Орхан Памук - Музей невинности

• Название: Музей невинности
• Автор: Орхан Памук
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-367-01098-5

Эта история любви как мир глубока, как боль неутешна и как счастье безгранична. В своем новом романе, повествующем об отношениях наследника богатой стамбульской семьи Кемаля и его бедной далекой родственницы Фюсун, автор исследует тайники человеческой души, в которых само время и пространство преображаются в то, что и зовется истинной жизнью.

---

Поднимаясь на холм Шишхане, мы оказались посреди дороги в толпе. Проехать было трудно. Сначала я решил, что это — очередное гулянье. Машина медленно ехала между людей. Вдруг все расступились, и мы увидели прямо перед собой два столкнувшихся автомобиля, а рядом — умиравших людей. У съезжавшего с холма грузовика лопнул тормозной ремень, он вылетел на встречную полосу и тут же подмял под себя легковой автомобиль.

— Аллах велик! — пробормотал Четин-эфенди. — Маленькая ханым, не надо смотреть туда.

У машины был полностью смят перед, и внутри кто-то, умирая, кажется, слегка шевелил головой. Никогда не забуду треск осколков под колесами нашего автомобиля и наше молчание потом. Поднявшись на холм по пустынным улицам, мы домчались от Такси-ма до Нишанташи, будто за нами гнались.

— Куда вы запропастились? — удивленно спросил отец. — Мы уже волноваться стали. Ликер нашли?

— Конечно! — ответил я. В гостиной пахло духами, одеколоном и начищенным ковром. Оказавшись среди радостных родственников, я тут же позабыл о маленькой Фюсун.

12 Поцелуи в губы

О той праздничной прогулке шестилетней давности мы вспоминали с Фюсун на следующий день, когда встретились вновь после обеда. Потом, позабыв обо всем, долго предавались поцелуям и любви. От весеннего ветра, пахшего липовым цветом, задувавшего из-за штор и тюлевых занавесок в комнату, она слегка дрогла, а её медово-солнечная кожа покрывалась мурашками. Она так крепко закрывала глаза и так сильно прижималась ко мне — как утопающий держится за спасательный круг, — что я был ошеломлен и не мог осознать: смысл происходящего куда глубже. Я лишь решил, что мне необходимо поскорее побывать в мужской компании, чтобы не погружаться с головой в опасные чувства, в раскаяние и сомнения — в общем, в ту благодатную почву, на которой взрастает и зреет любовь.

Мы встретились с Фюсун еще три раза, а в субботу утром позвонил мой брат Осман и позвал меня на футбольный матч между «Гиресунспорт» и «Фенербахче», на котором, в чем он был убежден, «Фенербахче» отстоит звание чемпиона. Я пошел с ним. Мне нравилось сидеть на стадионе «Долмабахче», где я часто бывал в детстве, который за двадцать лет совсем не изменился, если не считать, что его переименовали в «Стадион Инёню». Единственное различие заключалось в том, что теперь на поле попытались вырастить траву, как в Европе. Но трава проросла только по краям, и поэтому поле напоминало лысого, у которого осталось немного волос на висках и на затылке. Когда обливавшиеся потом на солнце футболисты и особенно малоизвестные защитники приближались с мячом к краю поля, зрители с платных трибун по-прежнему яростно ругались и выкрикивали игрокам оскорбительные слова, словно римские патриции, наблюдавшие за гладиаторскими боями, а бушующая толпа из безработных, бедняков и студентов с бесплатных трибун скандировала те же ругательства нараспев, явно получая удовольствие от того, что футболисты их слышат. Как напишут в спортивных рубриках газет на следующий день, матч для «Фенербахче» был легким, и всякий раз, когда забивали гол, я замечал, что встаю вместе со всеми и кричу на пределе голосовых связок.

В той атмосфере праздника и всобщего единения на поле и на трибунах, среди обнимавшихся и поздравлявших друг друга с победой мужчин было что-то такое, что скрадывало мои угрызения совести, а страхи превращало в гордость. Но, когда толпа стихала и удар по мячу слышали одновременно сорок тысяч человек, я поворачивал голову, смотрел на Босфор, видневшийся из-за старых открытых трибун, на русский корабль, проплывавший мимо дворца Долмабахче, и думал о Фюсун. Толком не зная, каков я на самом деле, она выбрала именно меня и с решимостью отдала себя именно мне. Это задевало меня за живое. Её длинная шея, ямочка пупка, какая имелась только у неё, сомнение и открытость, иногда читавшиеся в её глазах одновременно, грустная искренность в её взгляде, обращенном на меня, когда мы лежали рядом, и наши поцелуи не выходили у меня из головы.

— Ты сегодня что-то задумчивый. Наверное, волнуешься из-за предстоящей помолвки, — заметил Осман.

— Да.

— Очень любишь?

— Конечно.

Брат улыбнулся — с нежностью и пониманием — и посмотрел на мяч, который, покрутившись, замер посреди поля. Со стороны Девичьей башни подул легкий ветер, нежно заколыхавший полотнища флагов команд и маленькие красные флажки по углам поля. Ветер настойчиво задувал мне в глаза табачный дым от сигареты, которую курил брат, так что глаза у меня начали слезиться. Я вспомнил, как в детстве у меня тоже текли слезы, когда отец курил рядом со мной на стадионе.

— Женитьба пойдет тебе на пользу, — убежденно произнес Осман, неотрывно следя за игрой. — Сразу заведете детей. Только смотри, от нас не прячьтесь, будут дружить с нашими. Сибель — практичная женщина, крепко стоит на земле. А ты слегка витаешь в облаках. Вот вы друг друга и дополните. Надеюсь, ты ей не надоешь, как надоел другим своим подружкам. Черт, да это же штрафной! Судья ослеп, что ли?!

