Александр Генис - ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ

• Название: ВАВИЛОНСКАЯ БАШНЯ
• Автор: Александр Генис
• Жанр: Культурология

Вам когда-нибудь хотелось найти собеседника, который заразит вас духом исследователя и путешественника, оживит для вас образы древнего искусства Греции и Востока, пробудит свежее восприятие современности и поможет разглядеть очертания той завтрашней культуры, что сумеет преодолеть пропасть между массами и элитой? Новая книга Александра Гениса, написанная в экспериментальном жанре лирической культурологии, готовит читателя к тайнам и парадоксам XXI века, вступлением к которому она и задумана.

---

Впрочем, квант всякой голливудской картины — не мизансцена, не кадр и не сюжетный поворот, а цельное зрительское переживание. Такое кино обращается к “тотальному зрителю”, восприятие которого не расчленено на интеллектуальный и эмоциональный уровни.

Этим феноменом чрезвычайно интересовался Эйзенштейн. В статьях о дальневосточном театре он писал об “основанном на недифференцированности восприятий архаическом пантеизме”. Под ним он понимал слипшееся восприятие, позволяющее “услышать” картину и “увидеть” музыку. Эта способность, считал Эйзенштейн, роднит старое восточное искусство с кинематографом.

Там же Эйзенштейн сравнивал театр Кабуки с футбо-

191

лом: “Голос, колотушка, мимическое движение, крики чтеца, складывающаяся декорация кажутся бесчисленными беками, хавбеками, голкиперами, форвардами, перебрасывающими друг другу драматургический мяч и забивающими гол ошарашенному зрителю” [72].

Массовое искусство, будь то кино, рок-концерт или рекламный клип, как и футболистов, заботят не средства, а результат — эмоциональный гол, потрясение чувств, метафизическое в своем пределе переживание, способное вывести зрителя за пределы обыденности и границы реальности.

Джим Моррисон, основатель легендарной рок-группы “Doors”, говорил, что люди ходят на его концерты в надежде прикоснуться к сакральности, которой им катастрофически недостает в обычной жизни.

Освоение сакральной зоны массовым искусством происходит неосознанно, даже вынужденно. Иерархия культуры последовательно выдавливала на обочину все, что не поддавалось рациональному анализу. В результате “неразъясненным остатком” стали распоряжаться массы. Они и сохранили пережитки первобытного мистического мировоззрения до нынешних времен.

И раньше, и заметнее всего возвращение мистики сказалось в спорте. В своих мемуарах “Вчерашний мир” Стефан Цвейг пишет: “… если в годы моей молодости по-настоящему статный человек бросался в глаза на фоне толстых загривков, отвислых животов и впалых ребер, то теперь, следуя античным образцам, соревновались между собой гибкие, распрямленные спортом тела. Между ними и нами лежат не сорок, а тысячи лет” [73].

Спорт переводил часы XX века назад. Атлетизм вновь “склеивал” человека, разделенного на две заведомо неравные части — дух и тело. Спортсмен доверяет не только знанию, но и интуиции, полагается не только на чужой опыт, но и на свой инстинкт. Он знает, что тело

192

не клетка для ума: он ведь привык им, телом, думать.

Вместе с телом спорт возвращает человеку искусство невербального общения.

Наш язык приспособлен к описанию культурных явлений, но попробуйте внятно рассказать о бане. Пожалуй, вообще все лучшее в жизни — от секса до заката — невозможно выразить словами. Это и понятно: мир говорит с нами на своем, а не на нашем языке.

Спорт обходит эту преграду, вовлекая нас в непосредственное общение. Единица “телесного” языка та же, что и в других видах массовой культуры. Это — целостное переживание, такое, например, как спортивный азарт.

Толпа знает, что делает, выбирая себе кумирами атлетов. В спорте произошел самый массовый и наиболее успешный переход от “научного” к “мистическому” мировоззрению.

Доказательством тому служат стремительно растущие достижения спортсменов. С научной точки зрения история рекордов скандальна: она ежедневно переписывается, оставаясь необъясненной. Мы привыкли к тому, что рекорды все время обновляются, но ведь совершенно непонятно, почему люди от поколения к поколению да и из года в год становятся быстрее и сильнее.

Прекрасно помню — тогда я был еще в том возрасте, когда рекорды, выраженные числительными, вызывают особый энтузиазм, — прыжок Боба Бимона на Олимпиаде в Мехико в 1968 году. Тогда много писали о том, что в прыжках в длину этот рекорд — 8.90 — будет последним. Он и правда держался дольше других, но два десятилетия спустя все вошло в обычную колею. В 91-м американец Майк Паул прыгнул на 5 сантиметров дальше Бимона, а в 95-м и этот рекорд побил кубинец Иван Педросо.

