Светлана Бондаренко - Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.

• Название: Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: АСТ
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-055670-0

Поклонники творчества братьев Стругацких!

Перед вами — повествование в документах и воспоминаниях, продолжающее цикл «Письма. Рабочие дневники» в серии «Неизвестные Стругацкие».

Этот том посвящен становлению творчества известных писателей (1963–1966 гг.).

---

26 марта в газете «Литературная Россия» вышла рецензия Ариадны Громовой на книгу АБС «Далекая Радуга», в которой рассматривалось ТББ.

ГРОМОВА А. МОЛНИИ БУДУТ СЛУЖИТЬ ДОБРУ

Новая повесть А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» прежде всего необычна. Ощущение необычности возникает, пожалуй, сразу с названия, с эпиграфа, где странно соседствуют Пьер Абеляр и Эрнест Хемингуэй, и всё усиливается по мере того, как переворачиваешь страницу за страницей.

«Трудно быть богом» оказалась под одной обложкой с «Далекой Радугой». Разумеется, при желании можно обнаружить некоторые сходные мотивы в этих двух повестях. Но история обитателей «царства свободы», попавших в темное, кровавое, жестокое «царство необходимости», рассказанная в «Трудно быть богом», начинается еще в рассказе «Попытка к бегству».

Там впервые возникает тот трагический конфликт, который нежит в основе «Трудно быть богом»: необходимость вмешательства — и невозможность вмешательства. Но «Попытка к бегству» — лишь эскиз к великолепной трагической картине «Трудно быть богом».

Тут все не просто, всё очень сложно, трагически противоречиво и запутано, как порой и бывает в жизни. И конфликт не базируется на случайности, на столкновении неравноценных противников, все взято укрупненно и углубленно, в наиболее ярком, наиболее заостренном проявлении. Со средневековым варварством сталкиваются не юноши-туристы, а зрелые, сильные, мужественные люди, прошедшие специальную подготовку, «психологическое кондиционирование» и готовые ко всему, что может их встретить на этой чужой планете.

Впрочем, для ясности следует оговориться сразу: слова «феодализм» и «средневековье» имеют здесь (как и в «Попытке к бегству») скорее символическое звучание. Внешние приметы «феодализма вообще», соединившего в себе элементы феодализма испанского, немецкого, японского, тут налицо: есть король и придворные, бароны и монахи, благородные доны и разбойники, монастыри и замки. Но, во-первых, если принимать всё это за чистую монету, авторов легко попрекнуть «ненаучностью»: ну; можно ли поверить, что на какой-то другой планете разумная жизнь вообще и цивилизация в частности развиваются в формах, неотличимо сходных с земными? Во-вторых же, сквозь «средневековую» маску довольно отчетливо проступает иной строй, гораздо более близкий к нашим дням. В этом «средневековье» действуют «серые штурмовички»; да и монахи тут выглядят довольно странно, и на их черных одеждах наверняка можно было бы сыскать ловко запрятанную свастику — они ведут себя как деятели ведомства Гиммлера. А когда черные «монахи» готовят переворот, при котором удар обрушивается на «серых штурмовичков», авторы и прямо заявляют: «История коричневого капитана Эрнста Рема готова была повториться». Что ж, авторы правы: «Каждый век имеет свое средневековье», — как говорит польский сатирик Станислав Ежи Лец. И от фантастики вовсе не всегда можно требовать «строго научной основы» (вернее говоря, никогда не следует требовать). Разве Марс может быть таков, каким он изображен в «Аэлите» А. Толстого или в «Марсианских хрониках» Р. Брэдбери? При всей неполноте наших теперешних сведений о Марсе мы все же знаем достаточно, чтобы ответить на этот вопрос отрицательно.

Очевидно, правильней будет рассматривать события, происходящие в Арканаре, как обобщенную модель такого рода событий в истории человечества. И модель поведения тех, кто знает, что будет дальше, перед лицом событий сложных, грозных, опасных. На твоих глазах гибнут замечательные люди, умные, честные, добрые — лучшие люди своей страны. А ты, зная всё, видя всё, обречен на бездействие. В романе — потому, что ты сотрудник Института экспериментальной истории и послан на эту несчастную планету утопающую во тьме, грязи и крови, только как наблюдатель. В жизни… что ж, и в жизни бывают случаи, когда нельзя вмешаться, хоть сердце у тебя пополам рвется. Нельзя потому, что твое вмешательство приведет к катастрофе, вызовет неуправляемую цепную реакцию.

