Уильям Годвин - Калеб Уильямс

• Название: Калеб Уильямс
• Автор: Уильям Годвин
• Жанр: Европейская старинная литература

Восемнадцатилетний Калеб Уильямc, не по годам смышленый и начитанный, после смерти родителей, бедных крестьян, живших во владениях богатого сквайра Фердинанда Фокленда, становится его секретарем.

Странное поведение Фокленда, который ведет замкнутый образ жизни и часто впадает в мрачную задумчивость, сменяющуюся вспышками гнева, наводит юношу на мысль о том, что его хозяина мучает какая-то тайна.

---

Я хочу раскрыть все движения своего сердца. Ни одна кара, никакое сокрушение не могут искупить безумия и жестокости этого последнего моего поступка! Но мистер Фокленд хорошо знает, – я утверждаю это в его присутствии, – как неохотно пошел я яа эту крайность. Я благоговел перед ним, – он был достоин благоговения. Я любил его. Он был одарен качествами, в которых было нечто божественное.

С первого мгновения, когда я увидел его, я почувствовал самое пламенное восхищение. Он удостоил меня поощрением. Я привязался к нему с безграничной любовью. Он был несчастлив. Я с юношеским любопытством постарался узнать тайну его скорби. Это было началом всех моих бедствий.

Что я скажу? Он на самом деле убийца Тиррела. Он допустил, чтобы казнили Хоукинсов, зная, что они невиновны и что преступник – это он сам. После ряда догадок, после разных моих нескромностей и наводящих указаний с его стороны он наконец доверил мне полностью роковую тайну!

Мистер Фокленд, торжественно заклинаю вас: вспомните, оказался ли я когда-нибудь недостойным вашего доверия? Тайна ваша была для меня самым мучительным бременем. Только крайнее безумие привело меня к тому, что я необдуманно овладел ею. Но я предпочел бы тысячу раз умереть, чем выдать ее. Только мнительность вашего собственного воображения и тяжесть, которая угнетала ваше сознание, заставили вас следить за каждым моим шагом и испытывать тревогу из-за всякого пустяка в моем поведении.

Вы начали с того, что доверились мне. Отчего не доверяли вы мне и дальше? Зло, проистекшее из моей первоначальной неосторожности, было невелико. Вы грозили мне. Выдал ли я вас тогда? В то время одно слово из моих уст навсегда освободило бы меня от ваших угроз. Я сносил их довольно долгое время, наконец оставил службу у вас и ушел в мир молча, как беглец. Зачем не дали вы мне уйти? Вы вернули меня хитростью и силой и ложно обвинили меня в тяжком преступлении! Проронил ли я и тут хоть одно слово об убийстве, тайной которого владел?

Где человек, больше меня пострадавший от общественной несправедливости? Я был обвинен в низости, омерзительной для моего сердца. Я был отправлен в тюрьму. Не стану перечислять все ужасы тюрьмы, из которых самый незначительный заставил бы содрогнуться человеческое сердце. Юный, честолюбивый, любящий жизнь, ни в чем не повинный как новорожденное дитя, я ждал виселицы. Я был уверен, что одно слово, решительно обвиняющее моего прежнего хозяина, освободило бы меня, и все-таки молчал, вооружался терпением, не зная, что лучше – обвинить или умереть. Разве это говорило о том, что я человек, не достойный доверия?

Я решил вырваться из тюрьмы. С бесконечными трудностями, после многократных неудач, я наконец осуществил свое намерение. Тотчас же появилось объявление с обещанием награды в сто гиней за мою поимку. Мне пришлось искать убежище среди отбросов человечества, в шайке разбойников. Я столкнулся с самыми неотвратимыми опасностями при своем появлении в их среде и при уходе оттуда. Тотчас же вслед за этим я прошел из конца в конец почти все королевство, бедствуя, нуждаясь, ежечасно подвергаясь опасности быть снова схваченным и закованным в кандалы как преступник. Я хотел оставить отечество – мне помешали. Я прибегал к всевозможным переодеваниям. Я был невиновен и все-таки принужден был пользоваться такими уловками и ухищрениями, которые могли бы быть достоянием худшего злодея.

В Лондоне я жил такой же измученный и в таком же непрестанном страхе, как во время своего бегства почти через всю страну. Заставили ли меня все эти преследования нарушить молчание? Нет! Я переносил их терпеливо и покорно. Я не сделал ни одной попытки обратить их против их виновника.

Наконец я опять попал в руки тех злодеев, которые питаются человеческой кровью. В этом ужасном положении я в первый раз попытался стать доносчиком, чтобы сбросить с себя гнет. По счастью для меня, лондонский судья выслушал мою повесть с оскорбительным презрением. Я быстро раскаялся, долго жалел о своей торопливости и радовался своей неудаче.