Как-то я следил по телевизору за соревнованиями по триатлону — недавнее изобретение, объединяющее три марафона: бег, плавание и велосипед. Глядя на этих мо-

193

гучих амфибий, я думал, что бы сказал о них Ницше, так презиравший своих заморенных культурой современников.

Атлетический прогресс нельзяобъяснить появлением новых снарядов, синтетических материалов и прочими техническими усовершенствованиями. Главную роль играет развитие другой техники — ментальной. Тут иногда осознанно, а чаше бессознательно произошло массовое возвращение к древним психофизическим практикам, связанным с концентрацией “жизненной энергии”. Американские ученые документировали 4500 случаев паранормального опыта у профессиональных атлетов.

В сущности, спорт стал йогой Запада. Об этом после неудачной для него драки интересно рассуждает герой романа Роберта Музиля “Человек без свойств”: “Феномен почти полного устранения сознательной личности или прорыва сквозь нее — это, в сущности, сродни утраченным феноменам, которые были знакомы мистикам всех религий, а потому это в какой-то мере современный заменитель вечных потребностей, пусть скверный, но все-таки заменитель; и, значит, бокс и подобные виды спорта, приводящие все это в рациональную систему, представляют своего рода теологию” [74].

Тема мистической атлетики ярче всего прозвучала в монументальном фильме “Олимпия”, который сняла на Берлинской олимпиаде 1936 года любимица Гитлера Лени Рифеншталь. (Кстати, когда Рифеншталь было уже за 90, она вновь стала звездой — по всему миру проходят ретроспективные просмотры, опубликованы ее обширные мемуары, в Германии сняли большой биографический фильм.)

Рифеншталь, профессиональная балерина и выдающаяся альпинистка, прекрасно понимала язык тела, поэтому в “Олимпии” ей удалось запечатлеть жизнь в предельные, экстатические мгновения. Внутренний сюжет картины — прорыв к одухотворенной телесности. У Ри-

194

феншталь зритель всегда угадывает победителя, потому что камера еще до финиша выявляет слагаемые триумфа: выигрывает тот, кто созвучен среде.

Заметнее всего такой эффект проявляется в прыжках в высоту. С этими съемками операторы долго мучились — одну из камер даже зарыли в яму с песком, куда приземлялись спортсмены. Рифеншталь показывает прыжки как левитацию. Сомнамбулические, бессознательные движения спортсменов — долговязые, как цапли, и нервные, как арабские скакуны, они подолгу раскачиваются перед прыжком, ловя невидимые нам, но ощущаемые ими колебания среды. Если атлету удается совместить свой ритм с ритмами природы, сила резонанса переносит его через планку.

Спорт у Рифеншталь — это медитация в действии.

Ее “Олимпия” близка дзэну, единственному, кажется, религиозному учению, которому удалось соединить спорт с философией.

Берлинская олимпиада проводилась в утрированно архаическом стиле. Не случайно там впервые со времен Эллады был зажжен — по предложению Гитлера — переданный по эстафете олимпийский огонь. (Сейчас этот стиль опять входит в олимпийскую моду: в 92-м на зимней Олимпиаде в норвежском Лиллехаммере символами всех видов спорта служили стилизованные наскальные рисунки.) В “Олимпии” архаика толковалась как возвращение к античной гармонии — фильм начинается с того, что греческая статуя на глазах у зрителя перевоплощается в немецкого спортсмена.

Однако идеал Рифеншталь был все-таки не классический, а доисторический. Отлученная после войны от кино, она нашла себе новых героев в Судане. Оттуда Рифеншталь привезла фотографии африканских борцов.

Дух мистического атлетизма находил себе выход и в искусстве. Об этом много писал Ортега-и-Гасет, кото-

195

рого как раз спортивность XX века привела к мысли разграничить жизнь на две сферы: “Труду противоположен другой тип усилия, рождающийся не по долгу, а как свободный и щедрый порыв жизненной потенции: спорт”. Этой бескорыстной игре сил подчинено, утверждает Ортега, и современное искусство: “Новый стиль рассчитывает на то, чтобы его сближали с праздничностью спортивных игр и развлечений. Это родственные явления, близкие по существу” [75].

При тоталитарных режимах мистическая “спортивность” вела в окопы, в демократических странах ее поглощало и использовало массовое искусство. Немцы играли в войну,американцы — в индейцев.

Соседство с “дикарями” своеобразно отразилось на общем строе американской культуры — больше, чем в других западных странах, она оказалась восприимчивой к архаическим влияниям. На протяжении нескольких веков индейцы служили американцам живым примером альтернативного мышления. Индейская культура оказалась если не мостом, то бродом, по которому Запад мог перебраться поближе к Азии, где то же мистическое мировосприятие хранили традиционные религии Востока.