Александра Бруштейн - Свет моих очей...

• Название: Свет моих очей...
• Автор: Александра Бруштейн
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

«Вечерние огни» — книга советской писательницы Александры Яковлевны Бруштейн — по-существу продолжают серию ее повестей «Дорога уходит в даль», «В рассветный час» и «Весна». Так же как эти книги, завоевавшие широкую популярность у читателей всех возрастов, «Вечерние огни» носят в значительной степени автобиографический характер.

Но, в отличие от трилогии «Дорога уходит в даль», куда вошли воспоминания о детстве и ранней юности писательницы, «Вечерние огни» вводят читателя в события и обстановку поры возмужалости и зрелого возраста. Здесь и революция 1905 года («И прочая, и прочая, и прочая»), и тяжелое безвременье между революцией побежденной и революцией-победительницей («Цветы Шлиссельбурга»), и бурное строительство новой культуры в первые годы советской власти («Суд идет!»). Действие последней части книги — «Свет моих очей…» — происходит в 1940 и 1960 годах.

Александра Бруштейн прожила долгую жизнь, прошла большой жизненный путь. Самым важным, самым замечательным на этом пути были, по авторскому признанию, люди. О них, о тех многочисленных хороших людях, каких встретила в жизни Александра Бруштейн, с кем она делила жизнь, труды, радость и горе, и рассказывает книга «Вечерние огни».

---

Вкушать эту симфонию цвета индиго — немыслимо!

Предложение Дарьи Рихардовны прикармливать меня после операции я принимаю бурно-благодарно! Тем более, что понимаю, как ей это будет трудно, — Одесса переживает большие трудности с продовольствием — маслом, мясом.

На этом пока удачи приостановились. Операцию, назначенную было на послезавтра, приходится отложить. Прогулка к морю и раздумья под проливным дождем сделали свое дело: у меня бронхит. Глотаю таблетки кодеина и проклинаю собственную глупость!

В этой отсрочке есть, однако, и хорошее. Во время одного из ежедневных врачебных обходов нашего отделения один из ассистентов Варвары Васильевны, услыхав, что меня не будут оперировать, пока я не поправлюсь (нельзя оперировать глаз, когда голова поминутно сотрясается кашлем), дал мне драгоценный совет:

— Используйте отсрочку операции для того, чтобы научиться спать, лежа на спине… Не умеете, поди, так спать? А вот надо. Учитесь!

Первая ночь этой «учебы» была, скажем прямо, трудно переносима. Я не сомкнула глаз до утра. Позвоночник словно налился жидким бетоном — и окаменел. Поясница — тоже. Руки, ноги тосковали и ныли.

Однако назавтра и послезавтра было уже значительно легче, и постепенно боли совсем прекратились. Человеческий организм — умница, он приспособляется и привыкает ко всему, что ему полезно. Учитывая, видимо, эту благодетельную способность организма, ассистент Варвары Васильевны, спасибо ему, дал мне отличный совет. Следуя ему, я понемногу приучилась спать на спине, — после операции это оказалось необходимо.

Но все-таки первые несколько ночей прошли без сна, да и дальше мешало спать огорчение из-за отсрочки операции, тревога о том, как она пройдет…

Как и все в жизни, бессонница тоже имеет свою положительную сторону. Она дает человеку то, в чем у него всегда нехватка: время и возможность без помехи подумать.

Так получилось и со мной.

Простая операция — продолжение (6)

Первая бессонная ночь…

О чем думают люди, когда они дорываются до этой возможности? «Кто я такой? Что я делаю? Так ли я это делаю, как надо бы? А если не так, то в чем моя ошибка?»

Почему так вышло, что я сорок лет писала главным образом для детей и юношества? На это я не нахожу ответа, — вероятно, это вопрос праздный и неумный. Почему, когда я бывала голодна, я с удовольствием ела хлеб? А когда мне хотелось пить, я с наслаждением пила воду? Очевидно, потому, что хлеб и вода были мне нужны для утоления голода и жажды. И писала я для детей и юношества оттого, что всю жизнь любила и люблю детей. Люблю их вопрошающие глаза, их доверчивое тепло. Люблю ощущать под пальцами мягкие, легкие волосы девочек или низко остриженные, плюшевые на ощупь головы мальчиков. И разговор с детьми мне всегда интересен и радостен.

Но я не помню, чтобы, когда я писала пьесу или повесть, я прикидывала в уме: «Это будет для детей. Это подойдет для среднего возраста, — нет, пожалуй, и для старшего тоже». Когда я писала, я делала это прежде всего для самой себя — для детей моего возраста: от 10 до 90 лет. Смешное я писала только такое, какое мне самой казалось смешным, и печальное — только такое, от какого мне самой хотелось плакать. Когда я писала что-нибудь для взрослых зрителей и читателей, то всегда потом это смотрели в театре и читали также и дети. А то, что ставили детские театры и печатали детские издательства, смотрели и читали также и взрослые.

Чему же я учила, или, вернее, хотела учить своих читателей? Что из того, чем жила я сама, пыталась я передать им?

