Иван Рукавишников - Проклятый род. Часть III. На путях смерти.

• Название: Проклятый род. Часть III. На путях смерти.
• Автор: Иван Рукавишников
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-89259-020-8

Рукавишников И. С.

Проклятый род: Роман. — Нижний Новгород: издательство «Нижегородская ярмарка» совместно с издательством «Покровка», 1999. — 624 с., илл. (художник М.Бржезинская).

Иван Сергеевич Рукавишников (1877-1930), — потомок известной нижегородской купеческой династии. Он не стал продолжателем фамильного дела, а был заметным литератором — писал стихи и прозу. Ко времени выхода данной книги его имя было прочно забыто, а основное его творение — роман «Проклятый род» — стало не просто библиографической редкостью, а неким мифом. Было известно, что такой роман существует, но его практически никто не читал по причине крайней редкости.

Настоящее издание исправляет эту историческую несправедливость, поскольку роман достоин того, чтобы его читали и знали.

---

- Ну, что ж. По нынешнему времени и это клад. Авось «азефа» вынюхает.

А Анкудинов, сказав Власу свою фразу, так не на него, а мимо куда-то одним глазом поглядел, так ногой закачал и пальцем по подоконнику будто в рассеянности забарабанил, что крякнул-кашлянул кто-то из «монахов». Васильев сказал, и голос был тих:

- Да. Конечно, бывает, но редко. Нужны особые стечения обстоятельств. Все же...

И не поглядел на Власа. Вскипел Влас.

- Что такое! Что такое еще! Товарищ не впервые позволяет себе...

И Влас безнадежным каким-то жестом неопределенно махнул к окну, где Анкудинов. А тот побледнел и сжался, выражение лица храня спокойным. Про такие его секунды «старики» говорили:

- Заводит пружину.

Красные пятна поплыли по лицу Власа. Стоял тяжелый, высокий у обеденного стола, у длинного. Назывался тот стол - табльдот.

- Не позволю! Не позволю! Я давно замечал... Да. Прочь намеки и экивоки всяческие!

Стоял высокий, каждое слово говорил-кричал - будто листок из записной книжки левой рукой вырывал-бросал под правую, а правой пригвождал к столу те листки. А гвоздь тот даже видел Юлий; а звали Юлия: Отрок. Но стал Юлий говорить про то потом уж, когда вскользь обмолвился Николай.

Стоял, в стол рукой бил Влас.

Об обиде подозрений слова.

Бледнел Анкудинов. И наконец:

- Шпикомания? Расстроенные нервы неудачников? Нет-с, почтеннейший! И напрасно думаете, что ваши слова могут обидеть. Не

обижаться мы должны, а по мере сил предупреждать ошибки друг друга. И учить, пока не поздно. Да-с, учить. А коли поздно, то есть в тех случаях, когда неосторожность товарища безнадежна, или, что гораздо хуже, когда это едва ли неосторожность только...

- Что? Повторите!.. Повторите!

И еще выше стал Влас. И дрожа поблескивали стекла его очков. Кто-то кашлянул, кто-то поднялся со стула и сказал:

- Товарищи...

Сосед того прошипел:

- Ш-ш!

- Да, конечно. Не мешайте выяснению вопроса. Но все же выбрать председателя...

- В таком случае предлагаю Калистратушку!

То крикнул Анкудинов. И непонятно было: смеется ли, серьезно ли.

- Калистрат, садись!

- Сюда, сюда.

- Председатель будешь!

Радовались минуте шутки, чуть рассеявшей туман размолвки. Шуткой показалось предложение Анкудинова.

«Не так, стало быть, серьезны обвинения, которые затаил он и сейчас бросит в лицо Власу».

Калистратушкой звали невзрачного тусклого поповича, примкнувшего к движению в дни московского восстания, до истерики его поразившего баррикадами, заколоченными домами, жестокостью расстрелов и веселой какою-то стойкостью дружинников. Калистратушку презирали все именно за его тусклость, бесталанность и за то еще, что он был явно запойным. Но опыт показал, что пьянство Калистрата на пользу партии. Молчаливый по натуре, не проговаривался никогда, а сидя часами по кабачкам, приносил не раз ценные сведения. Искренно мурлыкал семинарские песенки, водя стаканом по пивной луже непокрытого кабацкого стола; легко сводил знакомство с темными людьми; трех уже сыщиков указал товарищам. А то, что дворники дома видывали Калистрата глубокой но­чью у ворот, бьющего неверной рукой по щеколде, это, как решили товарищи, тоже не вредно. А в дни вытрезвления и потом, в дни тоски предзапойной, в уголке где-нибудь сидел Калистрат и, вороша свои желтые волосы, прямые, длинные и масляные, тупо пытался проникнуть в смысл социал-революционной брошюры, взятой у товарищей. В те дни мало ел, пугался вопросов, и глаза его по-собачьи слезились.

Презирали, третировали, давно уж не жалели. Калистратом, Калистратушкой стали звать с той поры, как привелось поповичу краткий срок жить по паспорту какого-то крестьянина Калистрата. Имя по­нравилось всем. Привыкли.

А сейчас уж сидел попович на председательском месте. И переглядывались все после внезапно строгих слов его.

Постучал ножом о стакан и глухим голосом сказал, глядя Анкудинову в глаза:

- И вы сюда пожалуйте, товарищ, к столу. И ваше слово... Да, да, к столу. Все здесь, и вы...

