Сергей Синякин - Детский портрет на фоне счастливых и грустных времен

• Название: Детский портрет на фоне счастливых и грустных времен
• Автор: Сергей Синякин
• Издательство: ООО «Издательство ACT», ОАО «ЛЮКС»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-026672-3, 5-9660-0695-4

Волгоградский фантаст Сергей Синякин о своем детстве.

---

А все произошло потому, что не изменилась суть человека.

Вместо творца в душе многих и многих продолжал жить все тот же хапуга. И вот этот хапуга пришел к власти, захватил все, до чего только смог дотянуться, на долгие годы закуклил время и начал жиреть, подминая в людских душах романтику.

На смену революции пришла не менее победоносная контрреволюция.

Душа этого не принимает. Но приходится жить.

Стреляются только неисправимые идеалисты. Когда тебе под пятьдесят, об идеализме смешно говорить.

Уходят романтики. Их место занимают прагматики.

Идеалом постепенно становится сытость, эталоном — двести сортов колбасы. Фантастика постепенно уступает свое место кровавому детективу. Мы пришли в будущее, еще не зная, что нас там ожидает далекое прошлое.

Грустно, читатель. Я чувствую себя как в детстве, где тебя манили конфеткой, а подсовывали горькое и невкусное лекарство.

Меня не покидает чувство, что меня нагло и бессовестно обманули, показав на мгновение и спрятав в карман Будущее, к которому стремилась моя душа. Душа жаждала понедельника, который начинается в субботу, меня же подвели к луже, показали, как в ней отражаются звезды, и ткнули мордой в окружающую лужу грязь, сказав, что это моя действительность и что мне предстоит жить именно в ней.

Кросс по пересеченной местности

Я был начитанным мальчиком. Даже успел прочитать хранящийся в тумбочке «Один день Ивана Денисовича» тогда незнакомого мне Солженицына. Правда о репрессиях постепенно проникала в мир. Появились первые люди оттуда. Однако вслух эту книгу еще не решались обсуждать. Отец давал ее своим знакомым. Возвращая книгу, они неопределенно говорили: да-а-а, было же такое! Первый росток лагерной литературы. Правда была нужна, она была необходима нашему обществу, но из этой книги растут книги нынешней свободы — о ворах и законах зоны. Такие книги привнесли в нашу жизнь лагерную философию одиночек, постепенно заменяя «все как один умрем» осторожным «умри ты сегодня, а я завтра». Ядом была напитана жизнь, яд вливался в наши головы с книгами, все постепенно менялось, и не в лучшую сторону.

Процесс над Синявским и Даниэлем знаком мне был по газетам. Больше всего меня поражали выступления людей, в которых говорилось, что книг Даниэля и Синявского они не читали, но гневно осуждают писателей за то, что они искажают нашу советскую действительность и клевещут на нее. Мне хотелось безумно прочитать эти книги, чтобы попытаться все понять самому. Но прочитать эти книги было негде. Прошло время, я прочитал книги охаянных в то время людей. И что же? Собственно, я не понял, что в этих книгах было страшного. Ну написали. Хорошо написали. Надо было печатать. От того, что люди это прочитали, мир не перевернулся бы. Мир перевернулся как раз из-за того, что написанное объявили запрещенным. Мир всегда меняется в худшую сторону, если жизнь начинают обкладывать различного рода запретами. За колючей проволокой все и всегда обязательно видят свободу. Никто не понимает того, что это всего лишь тот же самый мир, но по ту сторону забора. Если смотреть правде в глаза, то осужденный и охрана всегда живут за колючей проволокой, только каждый из них живет по свою сторону.

Между прочим, до Синявского с Даниэлем был Тарсис. Здесь его сажали в дурдом, но и за рубежом быстро выяснилось, что это сумасшедший. «Голос Америки» сообщил, что Тарсис лечится в клинике у известного швейцарского психиатра. Мессии из психа не получилось.

Как было не поверить тому, что писалось в газетах? Мы все тогда росли в доверии к печатному слову. В стране, которая, семимильными шагами шла куда-то вперед, и не могло быть иначе.

Вранье постепенно становилось нормой жизни. Воспринимали мы это вранье как чистую правду. Вранье тоже было семимильным.

Обман…

Мы все изолгались. Наш мир полон вранья.

Включите телевизор — и вы увидите, как очередной Президент обещает бороться за всеобщее счастье и клянется лечь на рельсы, если эта борьба окажется неудачной. Многочисленные клипы до тошноты рекламируют абсолютно ненужные нам товары. Олигархи грозятся облагодетельствовать народ, и это означает, что пора присматривать себе место на кладбище. Вместо Родины нам выдали ничего не значащие бумажки. Родину кто-то оставил себе. Вместо настоящей работы нам дали базар и сказали, что это и есть работа, достойная пера фантастов.

