Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

• Название: Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке
• Автор: Оливер Голдсмит
• Жанр: Проза

---

Прощай!

Письмо LII

[В Англии судить о положении человека по одежде невозможно; два примера

тому.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Во всех других странах, дорогой мой Фум, богатых людей узнают по платью. В Персии и Китае, как почти повсюду в Европе, те, у кого много золота и серебра, часть его помещают на свою одежду. Но если в Англии увидишь богатого щеголя, значит, в кармане у него пусто. Излишнее щегольство почитается здесь верным признаком бедности, и тот, кто, сидя дома, созерцает в молчаливом упоении свои сокровища, делает это, как правило, в самом простом платье.

Сначала я не мог взять в толк, отчего вкусами англичане разнятся от всех прочих, но потом мне объяснили, что виною тут их соседи - французы, которые, когда приезжают с визитом к этим островитянам, всегда бывают разодеты в пух и прах, хотя золотое шитье и кружева - лишь позолота, прикрывающая их бедность. А потому, богатая одежда стала не в чести, и даже здешние мандарины ее стыдятся.

Признаться, я и сам полюбил английскую простоту. Мне равно претит, когда напоказ выставляют богатство или ученость: того, кто в обществе тщится показать, что он умнее других, я почитаю невоспитанным невеждой, а того, чья одежда отличается особой пышностью, я не склонен считать богачом, но уподобляю его тем индейцам, которые любят носить на себе все свое золото в виде серьги в носу.

Недавно мне случилось побывать в обществе, которое великолепием платья превосходило все, дотоле мною виденное в Англии. Войдя в комнату, я просто опешил от пышности и разнообразия одежд. Вот этот, в голубом с золотом кафтане, должно быть, сын императора, подумал я; а тот, в зеленом с серебром, наверное, принц крови, а вон тот, в алом с золотым шитьем, премьер-министр; все они, конечно, вельможи, и притом один другого красивее! Некоторое время я сидел в смущении, которое охватывает простых людей, подавленных превосходством окружающих, и внимательно слушал, о чем они говорят. Однако беседа их изобличала невежество, какого я не ожидал от столь знатных особ. Если это и принцы, думал я, то столь глупых принцев мне еще встречать не приходилось. И все-таки их одежда продолжала внушать мне благоговейное почтение, ибо роскошь наряда воздействует на наш разум помимо воли.

Но мой приятель в черном с откровенным презрением перечил самым разодетым из них. Не успел я изумиться его дерзостям, как еще больше удивило меня поведение этих господ: в комнату вошел человек средних лет в шляпе, грязной рубашке и простых башмаках, и сразу куда только девалась их важность! Каждый старался оттеснить другого и поклониться первым незнакомцу. Они напомнили мне калмыков, жгущих фимиам перед медведем!

Желая узнать причину такого переполоха, я незаметно поманил приятеля из комнаты, и он рассказал мне, что эта августейшая компания состоит из одного танцмейстера, двоих скрипачей и скверного актеришки, которые собрались здесь, чтобы придумать новую фигуру для контрданса. Пришелец, этот немолодой джентльмен, на самом деле деревенский помещик, который приехал из деревни научиться танцевать менуэт по-столичному.

Больше я уже не дивился надменной манере моего приятеля разговаривать с ними, и даже пожалел (прости мое восточное воспитание), что он не спустил этих каналий с лестницы.

- Как можно позволять, - вскричал я, - чтобы подобные бездельники наряжались, будто королевские сыновья, и хотя бы несколько минут пользовались незаслуженным уважением. Надо ввести закон, который карал бы за такое наглое самозванство! Пусть ходят из дома в дом с инструментами на шее,, как у нас в Китае, и тогда мы сможем сразу их узнать и обходиться с ними с надлежащим пренебрежением.

- Не горячитесь, друг мой, - ответил господин в черном. - Сейчас танцмейстеры и скрипачи стараются походить на джентльменов, а если сделать по-вашему, то джентльмены начнут подражать им. Тогда щеголь отправится с визитом к даме со скрипичным футляром, подвешенным к шее на красной ленте, и смычком в руке вместо трости. Хотя выражение "глуп, как танцмейстер", уже вошло в поговорку, многие джентльмены почитают танцмейстера образцом благовоспитанности и подражают не только бойкой развязности его манер, но и бессмысленной болтовне. Словом, если вы введете закон, запрещающий танцмейстерам подражать джентльменам, то вам придется также постановить, что джентльмены ни в коем случае не должны подражать танцмейстерам.