Дернув плечами, пересел Анкудинов.

- Да, да. Ваше слово. Товарищ Влас, вы потом. И вот что... ввиду серьезности момента очень прошу внимания и... и сдержанности.

Шепот послышался.

- Кто хочет говорить? Сейчас, Анкудинов. Товарищи, могу записать. Кто хочет?

- Я. Но после Власа.

- Меня запиши.

- Ну, и меня, может быть...

Записал. Товарищ Анкудинов, прошу!

Чуть поморщившись и для первых слов потеряв силу гнева, начал Анкудинов:

- Если уж так официально, то да, я не могу не обвинить товарища Власа в поведении, заслуживающем название едва ли только неосторожности...

Задребезжал стакан под ударами ножа. Побледнев, откидывая мокрые желтые волосы со лба, раздельно сказал председатель, и голос его срывался с высокого свиста в низкий хрип:

- Ораторов прошу говорить стоя! А вы, товарищ, сядьте.

- Что такое?

- К чему?

- Вот еще...

- По праву председателя. Иначе слагаю...

Товарищи, пусть!

- Он прав. Молодец, Калистрат. В таком деле...

Дребезжал-звенел стакан. Встал Анкудинов.

- Да. Хорошо... Я хотел говорить о неосторожности товарища и о тех его поступках, которые... Но вот что! Перехожу к главному. Проект товарища Власа, о котором докладывал Николай и которому Николай симпатизирует, этот проект кажется мне не столько трудно осуществимым, как говорили здесь и у Николая, сколько губительным... да, губительным в самом корне. Губительным для дела, для всех нас...

- Что? Объяснитесь!

То Влас.

Но частым звоном без перерыва зазвенел стакан.

- ...Да. Это грозит гибелью. И, боюсь, умышленной гибелью.. Конечно, немного нас, и не очень жаль, если... но проект, предполагая сближение с чуждыми элементами... товарищи, я не боюсь слов и вы не бойтесь. Я называю этот проект провокаторским. Да!

Гася шепотный огонь зачинавшейся распри, зазвенел-загудел под ударами ножа стакан.

Ваше слово, товарищ Влас, если товарищ Анкудинов кончил.

Кончил, да. Но я не сказал бы и половины того, что сказал, если б не знал об одном странном обстоятельстве. Это обстоятельство следующее: товарищ Влас видится, и не редко, и я знаю где, с Варевичем; с тем самым Варевичем, который в Петербурге тогда... Помните...

Загудели голоса. И в этом гуле звон стакана председателя был как шепот камешков прибрежных, а близко будто гудела глубина моря. Но вот будто кусок шелка разодрал кто-то в углу у буфета. Свисток резкий. К говорной трубе подбежал Миша-студент. Пробку-свисток вынул, крикнул; и почему-то примолкли все.

- Вы, Ирина Макаровна?

- Ха-ха-ха! Вот мальчишки! Полчаса слушаю. Надоело. Вы что это моего Власа обижаете! И гомон же у вас... двери закрыли, и думаете - одни. Нам здесь с Валей все как есть в трубу слышно. Ну и конспираторы! Если тайно хотите, ту пробку надо, ту белую, глухая называется. Хорошо, что вас только женский монастырь слушает. Нарветесь еще... Ну да ладно. Мы сейчас к вам. Наливка чтоб была! Да Торе не говорить, что для нас. Живо! А кто такой Варевич? Что-то не припомню.

- Мы, Ирина Макаровна...

- Ну, ладно. Валя оденется, и сейчас мы к вам. Про наливку не забудь, ведмедь. И Власа не обижать. Он мой. Ждите!

Кто потупившись, кто в потолок глядя, сидели те. Влас в окно глядел, в сумеречное, и вот чуть презрителен стал взгляд его; а Анкудинов лицом дергался, правой рукой мял салфетку. Слова смешливые Ирины Макаровны слушали, будто она там вон в буфете заперта и оттуда кричит-говорит. Защурив глаза, подняв нож над стаканом, сидел-молчал председатель. Надвинул желтые, на желтом лице чуть видные брови. Лидия, Лида, та, которая числилась кухаркой, глядя в затылок Миши, мяла кусочек черного хлеба.

X

Ранее, тогда когда-то, и кажется ей, что безмерно давно то было, Раиса Михайловна чуяла-изживала скорбь жизни, как грозу надвигающейся из неведомого хохочущей-грохочущей рати. И рать та черная движима десницею Карающего.

Неустанными молитвами покаянными и умоляющими отсрочить черное, ослабить страшное.

Ныне не то. Скорбь не зарево растущее, скорбь - разлившийся на весь мир песок золотой. И весь мир - пустыня тихая, мертвая. И палит, иссушает песок. Не идти бы по жгучему, по мертвому, лечь бы и не жить, пропасть.

Не пугают Раису Михайловну страшные вести, передаваемые Константином. И не потому не пугают, что спокоен голос сына Кости.

Все страшное сбылось. И нечего бояться.

- Вот, мамаша, из санатории от профессора. Надежды на выздоровление нет; то есть на полное выздоровление. Но для окружающих не опасен... пока, и может жить у родных.

- А? Да... Ты напиши. Я что ж. А спрашивал ты о причинах?

- Я уже говорил вам, мамаша... Вероятно, пишет, какие-нибудь благоприятные условия способствовали...