Натан Щаранский - Не убоюсь зла

• Название: Не убоюсь зла
• Автор: Натан Щаранский
• Жанр: Русская классическая проза

 Книга о тех, кого оставил в ГУЛАГе, желание поделиться опытом с теми, кто может там оказаться - таковы мотивы написания воспоминаний Натаном Щаранским. Факты, которые описаны в книге, в течение девяти лет были единственным содержанием жизни. Они мысленно повторялись, перебирались, продумывались, анализировались в тишине тюремного карцера тысячи раз.

---

Окрик запугал Лену до такой степени, что она больше ни разу на меня не взглянула, а по окончании очной ставки вдруг спросила дрожащим голосом:

- Но меня ведь за это не посадят?

Следователь ответил не сразу; он сделал вид, что размышляет, а потом произнес сухо и официально:

- Этот вопрос решаю не я.

Выходя из кабинета, я сказал ей:

- До свидания, Лена, передай привет мужу и дочке. Она кивнула и начала было что-то говорить, но Солонченко тут же грубо оборвал ее:

- Прекратить разговоры!

Так закончилась наша встреча с Леной Запылаевой - гостьей из другого мира, с которым у меня уже почти год не было никаких контактов.

Обитала она, правда, не в центре его, а на окраине, но я, тем не менее, был взволнован: ведь если Лена, запуганная и сбитая с толку, решилась меня подбодрить, значит, дела на воле идут не так плохо, как пытается внушить мне КГБ. С другой стороны, этот ее жест мог быть продиктован лишь обычным человеческим сочувствием...

На следующий день с утра - снова вызов к следователю. Я вошел в кабинет, почти не сомневаясь: меня опять ждет какой-то сюрприз.

Мужчина, сидевший в том же кресле, где вчера сжималась в комок Запылаева, поспешно отвел взгляд в сторону. Да это же Саня Липавский! Я сел за свой столик, повернул голову вправо - и в такой не слишком удобной позе просидел весь день, безуспешно пытаясь поймать взгляд нашего усатого эскулапа.

Он здорово изменился: заметно поседел, обрюзг, упругие когда-то щеки обвисли, как у бульдога. Однако он по-прежнему чистенький, отглаженный, при галстуке. Вот только его неизменной добродушно-услужливой улыбочки нет на сей раз и в помине.

Если мой столик располагался так, что прямо перед собой я видел следователя, то кресло, в котором сидел Липавский, было поставлено таким образом, чтобы свидетель мог, не вертя головой, смотреть на обвиняемого. Но бедный Саня, как и я, просидел до вечера с вывернутой шеей, умудрившись ни разу не взглянуть мне в глаза. Даже когда слова его по смыслу были обращены ко мне, он в этот момент либо смотрел на Солонченко, либо говорил, опустив голову.

Когда вскоре в кабинет вошел Илюхин, обменявшийся со мной кивками и сухими "здрасте", Липавский поспешно вскочил и холуйски ему поклонился. По тому, как он держался - суетливо и заискивающе, можно было подумать, что он здесь не свидетель обвинения, а обвиняемый или, по крайней мере, подозреваемый.

Меня, признаться, это весьма удивило. Ведь Липавский был не "пособником сионистов", только что раскаявшимся, раздавленным страхом и сознанием своего ничтожества, он был давним агентом КГБ, внедренным в наше движение. Казалось бы, после саморазоблачения Саня должен, облегченно вздохнув, сбросить постылую чужую кожу и стать самим собой, но в таких случаях люди начинают выглядеть моложе, а не старше своих лет, раскованней и уверенней в себе.

Через пять месяцев, на суде, обратив внимание на то, как неуютно Липавскому и Цыпину стоять в центре треугольника, вершинами которого были кресла прокурора и судьи и скамья подсудимого, как избегают моего взгляда оба свидетеля, я подумал: должно быть, такие люди спокойны только тогда, когда окружающие знают их лишь в одной ипостаси, а стоит им раскрыться -как груз многолетней лжи начинает давить на них. Возможно, в присутствии тех, кого эти люди обманывали, им особенно тяжело?

Из обширнейших - как я вскоре узнал - показаний Липавского, данных им в ходе следствия, сейчас ему предложили повторить лишь то, что непосредственно относится к обвинению в сборе информации по заданию американской разведки. Как я понял, с его помощью КГБ пытался доказать следующее: евреи выполняли задание, полученное из-за рубежа; информация, переданная нами, была секретной; я имел ко всему этому непосредственное отношение.

Как они будут обосновывать первое утверждение, было продемонстрировано статьей в "Известиях". Второе опирается на заключение экспертизы, процитированное мне на допросе третьего февраля. Ну а что с последним - о моем личном участии? Ведь списками-то занималась

Дина, а не я.