Светка Федорова по телефону уверяет мужа, что ночевала у подруги, хотя всему отделу известно о ее интрижке с завотделом Михальским, деловитым кандидатом наук в роскошных очках и при нажитой умственным трудом лысине. Сам Михальский в очередной раз создает концерн «Три бабочки», клятвенно обещая обогатить всякого, кто вложит в бизнес хотя бы рубль. Остальные делают вид, что усердно трудятся, хотя все с нетерпением ждут вечера, чтобы распить уже запасенную водку, даже не подозревая, что вместо водки в бутылки залит суррогат. Сорванец и гроза первого «А» класса Вовик Булкин стирает в дневнике двойку, поставленную за полное незнание предмета. И даже бездомный пес Шарик делает вид, что спит, хотя на деле внимательно наблюдает за перемещениями по двору хозяйского кота Васьки. Надоело.

Хочется праздника для души.

Праздник бывает чаще всего случайным — едешь по степи на велосипеде, вдруг пригорок, поворот и — что это? — перед тобою поле тюльпанов. Желтые и красные тюльпаны делают серую степь фантастически красивой. Казаки называли тюльпаны лазоревыми цветами. А еще влюбленный казак обращался к любимой: «Светик мой лазоревый». Тем самым красота девушки и цветка уравнивались — и цветок и девушка освещали степь своей красотой.

Ходят кони над рекою…

Примерно после четвертого класса мы всей семьей поехали на Хопер. Там близ станицы Зотовской на хуторе Покручинский до войны жила семья Сенякиных. Она была многочисленной, но я не помню, сколько детей было в семье. Сам я знаю двоих — деда Василия и деда Илью. Странное пошло время — никто и ничего не помнит о своих предках. Забывчивое время — помнят обычно только то, что застали в жизни. Вообще вся жизнь разделилась на жизнь до семнадцатого года и после него. Революция прошлась шашкой по памяти, кровавя, она вырубила из нее поколения прадедов.

Увидев Хопер, я сразу вспомнил, что рожден казаком. Это кто-то ведет свой род по матери, у нас род всегда просчитывался через мужиков. Мать была с далекой Вологды, но отец был казачьих кровей, поэтому я мог смело считать себя принадлежащим к загадочному казачеству, которое вырубалось революцией, двумя войнами, но было неистребимо и колюче, как степной осот.

Хопер был не очень широк. Вода в нем была чистой, прозрачной, ее можно было пить из пригоршни. Она была сладкой. Берег был в корявых плачущих ветлах, росших из мелкого речного песка. На отмелях били малька щуки и окунь. У противоположного слегка обрывистого берега отрывисто брал язь, красивая сильная рыба, которая, к моему огорчению, рвала тонкую леску.

Именно на Хопре отец научил меня плавать.

Учил он меня просто — отплывал на лодке от берега и бросал меня в воду. Я начинал барахтаться и тонуть, чувствуя под собой засасывающую, словно пасть сома, глубину. После нескольких неудачных попыток, нахлебавшись речной воды, я незаметно для себя поплыл.

Так и плыву до сих пор потихоньку. Барахтаюсь, сопротивляясь течению. С тех самых пор понял для себя главное— не плыви по течению, всегда выгребай против него. Не будешь выгребать против течения, река жизни тебя унесет.

Несет меня река.

Когда-то все кончится. Каждая речка впадает в свое море. Куда-то впадет после смерти моя душа?

В этот год в клубе показывали кинофильм «Человек-амфибия». Прекрасные съемки под водой, до боли всем знакомый сюжет, только немножечко осовремененный. И Михаил Козаков в роли Педро Зуриты хорош, об Анастасии Вертинской и говорить не приходится. Сразу заговорили фразами из кинофильма. Помнится, фразу Бальтазара «Что вы, дон Педро, это Я вам должен кучу денег!» использовали и в дело, и не в дело. Сразу же зажила своей жизнью, обретая приблатненные акценты, песенка про «морского дьявола». И пусть кораллы в кинофильме были пластмассовыми, пусть подводная лодка казалась почти фанерной, кинофильм мы приняли. И печальный Коренев в роли Ихтиандра, и все остальное…

А вокруг Панфилова не было ни рек, ни озер. Только пруды с желтоватой от глины водой. Хотелось на море. Но оно было недоступным, как «Артек». Это считалось, что «Артек» здравница детворы всего мира. Легче горбатому было выправить свой горб, чем ученикам из панфиловской средней школы попасть в Артек. Для нас существовали пионерские лагеря на Дону. Правила в них были строгими, распорядок дня соблюдался строго, и больше всего в пионерлагере боялись, чтобы мы не утонули при купании. Поэтому купаться нас водили в специальный «малечник» — большую деревянную коробку с высокими бортами. После купания нас пересчитывали поштучно.