М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 2

• Название: Учебник рисования, том. 2
• Автор: М.К.Кантор
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-9428-412-6

Летописи такого рода появляются в русской литературе раз в столетие. Писатель берет на себя ответственность за время и, собирая воедино то, что произошло с каждым из его современников, соединяя личный опыт с историческим, создает эпическое полотно, которое сохраняет все детали, но придает им общий смысл и внятность. Все мы ждали книгу, которая бы объяснила, что же с миром и с нами случилось, и одновременно доказала, что случившееся есть тема художественная, что хаос может оформиться в художественный образ эпохи. Теперь такая книга есть. Это роман Максима Кантора «Учебник рисования».

---

Почин поддержали не все. Кое-кто не смог распроститься с украшениями даже на время. Образовалась оппозиция. Так, главный редактор журнала «Мир в кармане», знойная красотка Тахта Аминьхасанова в топике из золотых пайеток с массивными рубиновыми украшениями и лучшая подруга именинницы, очаровательная Лаванда Балабос в сексуальном платье с открытой спиной, украшенном стразами и бриллиантами, явно решили не сдавать гламурных позиций. Муж хозяйки вечера, знаменитый Тофик Мухаммедович Левкоев тоже выразил неудовольствие тенденциозным поведением супруги. Он выставил напоказ браслет с бриллиантами, заявив: раз она теперь такая негламурная, пусть от меня дорогих подарков не ждет. Фиг ей! - и демонстративно вручил браслет знаменитой московской красавице Алине Багратион.

Зато большинство выступило в поддержку Беллы. Размахивая банным веником, плясал облаченный в серый ватник банкир Щукин. Политики из администрации президента, наряженные в футболки с серпом и молотом на груди, отстаивали принципы общедоступности. Французский повар Мишель Фуагро приготовил неожиданное блюдо: отварную картошку с селедкой. Первым отважился попробовать Ефрем Балабос, бесстрашный банкир принял удар на себя - и выдержал! Под общий смех собрания г-н Балабос поливал блюдо обыкновенным подсолнечным маслом и нахваливал. Едва гости поняли, что блюдо съедобно (молодая картошка, доставленная спецрейсом из Аквитании, и норвежская сельдь в исполнении Фуагро были незабываемы), как столы опустели - столичные модники расхватали все.

Вечер раскрыл истинные чаянья бомонда. Интересно было наблюдать за одним из известных олигархов, потребовавшим не называть его имя в газете: кто бы мог представить, что в душе миллиардер тянется к прошлому, к тому времени, когда он еще был простым продавцом куриных потрохов на колхозном рынке. Оставив в машине смокинг, аметистовые перстни, авторучку Паркер и чековую книжку, финансовый туз вольготно чувствовал себя в валенках и ватнике, пил стаканами самогон и налегал на соленые огурцы. Рафинированные особы, притворявшиеся, что пьют только шампанское, признали сегодня, что лучше доброй водки с огурчиком ничего не придумано.

И когда вечер закончился, ни у кого не вызвал удивления вопрос, заданный известному издателю ресторанных рейтингов Пьеру Бриошу. Пьер, спросили его светские люди, а ты эту пивную в рейтинг внес? Мудрый Бриош загадочно улыбнулся. Конечно же, да. Пивная, как выяснилось, приобретена специально для проведения ностальгических обедов, оригинальный дизайн заказан самому Осипу Стремовскому, а ватники пошиты у Армани. Так был раскрыт нехитрый секрет: чтобы полюбить стиль социалистического реализма, требуется отфильтровать социалистический продукт фильтром цивилизации и культуры.

Так писал журнал «Штучки-дрючки». И тенденция, отмеченная журналом, была достойна обсуждения - в какой степени капиталистический вкус может вобрать в себя социалистический опыт? Сочетается ли это? И в какой-то мере ответ на этот вопрос дает интервью с Гришей Гузкиным, которое маэстро дал в своей парижской студии. Повод представился значительный - новая выставка мастера, его последние достижения, кои будут явлены миру на грядущей биеннале в Венеции. Чем порадует публику Гриша сегодня? Ах, ему есть что сказать, молчать он не может! Может ли он молчать? Художник создал новый опус с пионерами и комсомольцами. На мольберте стояла картина с изображением шеренги маленьких человечков без лиц и в красных галстуках. Бесспорно, зрители уже встречали нечто подобное в прошлых работах художника, но в последние годы Гриша отточил мастерство, довел до филигранности. Изображение выполнено в суховатой, не особенно темпераментной манере: Гузкин раскрашивал поверхность неторопливо и аккуратно, не испытывая особенных эмоций. И то сказать, для чего же волноваться? Как объяснял публике сам Гузкин: «во мне живут два человека: первый придумывает концепцию, второй, холодный профессионал, ее исполняет. Вот, получено задание, является ремесленник - и делает». Гузкин постоянно шлифовал умение, рисуя одно и то же много лет подряд, не меняя ничего в своих картинах. Ни разу в своей многотрудной карьере Гузкин не сделал попытки изменить что-либо в композиции, ни одного цвета, ни одной линии. Однообразные фигурки переходили с одного холста на другой, и картины, похожие до неразличимости, выходили из мастерской Гриши Гузкина на арт-рынок. Творческий процесс был не слишком разнообразен: Гриша садился к холсту (писал Гриша сидя) и прилежной рукой водил кистью взад-вперед, закрашивая обведенное контуром место в ровный цвет. Однако - он сам любил повторять этот довод - не так ли вели себя и иконописцы? Разве не существовал канон? Я тоже в своем роде создаю иконы, говорил Гриша. В сущности, говорил в своих интервью мастер, то, что делаю я, есть своего рода отчет об исчезнувшей - слава богу, что так! - цивилизации. Я, как историк-архивист, оставляю для граждан свободного мира память об эпохе тоталитаризма. Я фиксирую зловещий набор атрибутов эпохи - красные галстуки, советскую униформу, валенки, знамена, серп и молот. Пусть мертвая цивилизация останется для свободных людей как память и предупреждение.