Я, естественно, не собирался помогать органам в уточнении подобных нюансов, но все же мне было интересно, как они преодолеют эту "техническую трудность". Сейчас я впервые услышал, как Липавский - иными словами, КГБ -выстраивает событийную цепь для доказательства моей виновности. В цепи этой - пять основных звеньев.

Первое: в семьдесят шестом году в Москве побывали сотрудники конгресса США Попович и Доде. Во время своей встречи с отказниками на квартире Лернера они заявили, что поправка Джексона уже не в состоянии остановить торговлю между Россией и США, что мы, активисты алии, должны найти новый метод давления на советские власти, например, уговорив Запад, связать судьбу отказников с поставками России передовой техники.

Второе: в результате этой встречи у Лернера родилась идея составить списки отказников с указанием мест их прошлой работы и затем добиваться бойкота соответствующих НИИ и заводов. Он обсудил свою затею с Рубиным незадолго до выезда последнего в Израиль, и Виталий обещал пробивать ее. На встрече присутствовали также я и Липавский.

Третье: побывав в Америке, Рубин обсудил этот вопрос в ЦРУ, получил "добро" и прислал в Москву через Осноса три инструктивных письма: Липавскому - с указаниями общего характера о том, какого рода информацию собирать; мне - с рекомендацией объединить ее в виде списков; Лернеру - с предложением собирать ее, в первую очередь, на научных семинарах отказников. Липавский получил адресованное ему письмо от Осноса на вечеринке у Запылаевой и там же вместе с ней прочитал его, а в марте семьдесят седьмого года передал в КГБ; мы же с Лернером показывали ему письма, полученные нами.

Четвертое: я вместе с Бейлиной активно занимался опросом отказников и сбором информации, которую хранил дома, где моя сожительница Воронина ее перепечатывала в форме списков отказников. После отъезда Ворониной из СССР я вынужден был обратиться к Запылаевой, передавая ей через Липавского черновики и деньги за работу.

Пятое: однажды Рубин сообщил Бейлиной по телефону, что получил ожидаемое письмо. Узнав от нее об этом, я, удовлетворенно потирая руки, воскликнул: "Вот списки и дошли!" Когда Запылаева отпечатала окончательный вариант списков, я велел Липавскому забрать их у нее, два экземпляра отдать Бейлиной, один оставить себе, а четвертый принести мне для передачи Роберту Тоту. Бейлиной Липавский списки отдал, но, поняв, в какую грязную попал историю, оставил мой экземпляр у себя, а вскоре отнес его в приемную КГБ вместе с другими материалами.

Выслушав версию Липавского, я представил себе, как бы я разволновался, возмутился, с каким пылом стал бы оспаривать всю эту чушь, если бы услышал подобное на допросе в первые дни после ареста. Сейчас же я лишь пытался запомнить ее и проанализировать.

Первая нелепость бросается в глаза сразу же. Действительно, перед отъездом Виталия в Израиль человек десять его друзей, в том числе Александр Яковлевич, Дина, Ида, я и, естественно, "приемный сын" Рубиных Саня Липавский, встретились с Рубиным и обсуждали планы на будущее. Но вот изложить нам идеи, подсказанные Додсом и Поповичем, Виталий в тот раз никак не мог, ибо эти сотрудники Конгресса посетили Москву месяцев через пять после его отъезда.

Теперь - об инструкциях, якобы посланных нам Рубиным. О том, что имеет в виду Липавский, когда говорит о письмах мне и Лернеру, я могу только догадываться. Но одно письмо, которое он получил от Инны, я видел своими глазами.

Поздно вечером после вечеринки у Запылаевой я сел в машину Липавского: Саня обещал отвезти меня к Слепакам, где я тогда ночевал. Заведя мотор, он сказал: "Питер передал мне сейчас письмо от Рубиных", - развернул его и протянул мне. "Дорогой Саня!" - сразу бросились в глаза первые слова, написанные крупным красивым почерком Инны. Я посмотрел в конец, где обычно просят передать что-нибудь друзьям, для меня был лишь привет. Я вернул листки Липавскому и задремал: день оказался очень утомительным.

Было ли письмо, предъявленное мне в ходе следствия, тем самым, я определить не мог. Инна действительно могла написать что-то в таком роде -ведь это была старая идея, заключавшаяся в том, чтобы ставить руководителей НИИ и других предприятий перед выбором: либо не удерживать насильственно своих бывших сотрудников в СССР, либо не рассчитывать на западное оборудование. Но возможно, это и подделка. А узнать правду, сидя в Лефортово, я был не в состоянии.

Возникал и другой вопрос: даже если письмо написано Инной, получил ли его Липавский от Осноса? Теоретически такое тоже могло быть: Питер -ближайший друг Виталия, встречался с ним в Америке перед возвращением в СССР из отпуска. Но почему Липавский показал мне это письмо лишь после того, как Питер с женой уехали?