Мария Барр - Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше

• Название: Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше
• Автор: Мария Барр
• Издательство: Зебра Е
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-94663-922-4

 То, что роман "Мастер и Маргарита" "цепляет" сразу и "втягивает", "не отпускает" до последних страниц отмечалось многими. Но как это достигается? Какими речевыми средствами создаются образы, производящие столь потрясающее впечатление? Как магическое становится очевидным и даже обыденным? В чем новаторство Михаила Булгакова с точки зрения употребления художественных приемов? Что стоит за понятием "авторство" романа в романе? Какова жанровая природа произведения и однородна ли она? Вот те вопросы, которые интересны автору этой книги. Надеемся, что они интересны и вам, читатель.

---

Какой бы ни была природа колоритного образа Афрания в романе, его присутствие в исторических главах определяет важные тенденции в развитии заглавного образа Понтия Пилата. Это начавшееся еще при жизни наказание, представляющее собой муки совести, во многом катализируется благодаря начальнику тайной полиции, Афранию.

Диалог как основа развития образов

Но вот состоялась казнь, а коллизия осталась неразрешенной. Более того, она полностью занимает мысли героев. То есть, со смертью диалог не окончен. Он продолжается. Пилату это становится очевидным сразу. Один и тот же сон беспокоит прокуратора: он ведет диалог с арестованным. Чего-то не договорил прокуратор, чего-то не узнал у бродячего философа. А это «что-то» оказалось важнее всего, что он знал прежде.

Сна нет, также как нет прощения за малодушие. Ах, как часто это бывает в жизни! Человек ушел или уехал, или, еще хуже, умер, а диалог не окончен, аргументы висят, отмести их или проигнорировать невозможно, забыть нельзя...

Поэтому в диалогах Пилата с Каифой и с Левием Матвеем появляется второй план. Герои выясняют отношения не столько между собой, сколько между собой и «вечностью». Незримый, но явно ощущаемый нравственный императив в образе «безумного мечтателя» «слышен» как диалоговая позиция в репликах разных героев. «Должность у вас плохая, солдат вы калечите», - обращенные к Марку Крысобою, - это позиция Иешуа. М. Бахтин, анализируя полифонизм «Преступления и Наказания» Ф. М. Достоевского, выделил понятие «чужого слова» в репликах героев как реакцию на взаимодействие ментальных установок и втянутость в диалог. Ровно это же мы наблюдаем и у героев Булгакова.

Втянутость в диалог с его неразрешимыми нравственными коллизиями не отпускает Пилата из плена мучительных воспоминаний и размышлений:

Неужели ты думаешь, бродяга, что прокуратор Иудеи Понтий Пилат погубит свою карьеру ради того, чтобы спасти …» - Да, - стонал и всхлипывал он во сне, - вчера еще не погубил бы, а сегодня, взвесив все, согласен погубить себя, чтобы спасти ни в чем не виновного мечтателя и поэта.

Причем, важно, что эта «втянутость» в диалог формируется на уровне подсознания. Во сне прокуратор идет по лунному лучу и разговаривает с бродячим философом, спорит с ним «о чем-то очень сложном и важном».

Они ни в чем не сходились друг с другом, и от этого их спор был особенно интересен и нескончаем.

Именно этот спор и недоговоренность, нерешенность важных вопросов, мучающих героя, является одним из важнейших средств развития образа. Поиск ответа на эти важнейшие вопросы и является катализатором внутренних измене-ний образа. Сидя в своем кресле перед лужей разлитого вина, напоминающей лужу крови, он мечтает об одном – договорить с Иешуа, потому что, как он утверждает, он чего-то недоговорил тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.

Причем, характерная деталь, образы продолжают развиваться в посмертии, то есть, смерть не подводит черту в развитии и раскрытии образа. Это уникально. В посмертии происходит трансформация образа, раскрывающая его с новых позиций. Такова судьба Мастера. Такова судьба Пилата. Для того, чтобы получить прощение, Пилат должен был поменять не только свои взгляды, но и свою душу. Он не меняется внешне, как Мастер, но меняется внутренне, что гораздо важнее. Натурализация идеи бессмертия позволяет создать перспективу развития образов, стремящуюся в бесконечность. Эта лунная дорога – символ, символ духовного восхождения не только для Пилата и Иешуа, но для любого, ищущего истину.