И корреспонденты, слушая слова мэтра, кивали. Очень хорошо было известно, что свободные граждане свободного мира - банкиры, спекулянты, портфельные инвесторы - покупали произведения Гузкина, и, глядя на них, лишний раз убеждались, что их уютный мир многократно лучше, чем серость советских казарм. В этом и состоит предназначение социализма и памятников той эпохи - оттенить сегодняшнюю жизнь, поместить капиталистические достижения на выигрышном фоне. Ватник, пошитый у Армани, хорош именно тем, что копирует иной ватник, который надеть никому не захочется.

Если Гриша работал, доказывая ценность свободного мира от противного - т. е. демонстрируя, что мир тоталитаризма был хуже мира демократии, то иные мастера ежесекундно должны были обслуживать мир демократии непосредственно - приносить в этот свободный мир развлечения. А чем развлечь акционера нефтяной компании, как не отчаянным свободным поступком? И мастера раздевались донага, скакали на одной ножке, эпатировали публику бранными словами, привязывали конфетные фантики к кошачьим хвостам, резали кроликов и кидали их трупики в формалин - самовыражались.

XIV

Новому миру требовались две формы услуг: одна группа художников должна была показать, что мир, если он не капиталистический, плох, другая группа - выявить все достоинства капиталистической демократии и продемонстрировать эти достоинства. И те, и другие, и их западные коллеги делали одно общее дело - создавали салон свободы. Художники, искусствоведы, коллекционеры и музейные работники старательно воспроизводили явление, которое привыкли ругать в иных эпохах, прежде всего в ушедшей эпохе социализма, - а именно салон. Салон возник с неумолимостью, едва осколки общества оформились в инсталляцию. Вчерашние подвальные смельчаки, те, что огрызались на салон соцреализма, оказались участниками салона капреализма. Салон - слово ненавистное, символизирует продажность; художнику демократического мира мнится, что уж он-то никак не служит салону, он застрахован от салона - поскольку творчеством отстаивает свободу. Решили, что салон - это непременно картины с букетами и розовыми женщинами. Не могут же картинки с полосками и закорючками или баночки с фекалиями быть салонным искусством! Но салоном может быть что угодно. Основной признак - воспроизводство принятого стандарта, салон не признает штучной продукции. Салон есть общественная структура, которая требует социальной однородности: есть любимая зрителями форма букета, именно воспроизводство этого принятого ранжира красоты и делает произведение салонным. Существовал салон рококо, где тиражировали изображения букетов; существовал салон социалистического реализма, где тиражировали портреты коровниц и солдат в пилотках; есть салон авангарда, который тиражирует имитацию свободного жеста. Нет дурного в букетах как таковых; коровницы и солдаты ничем не плохи; призыв к свободе несомненно хорош; однако, когда жест, утвержденный к качестве свободного, воспроизводится, чтобы быть опознанным в качестве свободного, он перестает быть свободным, но напротив - делается условием соблюдения социальных норм. Каждый салон создается, как скрепа общества. Понятие прекрасного, понятие честного, понятие свободного - любое понятие, принадлежащее сознанию, изымается обществом из сферы духовной и социально адаптируется. Поскольку общество развитого демократического централизма прежде всего нуждалось в унификации понятия свободы, оно сделало именно свободный жест предметом салонного творчества. Всякий раз любое общество неуклонно создавало одно и то же - усредненный продукт, имитирующий интеллектуальные стремления и дающий ощущение общественного развития. Достигая заданных параметров, такой продукт начинает выполнять необходимые обществу условия - он успокаивает и развлекает. И демократическое общество развлекало себя демонстрацией свободы. Поскольку ничего более омерзительного, нежели свобода, развлекающая буржуа, существовать не может, демократический салон и его участники стали самым омерзительным салоном за всю историю искусств. Они сознавали себя участниками большого культурного процесса, им казалось, что их усилиями создается культура сегодняшнего неповторимого дня. Они употребляли слова «актуальное» и «радикальное», приходили в возбуждение от этих волшебных слов, и знать не желали, что они ничем не отличаются от своих предшественников - сонных советских культурных чиновников. Хотя их сообщество в точности соответствовало любому салону - то есть обществу, где богатые используют художников для развлечения, - они продолжали казаться себе бунтарями. Их бунтарство выражалось, впрочем, только в одном: они устраивали потешные представления, выдумывали смехотворные репризы и валяли дурака, игнорируя рудимент тоталитарных эпох - образование. Это называлось свободным жестом.