Я признаю, что за это время мистер Фокленд разными способами проявлял по отношению ко мне человеколюбие. Сначала он хотел помешать отправке меня в тюрьму; он поддерживал мое существование во время заключения; он не участвовал в том преследовании, которое было начато против меня; наконец он добился моего оправдания, когда дело дошло до суда. Но большая часть проявлений его снисходительности оставалась мне неизвестной. Я считал его своим неумолимым преследователем. Я не мог забыть, что, кто бы ни насылал на меня беды впоследствии, началом их было его ложное обвинение.

Наконец меня перестали преследовать по уголовному делу. Почему же моим страданиям не дали тогда кончиться и мне не было разрешено укрыть свою усталую голову в каком-нибудь безвестном, но спокойном убежище? Не достаточно ли я доказал свое постоянство и верность? Не было ли при таком положении вещей более мудро и надежно пойти на мировую? Неугомонные и ревнивые опасения мистера Фокленда не позволили ему оказать мне даже самое ничтожное доверие. Единственное соглашение, которое он предложил, заключалось в том, чтобы я собственноручной распиской признал себя негодяем. Я отверг это предложение, и с тех пор меня гнали с места на место, лишив покоя, доброго имени, даже хлеба. Долгое время я упорствовал в своем решении ни при какой крайности не превращаться в нападающего. В недобрый час я наконец послушался голоса своего гнева и нетерпения, и ненавистное заблуждение, в которое я впал, вызвало всю эту сцену.

Сейчас я вижу свое заблуждение во всей его чудовищности. Я уверен, что, открой я свое сердце мистеру Фокленду, расскажи я ему с глазу на глаз историю, которую рассказал сейчас, он не мог бы остаться глухим к моей справедливой просьбе. После всех своих предосторожностей он должен был бы в конце концов положиться на мою кротость. Мог ли он рассчитывать на то, что, если я буду наконец доведен до того, что раскрою все, что знаю, и стану доказывать это со всей энергией, на какую способен, мне все-таки не поверят? Если он так или иначе оказывался в моей власти, то на каком же пути следовало ему искать для себя безопасности – на пути примирения или неумолимой жестокости?

Мистер Фокленд – благородная натура. Да, несмотря на гибель Тиррела, на страшный конец Хоукинсов и на все, что пережил я сам, я утверждаю, что он прекрасный человек. Поэтому невозможно, чтобы он устоял перед откровенным и горячим увещанием, перед откровенностью и горячностью, в которых изливается вся моя душа. Я позволил отчаянию овладеть мной, когда было еще время сделать правильный шаг. Мое отчаяние было преступно, оно было изменой владычеству истины.

Я рассказал простую и правдивую повесть. Я пришел сюда проклинать, а остаюсь для того, чтобы благословлять. Я пришел обвинять, а принужден воздавать хвалу, Я провозглашаю на весь мир, что мистер Фокленд – человек, заслуживающий любви и доброго отношения, а я – самый низкий и гнусный из людей. Никогда не прощу себе сегодняшней несправедливости. Воспоминание о ней будет всегда терзать меня и отравлять горечью каждый час моего существования. Сделав это, я стал убийцей – холодным, сознательным, бесчувственным убийцей. Я сказал то, что обязан был сказать, вынужденный своей проклятой торопливостью. Поступайте со мной как знаете! Я не прошу снисхождения. Смерть была бы благодеянием в сравнении с тем, что я испытываю!

Вот какие выражения подсказало мне раскаяние. Я изливал их с неудержимой страстностью, потому что сердце мое было пронзено и я должен был дать выход своей муке. Каждый слушавший меня был потрясен. Каждый слушавший меня обливался слезами. Никто не мог устоять перед жаром, с каким я восхвалял великие достоинства Фокленда. Все выражали сочувствие признакам моего раскаяния.

Как описать чувства этого несчастного? Перед тем как я начал, он казался подавленным, расслабленным, не способным воспринять сильное впечатление. Когда я упомянул об убийстве, я приметил в нем невольную дрожь, хотя и встретившую противодействие отчасти со стороны его телесной слабости, отчасти со стороны духовной силы. Этого показания он ждал и пытался подготовить себя к нему. Но я сказал много такого, о чем он раньше не имел представления. Когда я стал описывать свои душевные страдания, он сначала был удивлен и испуган – не новая ли это уловка, чтобы вызвать доверие к моей повести? Велико было его негодование против меня за то, что я сохранил всю свою неприязнь к нему, можно сказать, почти до его последнего часа. Оно усилилось, когда он увидал, что – как ему показалось сначала – я притворяюсь чувствительным и великодушным, чтобы придать своей враждебности еще большую остроту. Но по мере того как я говорил, он терял способность сопротивляться. Он увидел, что я искренен; он проникся моей печалью и сокрушением. Он поднялся с места, поддерживаемый теми, кто был при нем, и, к моему бесконечному изумлению, бросился ко мне в объятия.