Фанатизм Каиафы и проклятые деньги Иуды, хартия с речениями Иешуа, казнь и захоронение, гроза над Голгофой, украденный Матвеем нож - это уже вечность. Попадание в описываемую историческую точку всем, прикоснувшимся к величайшей мировой мистерии и драме, как мухе, попавшей в янтарь, обеспечивает вечность в истории. Поэтому эффект эхо, представленный в мотивах мести, убийства («зарежу»), предательства, раскаяния, повторяясь, объединяет героев. Ряд исследователей отмечали уже, что эти мотивы рифмуются в исторических и современных главах романа: убийство как акт возмездия (Пилат и Афраний убивают Иуду) и попытка убийства из жалости (Левий Матвей, желающий скорой смерти распятому Иешуа), убийство как награда и освобождение от мук (Воланд убивает Мастер и Маргариту и награждает покоем) и убийство с целью избежать позора (Фрида), убийство как наказание и расплата за доносы и подлость (Азазелло убивает Майгеля) и убийство (смерть) как наказание за ложь, богоборчество и доносительство (смерть Берлиоза), убийство как жизненная философия и патологическая страсть – гости бала. Полный спектр мотивов самого страшного преступления – преступления через кровь. Но, совершив их, человек обрекает себя на вечные мучения. «Каждый поступок каждого человека, живущего на земле, отбрасывает свою тень в вечность», - точное замечание по мотиву убийства в романе на примере образа Фриды делает Б. М. Сарнов (Сарнов 200: 38). Но есть особое убийство, которое оплачивает все человечество, каждый человек, живущий на земле последние две тысячи лет. И особая тяжесть лежит на том, кто не предотвратил это злодеяние.

С этого момента и наступает вечность и для всех, живущих на земле. Христос дарит вечную жизнь и надежду на воскресение мертвых. Смерть попрана смертью же. И в снах Ивана Николаевича Понырева Иешуа с Пилатом поднимаются по лунному лучу и ведут диалог о том, что казни не было. Отрицание самой возможности казни как несовместимого с понятиями человечности события, отрицание смерти героев, которые находят ответы на мучающие их вопросы в посмертии, приводит к самой важной не выведенной на текстовый уровень идее. Постоянно ощущаемая идея бессмертия стоит за тканью диалога Пилата и Иешуа.

П. И. Болдаков в своем исследовании отметил, что «глава «Понтий Пилат» на всех уровнях (ритмического построения фразы, ритмико-композиционного оформления целого главы, структуры образов, композиции) построена по той же схеме, что и первая фраза» (Болдаков 2005: 116). Иными словами, цикличность как композиционно-художественный прием включен автором в развитие и драматургию образов, сюжета произведения, путем художественного воспроизведения фрагментов текста, повторений мотивов и сюжетных линий обеспечивает ту непрерывность и цельность истории о Понтии Пилате, которая поражает своим совершенством. Точная, как огранка алмаза, фраза, безукоризненная прорисовка героев и персонажей, точность деталей и исторических реалий – от описания дворца Ирода Великого до описания Голгофы, от описания одежды легионеров до наряда Каиафы, от обязательных ритуальных приветствий и славословий в честь цезаря до способов организации подтекста (взглядами, намеками, жестами, паузами) – все это создает ту высшую степень правдоподобия, которая выделяет роман о Понтии Пилате. Художественная ткань романа столь совершенна, что о ней забываешь и «видишь» персонажей и изображаемые события. Это поддерживает ощущение достоверности на уровне переживания.

Сочувствуем ли мы Пилату, когда он появляется на крыльце дворца Ирода Великого иначинает вести допрос Иешуа? Сначала нет. А потом? Понимая всю тяжесть его вечных нравственных мук и страданий, на которые он обрек себя, ощущая вместе с ним «вечность» на его плечах, мы не просто начинаем сочувствовать, но искренне радуемся разрешению конфликта с вечностью. Мы радуемся тому, что Пилат прощен, что он сможет, наконец, услышать те важные слова, которые не захотел услышать тогда, четырнадцатого нисана. Мы радуемся, прежде всего, сердцем, в котором к нему проснулась искренняя жалость, так же, как он прощен сердцем Маргариты, а потом уже Мастера.

Возвращаясь к вопросу об авторстве нельзя не отметить, что заинтересованность в этом романе «двух ведомств» чрезвычайно высока, это означает, что ни одно из «ведомств» не претендует и не может претендовать на концепцию этого исторического повествования, сложного и мистического по своей природе. Это означает, что Воланд, выступая в роли повествователя, к созданию этого романа отношения не имеет, другое дело – к судьбе. Спасти роман – значит не только перевести его из нематериальной, не вещной формы в вещную. Это означает и то, что роман получает завершение не без участия Воланда. А как может быть иначе на пространстве нового атеистического государства? Какая сила еще может это осуществить в Москве? Незаконченное произведение не может увидеть свет – в буквальном и переносном смысле.

Визит князя тьмы накануне Пасхи в Москву «спланирован» по многим причинам, среди них одной из главных является «развязка романа» Мастера. Более удобного случая не подобрать: накануне Пасхи прощают покаявшихся грешников, это определяет судьбу Пилата. Но простить Пилата без завершения романа нельзя. Роман ассимилируется с жизнью, с историей, он уже врос в вечность.