Когда я в первый раз пришла поступать на курсы Лесгафга в Петербурге, мне было 19 лет. В канцелярии курсов на всех окнах было много зеленых растений в горшках, — мне даже почему-то помнится, что на окнах были и клетки с птицами, но это, может быть, моя память присочинила позднее. Пока секретарь курсов принимала мое прошение о приеме в число слушательниц и вносила меня в списки, в канцелярию, где мы находились, вошел невысокий сказочный старичок с бородой. Он был очень похож на Дарвина и вместе с тем на большую умную обезьяну. Вошел он не с улицы, а из соседней комнаты. Все встали и почтительно поклонились старичку, а он почему-то сконфузился, закивал всем головой и ушел обратно в комнаты.

— Это — профессор Лесгафт! — сказала нам секретарь курсов так радостно, словно и она в тот день увидела Петра Францевича в первый раз в жизни!

Через несколько дней начались занятия на курсах. Первая лекция происходила в так называемой «большой аудитории». Никогда в жизни ни до, ни после курсов Лесгафта (в старом помещении, на Торговой улице, 25) я не видала такой маленькой «большой аудитории»! Да и все помещение курсов было тесное, необычайно скромное. По сравнению с правительственными высшими учебными заведениями оно было просто бедное. Курсы Лесгафта — официально они назывались тогда «Курсами руководительниц физического воспитания» — были едва ли не самыми демократическими в России. Плата за учение была очень невысокая — рублей 30 в год (точно уже не помню). Сам Петр Францевич был совершенно бессребреник, никаких материальных выгод он от курсов не получал, да и существовали курсы не столько за счет платы, вносимой слушательницами, сколько за счет щедрых пожертвований крупного сибирского богача, почитателя профессора Лесгафта. Слушательниц привлекало то, что три основных предмета — очень нужных и важных — читали три профессора, по-разному выдающиеся: анатомию — П.Ф. Лесгафт, химию — П.Л. Мальчевский, математику — Долбня.

Революционная репутация курсов Лесгафта была установлена прочно. Сам Петр Францевич бывал неоднократно арестован и высылаем из Петербурга. Дух, веявший на его курсах, был, по выражению органов охранки, «неблагонадежный», то есть революционный.

Во время лекций маленькая «большая аудитория» бывала набита в полном смысле слова как бочка сельдями. Уже ко второй лекции стены аудитории начинали потеть и горько плакать, — на них осаждалось наше дыхание. Однако, несмотря на эту тесноту, в аудитории свято соблюдалась и не смещалась «дорожка Петра Францевича» — узенькая тропочка, по которой, читая лекцию, он шагал по аудитории. Говорил он не очень четко и ясно — звуки и слова терялись в бороде, к его говору надо было привыкнуть, тем более что он непрестанно пересыпал свою речь словесным шлаком, ненужными вводными словечками: «винтели» (видите ли), «то есть это» и т. п.

Быстро шагая по своей «дорожке», профессор Лесгафт сразу же стал задавать нам вопросы:

— Зачем вы пришли сюда? Вот вы, например, зачем?

— Учиться, — ответила спрошенная курсистка.

— А вы?

— За знаниями, — сказала другая.

— Гм… Учиться… Это как же вы себе представляете? Кто-то будет откуда-то перекладывать знания в ваши головы? Нет, так люди не учатся! Конечно, мы будем помогать вам в этом, но самое главное не это: самое главное — научить вас думать! Думать вы не умеете, — средняя школа этому не учит. А без этого никакие знания невозможны… Ведь, например, чувство истины у человека врожденное? — с этим вопросом Петр Францевич внезапно обратился ко мне. — Чувство истины ведь у человека врожденное? — кивал он мне утвердительно и тряс бородой.

Конечно, я серьезно поддакнула:

— Да. Врожденное.

Ох, что тут поднялось! Профессор Лесгафт превратился в разгневанную Немезиду! Немезида яростно трясла бородой, грозила указательным пальцем перед моим носом и кричала:

— Ничего подобного! Ничего подобного, говорю я вам! Никакого врожденного чувства истины у человека нет! Просто вы не умеете думать! Профессор говорит вам явную неправду, а вы бездумно подтверждаете: да, да, врожденное! Еще бы — сам профессор так говорит, спорить с ним, что ли? А конечно, спорить! Непременно спорить! Спорить со всяким, кто говорит неправду!.. А для этого надо уметь думать…

С тех пор прошло 59 лет. В тридцатых годах мы, группа работников детского театра, пришли к Надежде Константиновне Крупской и задали ей вопрос: в чем, по ее мнению, заключается главная задача детского театра?

Надежда Константиновна подумала, посмотрела на нас, чуть откинув голову (у нее, видимо, были ослаблены мускулы, управляющие движением глазных век), и негромко, раздумчиво переспросила:

— В чем главная задача детского театра? — И тут же ответила: — Да в том же, в чем главная задача воспитания: учить думать.

Да, конечно, мысленно повторяю я себе сегодня. Думать. Думать самостоятельно и свободно, смело, страстно отстаивать свою мысль.

Вторая бессонная ночь — и снова я думаю, вспоминаю…

На первую встречу с ними — комсомольцами, молодыми рабочими большого оборонного сибирского завода (я была прикреплена к ним горкомом партии) — я шла, очень волнуясь. Кто его знает, как мы примем друг друга: я — их, они — меня?