Посланец Земли, играющий в Арканаре роль благородного дона Руматы Эсторского, всё это отлично понимает. Он знает, что нельзя поразить зло и защитить добро, не проливая крови тысяч запуганных, одурманенных, слепых, не знающих сомнений людей. Он знает, что стоит ему поддаться жажде мести, жажде немедленного действия, стоит ему перестать «быть богом» — и в стране наступит кровавый хаос, погибнут десятки тысяч людей. Он ясно видит «окаменевшее лицо того, кто будет послан с Земли тебе на смену и найдет страну обезлюдевшую, залитую кровью, догорающую пожарищами, в которой все, все, все придется начинать сначала…». Но вот он разговаривает с Аратой, «вечным главарем мятежников», с единственным здесь человеком, к которому он не испытывает ни ненависти, ни жалости; наоборот — он мечтает быть не «богом», а «именно таким вот Аратой, прошедшим все ады Вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Арата и вправду считает его богом, иначе он не может себе объяснить существование вертолета и скорчера, стреляющего молниями. И он просит, чтобы бог дал ему свои молнии на время, чтобы сжечь всю эту «золоченую сволочь», уничтожить крепости феодалов и их армии. «…Ваши молнии будут служить только добру, — говорит он, — и когда на Земле останутся только освобожденные рабы и воцарится мир, я верну вам ваши молнии и никогда больше не попрошу их». Румата знает и видит неизмеримо больше, чем его собеседник, и он знает, что прав, отказываясь помогать Арате. «…И тем не менее эта правота странным образом унижала его перед Аратой. Арата явно превосходил его в чем-то, и не только его, а всех, кто незваным пришел на эту планету и, полный бессильной жалости, наблюдал страшное кипение ее жизни с разреженных высот бесстрастных гипотез и чужой здесь морали».

И это неотступное чувство болезненной раздвоенности терзает его все сильнее. Оно, в конечном счете, толкает его, как и Саула, на заранее обреченный, бессмысленный бой против неодолимого зла. Трудно, невозможно человеку быть «богом», безучастным наблюдателем, даже если он понимает, что это необходимо. Антон-Румата не удерживается до конца на этой позиции, и мы понимаем, что так должно быть, что это неизбежно, потому что он — человек. Мстя за смерть любимой, он проходит свой последний путь на этой планете, оставляя за собой кровавый след. Это не выход, не сознательное решение; это лишь бурный, стихийный взрыв, калечащий душу, непоправимо ранящий сознание. Но такой — израненный, искалеченный — Румата понятен и близок нам. Неизмеримо более понятен и близок, чем был бы, если б до конца остался на позициях «бога», предписанных ему «базисной теорией» и условиями эксперимента. Потому что человеком во всем значении этого слова быть тоже нелегко.

Вот об этом и о многом другом заставляет глубоко задуматься яркая и страстная повесть «Трудно быть богом».

26 марта о фантастике вновь заговорила «Литературная Россия». Утверждая свою точку зрения — фантастику должно оценивать по литературности, а не по научности, — Изабелла Соловьева не раз обращается за примером к произведениям АБС.

ИЗ: СОЛОВЬЕВА И. ОТ ФАНТАСТИКИ НАУЧНОЙ К ФАНТАСТИКЕ ХУДОЖЕСТВЕННОЙ

<…>

Это именно художественная литература, художественная фантастика. И она не притворяется наукой. <…> Или сатирический рассказ Вл. Григорьева «Рог изобилия» с извечным конфликтом бюрократа и изобретателя. Изобретение — рог изобилия — чистая условность, но вся обстановка, люди, комиссия, которая принимает изобретение, — реалистичны. Также построена и повесть самых популярных наших фантастов А. и Б. Стругацких «Суета вокруг дивана».

<…>

Стругацкие в «Суете вокруг дивана» и в других своих произведениях создают не мир будущего, а мир, не существующий реально, мир придуманный. Они пишут не для потомков, а для современников. Потомки разберутся сами, что фантазия, а что предвидение. И неизвестно, что глубже — фантазия или предвидение. Стругацкие создают, как и Рэй Брэдбери, на которого они тем не менее решительно не похожи, условный мир, пользуясь очень широко и смело приемами условности, которые существуют в литературе также долго, как и сама литература. Герои Рэя Брэдбери («В серебристой лунной мгле») прилетают на Марс в ракете. Как она устроена, как работает, — неважно. Эта ракета только названа. А потом развертывается страшноватая история зверского вмешательства варваров в чужой мир. У Стругацких есть почти зеркальный рассказ «Благоустроенная планета». Люди, прилетев на неизученную планету, столкнулись там с биологической цивилизацией. Они покидают планету, потому что, не поняв цивилизации, случайно и грубо вмешались в чужую жизнь. Они сами понимают, что еще не готовы, для контакта должны приехать другие, более чуткие, более тонкие. В «Далекой Радуге» гибнет планета: надвигается «лю-волна». А что такое «лю-волна»? Мы знаем это очень приблизительно, хотя хорошо представляем ее опасность. Точнее и не надо знать, ведь главное — как ведут себя люди перед лицом гибели, характеры, идея книги. Мир условный, но яркий, реальный, он становится хорошо знакомым и любимым.