Когда «Фенербахче» забили второй гол, мы все вскочили, заорали: «Го-о-о-л!» — и стали обнимать друг друга. После окончания матча к нам подошли армейский приятель отца Кова Кадри, несколько знакомых предпринимателей-болельщиков и один адвокат. В шумной толпе мы спускались с трибун и, пройдя вверх по улице от стадиона, дошли до гостиницы «Диван», где решили выпить за разговорами о футболе и политике. Я все время думал о Фюсун.

— Ты, Кемаль, все витаешь где-то, — заметил Кадри-бей. — Наверное, не любишь футбол, как твой брат.

— Вообще-то люблю. Но в последние годы...

— Кемаль очень любит футбол. Кадри-бей. Просто хороших пасов сейчас нет, — насмешливо сказал Осман.

— Между прочим, в пятьдесят девятом году я мог перечислить по памяти весь состав «Фенербахче», — обиделся я. — Озджан, Недим, Басри, Акпон, Наджи. Авни, Микро Мустфа, Джан, Юксель, Лефтер, Эргюн.

— Ты забыл Сераджеттина. Он тогда тоже в команде играл, — добавил Кова Кадри.

— Нет, он тогда не играл.

Спор затянулся — как всегда, каждый стоял на своем. Мы с Кова Кадри решили поспорить, играл ли в 1959 году Сераджеттин в «Фенербахче». Проигравший обязался угостить всю компанию выпивкой.

На обратном пути по Нишанташи я отстал от других. В квартире «Дома милосердия», куда мать отправляла все наши старые вещи и игрушки, хранилась жестяная коробка, где мы с братом в детстве хранили вкладыши от жвачки «Замбо» с фотографиями футболистов и актеров. Я знал, что если найду ту коробку, то выиграю спор.

Но стоило мне переступить порог квартиры, я понял, зачем на самом деле пришел. Мне хотелось вспомнить мгновения, проведенные с Фюсун. Некоторое время я смотрел на незастеленную кровать, на которой мы любили друг друга, на пепельницу, оставленную на тумбочке у изголовья, на чашки из-под чая. Старые вещи, чей запах усиливался от влажности и пыли, образовали одно целое с тенями по углам, составив образ обители счастья. За окном опускалась тьма, но с улицы продолжали доноситься крики и брань мальчишек, гонявших без устали мяч.

В тот день, десятого мая 1975 года, в квартире «Дома милосердия» я нашел ту коробку, но она оказалась пустой. Вкладыши с фотографиями, которые выложены в моем музее, я купил позже, у коллекционера Хыфзы-бея, когда подружился со стамбульскими собирателями редкостей. Впоследствии, разглядывая свою коллекцию портретов, я вспомнил, что в те дни мне еще только предстояло познакомиться со многими стамбульскими актерами, вроде Экрема Гючлю (сыгравшего пророка Ибрагима в фильме, о котором рассказывал нам с Фюсун Четин-эфенди), и как мы ходили с ними по злачным барам, где собирались все, кто был близок к миру кино. А в тот день в «Доме милосердия» я впервые смутно ощутил, что старые вещи и темная квартира, где царило волшебство наших поцелуев с Фюсун, а мое дыхание прерывало трепетное чувство счастья, займут очень важное место в моей жизни.

Как и многие люди на земле, я впервые увидел целующихся влюбленных в кино. Помню, зрелище потрясло меня. После этого поцелуи долго казались чем-то невероятным, тревожа мое воображение. Кроме нескольких эпизодов в Америке, за тридцать лет жизни я нигде, кроме кино, ни разу не видел целующуюся пару. Поэтому даже в тридцать лет пребывал в наивной уверенности, что в кино ходят специально для того, чтобы смотреть, как целуются другие. А сюжет фильма лишь был поводом. И когда Фюсун целовалась со мной, я чувствовал, что она подражает виденному на экране.

Не считая нескольких первых раз, мы с Фюсун целовались не для того, чтобы возбудить или испытать притяжение друг друга. Поцелуи оказались для нас ощутимым подтверждением собственного удовольствия. Пока мы медленно и с наслаждением целовались, с изумлением открывая для себя суть взаимной радости, неожиданно выяснялось, что каждый долгий поцелуй — это не только наши мокрые рты и языки, благодаря которым мы умудрялись вселить смелость друг в друга, но и воспоминания. Сначала я целовал её саму, потом её же — из воспоминаний, затем открывал на мгновение глаза и, тут же сомкнув их, целовал её вновь — ту, которую только что видел и которую только что вспоминал. Через некоторое время к этим воспоминаниям добавлялись другие образы, похожие на неё, я целовал и их, ощущая такой прилив мужской силы, что, не отрываясь от губ Фюсун, чувствовал, будто наслаждение испытывает кто-то еще. Удовольствие, которое я получал от её детского рта, пахнущего клубникой, полных, широких губ и движений её жадного, игривого язычка, вызывало полную сумятицу в моих мыслях, которые как бы переговаривались одна с другой: «Боже мой, она же совсем ребенок», — восклицала одна. «Да, но очень женственный ребенок», — возражала ей другая. Поток мыслей нарастал, унося за собой всех тех новых мужчин, которыми я становился, целуя её, и всех тех Фюсун, которые жили в моем сознании. Те первые, долгие поцелуи, тот любовный обряд, медленно свершавшийся между нами, и его детали приоткрывали мне тайну доселе неведомого знания о счастье и о том, что в нашем мире иногда приоткрываются врата в рай. Нам казалось, что наши поцелуи расстилают перед нами не только дорогу в благодатный мир телесных удовольствий и усиливавшегося физического желания, но и уносят прочь из весеннего полудня, в котором мы жили, в широкое, безграничное и безбрежное Время.