Расставшись с моим другом, я отправился домой, думая по пути о том, как трудно распознать людей по их наружности. Но, соблазненный приятной прохладой вечера, я зашел в городской сад, дабы поразмыслить о том, что увидел и услышал. Пока я сидел там на скамье, радуясь близости цветущей природы, я вдруг заметил на другом конце скамьи поникшего человека, который, казалось, был нечувствителен к красоте вокруг него.

Убожество его одежды не поддается описанию: изношенный кафтан из очень грубой ткани, рубашка, хотя и чистая, но холщевая. Волосы как будто давно уже не знали гребня, да и все остальное говорило о крайней бедности.

Человек этот то и дело вздыхал, и весь его вид говорил о глубоком отчаянии, а потому, движимый состраданием, я поспешил предложить ему утешение и помощь. Ты знаешь, как отзывчиво мое сердце к чужой беде. Печальный незнакомец сначала хранил молчание, но, заметив мой странный выговор и необычность суждений, понемногу разговорился.

И тут я понял, что он вовсе не так уж несчастен, как показалось. Когда я предложил ему монету, он отказался, хотя моя щедрость была ему, очевидно, приятна. Правда, иногда он обрывал беседу, вздыхал и сетовал на то, что заслуги и добродетель остаются в пренебрежении, тем не менее в его лице я заметил ту безмятежность, которая свидетельствует о душевном покое.

Воспользовавшись перерывом в нашей беседе, я собрался было уйти, но тут он учтиво попросил сделать милость отужинать у него. Меня очень удивила подобное приглашение в устах столь плохо одетого человека, но из любопытства я дал согласие. Хотя мне было неприятно, что меня, могут увидеть в таком обществе, я все же последовал за ним с видом живейшего удовольствия.

По мере приближения к своему дому мой спутник делался все веселее. Наконец он остановился, но не у дверей лачуги, а у ворот дворца! Посмотрев на это величественное и вместе изящное здание, я обратил взгляд на моего столь жалкого с виду проводника и не мог поверить, что все это великолепие принадлежит ему. Тем не менее, это было так. В пышных залах с безмолвным усердием хлопотали десятки слуг, несколько красивых и нарядных дам вышли встречать его. Для нас был накрыт изысканнейший ужин. Одним словом, человек, которого незадолго перед тем я искренне жалел, был утонченнейшим эпикурейцем, _старавшимся вызвать к себе презрение на людях, чтобы острее насладиться роскошью и властью дома_.

Прощай!

Письмо LIII

[О вздорном увлечении такими непристойными и дерзкими книгами,

как "Тристрам Шенди".]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Как часто мы с тобой восхищались красноречием европейцев! Глубиной мысли и утонченностью воображения они, казалось, превосходят даже китайцев! Как нас пленяли эти смелые фигуры речи, благодаря которым чувство проникает в самое сердце! Целыми днями мы изучали искусство, с помощью которого европейские писатели так дивно живописуют страсти и чаруют читателя.

Но хотя нам известны почти все риторические фигуры прошлого века, все же некоторые из тех, которые особенно в моде ныне, еще не достигли Китая. Эти фигуры, носящие название _Непристойности_ и _Развязности_, здесь теперь в большом ходу и вызывают всеобщий восторг. Таковы уж их свойства, что любой болван, умело пользующийся ими, может прослыть остроумцем! Они обращены к самым низменным свойствам человеческой натуры, взывают к тем страстям, которыми наделены все мы и которые не отважимся отрицать.

Всегда считалось, и, мне кажется, не без основания, что дураку не так-то просто выдать себя за умного, но, оказывается, с помощью риторической фигуры _Непристойность_ этого очень легко можно добиться, и тупоголовый сквернослов нередко слывет находчивым и изящным шутником. Пищей для подобного остроумия служит что угодно, и при этом даже нет нужды затруднять воображение. Если дама стоит, можно по этому поводу сказать острое словцо. Если дама упала, то с помощью модного бесстыдства нетрудно придумать хоть сорок двусмысленностей. Впрочем, сальности доставляют наибольшее удовольствие престарелым джентльменам, так как, в некоторой степени утратив способность к другим ощущениям, они особенно чувствительны к намекам, которые щекочут их органы слуха.

Писатель, пишущий в этой манере, может быть уверен, что обретет множество поклонников среди дряхлых и бессильных. Для них, собственно говоря, он и пишет, от них ему и следует ждать вознаграждения за труды. Его сочинения вполне заменяют шпанских мушек {1} или пилюли из асафетиды, а его перо можно уподобить клизме аптекаря, поскольку они преследуют одну и ту же благородную цель.