Сальвадор Дали - Дневник гения

• Название: Дневник гения
• Автор: Сальвадор Дали
• Издательство: Азбука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-267-00491-Х

 Впервые скандально известные откровения безумного гения публикуются в новом, специально выполненном для данного издания переводе с обширным комментарием и вступительной статьей крупнейшего специалиста по современному западному искусству А. К. Якимовича. Полный текст дневника обогащают маргинальные приложения, предусмотренные самим автором для первого издания: "Наука бздюма", "Похвала мухе", "Далианская мистика...", "Сальвадор Дали и мир ангелов", а также сравнительная таблица достоинств художников прошлого и будущего.

"Этот дневник - монумент, воздвигнутый Сальвадором Дали в свою честь. И если скромности в нем нет и следа, зато искренность его обжигает. Автор обнажает свои тайны с вызывающим бесстыдством, разнузданным юмором, искрометным весельем. <...> Невозможно определить, что более ценно здесь: нескромная откровенность или откровенная нескромность. Повествуя о своей повседневной жизни, Дали захватывает врасплох своих биографов и перебегает дорогу комментаторам. Но разве человек не вправе рассказать сам о себе?"

---

10, 11, 12, 13, 14 сентября

В полдень нам зачитали официальный документ. В эти дни я был измучен проблемами, связанными с адвокатом. Я всегда вел себя как тишайшая мышь по отношения ко всему официальному, публичному и т.д. Во всяком случае — это мой принцип. Если же я поступил вразрез с ним в этом особом случае, то только потому, что меня вдохновляли тогда мои niqoids, как собаку вдохновляет брошенная кость. Нет, это было нечто, гораздо более сильное. Мое вдохновение было космического порядка, и, конечно же, этого адвокат не мог понять. В тот момент мои ощущения приближались к экстазу в корпускулярном воплощении.

15 сентября

Страдания, связанные с перспективой двенадцатимесячного пребывания в тюрьме — результатом инцидента с адвокатом, породили во мне острое чувство самоценности мгновения. Я обожаю Гала больше прежнего. Работа идет легко, словно пение соловья. Внезапно моя канарейка заливается трелью, и это весьма странно, ведь она давно перестала петь. Маленький Хуан спит в нашей комнате. Он — настоящая смесь Мурильо и Рафаэля. Я сделал три рисунка сангиной с обнаженной Гала в молитвенной позе. Последние три дня мы разжигали большой камин. И когда свет выключали, огонь горящих поленьев освещал наши лица. Как хорошо, что я еще не в тюрьме Завтра я устрою себе каникулы перед тем, как погрузиться в волнующие воспоминания о бале в Бейстегю. Я закончил руки Девы Марии.

16 сентября

Начал писать корпускулы "Вознесения". Это ожидание тюрьмы, с точки зрения пароксизма, сообщало моим ощущениям привкус некой добровольной тюрьмы в собственном доме. Я уже готов предаться завтра, ровно в половине четвертого, грезам о бале.

Однако этого не случилось. Не было воспоминаний о бале. Я уже начал думать, что это затрудненность, связанная с воспоминаниями, которые (только при мысли о них) уже принесли мне столько наслаждения, есть нечто типично далиниевское, парадоксальное и уникальное. Поскольку у меня появилось ощущение легкой боли в печени, которую я приписываю мучениям, вызванным инцидентом с адвокатом, я стал рассматривать себя и в конце концов обнаружил, что у меня обложен язык. Это не случалось уже несколько лет и очень удивило меня. В конце концов я принял полтаблетки слабительного. Это очень мягкое слабительное, и, видимо, реакция наступит завтра. Тем не менее смутное ощущение, что я не в "форме" для столь милых моему сердцу воспоминаний можно было бы объяснить обложенным языком. Расстроенный желудок несовместим с высшей эйфорией, которая должна физиологически предшествовать интенсивному экстатическому акту творческого воображения.

Перед сном Гала зашла и поцеловала меня. Это был лучший поцелуй в моей жизни. 

Ноябрь Порт Льигат, 1 ноября

Когда умирает кто-то весьма или не слишком важный, у меня возникает чувство сильное и страшное и вместе с тем утешительное, что этот некто становится стопроцентно далиниевским персонажем.

Сальвадор Дали

Этот день был уготован для мыслей о смерти и о себе. Для размышлений о смерти Федерико Гарсия Лорки, которого застрелили в Гранаде, о самоубийстве Рене Кревеля в Париже, о Жане-Мишеле Франке в Нью-Йорке. О смерти сюрреализма. О князе Мдивани, гильотинированным собственным "роллс-ройсом". О кончине княгини Мдивани и Зигмунда Фрейда, эмигрировавшего в Англию. О двойном самоубийстве Стефана Цвейга и его жены.

О смерти принцессы Фосиньи-Люсинь. О смертях Христиана Берара и Луи Жувэ. Об уходе Гертруды Стайн и Хосе-Мария Серта. О смерти Миссии Серт и леди Мендель. Робера Десноса и Антонины Арто. О кончине экзистенциализма. О смерти моего отца. Смерти Поля Элюара.

Я точно знаю, что мне свойственны качества аналитика и психолога более значительные, чем у Марселя Пруста. Не только потому, что ему незнакомы многие методы психоанализа, которыми я пользуюсь, но главным образом из-за склада моего типично параноидного ума, моей предрасположенности к такого рода занятиям, тогда как характер ума Пруста — невротико-депрессивный и оттого менее пригодный для подобных исследований. Это легко понять по тоскливому и растерянному виду его усов, похожих на усы Ницше, у которого они, правда, были еще тоскливее; усы Пруста диаметрально противоположны бравым, веселым вакхическим усам Веласкеса и тем более ультра-носорожьим усам вашего покорного слуги и гения.

Меня всегда интересовал характер волосяного покрова: либо с эстетической точки зрения — для определения состояния идеального равновесия, которое зависит от системы расположения волос, либо в связи с психопатологическим толкованием типа усов — трагической константы человеческого характера и, несомненно, самой суровой черты мужской физиономии. К тому же я предпочитаю использовать гастрономические термины для своих трудных для изложения философских идей, которым мне всегда хотелось придать предельную ясность. Ибо я не выношу неясности, как бы незначительна она не была.

Почему я говорю, что Марсель Пруст с его мазохистским самоанализом и анальным садистским препарированием общества преуспел в приготовлении удивительного супа из креветок, импрессионистического, сверхтонкого и квазимузыкального. В его супе, правда, отсутствует лишь одна вещь — креветки, о которых можно сказать, что они существуют только в воображении. В то время как Сальвадор Дали, в противоположность Прусту, при помощи получения в процессе анализа всевозможных мельчайших эссенций и квинтэссенций удалось без каких-либо мучений предложить красующихся на тарелке реальных креветок, конкретных и сверкающих, как съедобные атрибуты живой действительности.

Пруст творит из креветок музыку, Дали же, напротив, удалось сотворить из нее креветок…

Но поговорим о смерти моих современников, кого я знал и кто был мне другом.

Первое утешительное чувство — что они были столь далиниевскими по своему складу, что служили источниками моих творческих идей. В то же время возникает и другое ощущение, тревожное и парадоксальное, — я уверен, что стал причиной их ухода из жизни.

Я получил множество доказательств моей преступной ответственности за их жизни на основании собственных параноических расследований. С объективной точки зрения, это совершенная чепуха, и тем не менее я уверен в том, что это сущая правда благодаря моим почти сверхчеловеческим интеллектуальным возможностям. И потому могу с грустью признаться, что одна за другой кончины моих друзей, последовательно укладывающиеся тонкими слоями "ложных греховных чувствований", в конечном счете образуют своего рода подушку, на которой я сплю ночью сном более свежим и покойным, чем когда-либо.

Смертельный выстрел в Гранаде, поэт злодейской смерти, Федерико Гарсия Лорка

Оле С этим типично испанским восклицанием в Париже я получил известие о смерти Лорки, лучшего друга моей бурной юности. Это восклицание, исторгаемое из биологического нутра любителями боя быков всякий раз, когда матадору удается красивый "пас" или когда зрители подбадривают певца фламенко, я издал в связи со смертью Лорки, продемонстрировав тем самым, как трагична и типична его испанская судьба.

По пять раз в день Лорка говорил о своей смерти. Вечером он не мог лечь спать, пока кто-нибудь из нас не "уложит его в постель". И уже лежа в постели, он опять находил способы до бесконечности продолжать самые трансцендентные беседы обо всей поэзии, какая только была известна в нашем столетии. Почти всегда свои рассуждения он заканчивал разговорами о смерти и главным образом о своей собственной смерти.

Лорка воспевал все, о чем говорил, особенно свое завещание. Он проигрывал все, что касалось его смерти. "Смотри,- говорил он, — на что я буду похож, когда умру". При этом он изображал нечто вроде горизонтального балетного номера, имитирующего изломанные движения тела в момент захоронения, когда, как в Гранаде, гроб медленно опускают по крутому склону. Затем он показывал, как его лицо будет выглядеть через несколько дней после смерти. И его черты, не отличавшиеся особым благообразием, вдруг начинали излучать какую-то новую красоту и необычайную привлекательность. И тогда, удовлетворенный впечатлением, произведенным на нас, он начинал улыбаться, испытывая чувство триумфа при виде состояния зрителей.

Он писал:

У реки Гвадалквивир гранатово-красная борода.
В Гранаде две реки, одна из слез, другая — из крови…

Более того, в конце оды (дважды бессмертной), посвященной Сальвадору Дали, Лорка недвусмысленно упоминал о своей кончине и просил меня не терять даром времени, пока моя жизнь и творчество на вершине благополучия.

В последний раз я видел Лорку в Барселоне, за два месяца до гражданской войны. Гала, ранее не знавшая его, была под глубоким впечатлением от его вязкого и совершенного лиризма. И это впечатление было обоюдным: три дня Лорка только и говорил о Гала. Эдвард Джеймс, не менее великий поэт, чувствительный, словно колибри, тоже был околдован, захвачен "вязкостью" личности Федерико. Джеймс был одет в тирольский костюм с богатой вышивкой, в кожаные штаны и рубашку, украшенную кружевом. О нем Лорка говорил, что это птичка колибри, разряженная, словно свифтовский вояка.