Савелий Дудаков - Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России

• Название: Парадоксы и причуды филосемитизма и антисемитизма в России
• Автор: Савелий Дудаков
• Жанр: Публицистика
• Год: 2000

---

Известие о трагической гибели императора Александра II откликается в нем искренними и пророческими словами: "В такие ужасные минуты всенародного бедствия, при таких позорящих Россию случаях тяжело находиться на чужбине. Хотелось перелететь в Россию, узнать подробности, быть в среде своих, принять участие в сочувственных демонстрациях новому государю и вместе с другими вопить о мщении.

Неужели и на этот раз не будет вырвана с корнем отвратительная язва нашей политической жизни? Ужасно подумать, что, быть может, последняя катастрофа еще не эпилог всей этой трагедии"278.

Истинно православный человек, П.И. Чайковский в одном из писем своей корреспондентке выговаривает ей за ее религиозный индифферентизм: "…Вы безвозвратно оторвались от церкви и догматических верований", – и советует ей поразмыслить над своим прегрешением (письмо от 21 ноября 1877 г.)279.

Корреспондентка подлаживается под своего протеже. Поначалу объявившая себя поклонницей Писарева и Чернышевского, наивно предлагающая читать Некрасова, она постепенно попадает под влияние сильной личности и подыгрывает гению – на сцене появляются "жидовские цены", копание в генеалогии банкира Опенгейма и т. п. Сам же Чайковский все же чувствовал неблагополучие в своей стране. У него вырываются слова об ужасном времени, переживаемом Россией. Страшно заглядывать в будущее. С одной стороны, растерявшееся правительство, с другой – тысячи молодых людей, без суда ссылаемые туда, "куда ворон костей не заносил". А самое главное – громадная инертность большинства населения. Впрочем, когда побеждает праведный суд (речь идет об оправдании Веры Засулич), он негодует, считая это игрой в либеральничанье. Слово "либерал" – для композитора ругательство. Немного вернемся назад, к князю Суворову. Прочитав воспоминания Валуева в "Русском Вестнике" о его пребывании в Остзейском крае, Чайковский замечает в письме к брату: "Тогда в этом крае царил Суворов, отчаянный дурак на либеральной подкладке. Дух Победоносцева в конце концов все-таки симпатичнее суворовского духа"280.

Может, кому-то покажется предвзятым наше отношению к гению. Но вот что сам гений пишет об этом, выдавая индульгенцию своим будущим биографам и критикам.

Рассуждая о лицемерии Н.А. Некрасова, певца народного горя, "защитника слабых и угнетенных", демократа, "негодующего карателя барства" и одновременно сибарита, бросающего на ветер в картежной игре сотни тысяч рублей, и к тому же выжиги, в качестве издателя толстого журнала, умевшего чужими руками жар загребать не хуже Краевского, Петр Ильич пишет: "Очень может быть, что я ошибаюсь, да и, наконец, формулируя свое суждение о том или другом художнике, вовсе не следует иметь в виду его частные обстоятельства. По крайней мере, я нередко слышал, что смешивать в художнике его литературные качества с человеческими есть плохой и несправедливый критический прием. Из этого следует, что я плохой критик, ибо никогда я не могу отделить одну от другой эти две стороны в художнике"281.

У Петра Ильича было свое гнездо, своя "Ясная Поляна", свое "Абрамцево" – село Каменка. Но иногда оно его раздражало. Чем? Ответ мы находим в письме от 3/15 января 1883 г.: "…несмотря на всю мою привязанность к каменским родным, самая Каменка – это лишенное всякой прелести жидовское гнездо, очень мне стала тошна и противна"282. И это не случайно вырвавшаяся фраза. Он постоянно сетует на свою каменскую жизнь, ибо красоты природы не могут соседствовать со смрадом местечка:

"Подумайте, милый друг, – ищет он сочувствия у Н.Ф. фон Мекк, – что мы живем там не среди зелени и не на лоне природы, а рядом с жидовскими жилищами, что воздух там всегда отравлен испарениями из местечка и из завода, что под боком у нас центр местечка, с лавками, с шумом и жидовской суетней"283. Историк подскажет, что еврейское местечко Каменка Чигиринского уезда, Киевской губернии получила привилегии от польского короля Августа III в 1756 г. В середине прошлого века оно насчитывало около 1 700 душ; по переписи 1897 г. жителей было 6 746, из коих евреев – 2 193.

Родственник Петра Ильича как раз довольно тепло описывает это местечко: широкая главная улица с одноэтажными кирпичными строениями, которые принадлежат евреям, и в них размещены магазины с широчайшим выбором товаров. Конечно, все остальное выглядит малопривлекательно – еврейские лачужки в грязных улочках, синагога и хедер. Местечко как местечко. Но оно вошло в историю по многим причинам – тут и Хмельницкий, и декабристы, и Денис Давыдов, и Пушкин и, конечно, великий композитор. Вопреки письму к фон Мекк, Чайковский любил Каменку. Ибо здесь была история его любимого XVIII в., века Екатерины, и живая связь с боготворимым Пушкиным. И в письмах родственникам он сетовал, что не может часто посещать любимое село – как видно, евреи ему не мешали. Существует убеждение, что в Каменке Чайковский черпал малороссийские мотивы. Но это не так. "…несмотря на широко распространенное мнение о том, что Петр Ильич высоко ценил украинские народные напевы и многое из них взял для своих сочинений, в действительности его постигло большое разочарование. То, что он услышал в Каменке, было лишено оригинальности, а по красоте уступало великорусским песням"284. Понятно, что еще меньше он прислушивался к еврейским мелодиям…

Бытовой антисемитизм соседствовал с нормальными человеческими отношениями, когда Чайковский помогал ближнему. Вот он жалуется фон Мекк на импрессарио, главный порок которого – скрываемое еврейство: "…ко мне приставал и как тень ходил за мной некий г. Дмитрий Фридрих, выдающий себя за русского, а в сущности какой-то еврейский проходимец, концертный агент, преследующий меня своими письмами"285.

Или он жалуется фон Мекк на неблагодарность некоего тенора Зильберштейна по отношению к Николаю Рубинштейну, что вполне справедливо, но "как жаль, что единственный тенор в консерватории – личность столь дрянная, как этот жидок!"286 Вместе с тем есть любопытный рассказ о его помощи некоему Бойцу. Это был весьма посредственный тенор, но так как он был "из Евреев…предполагали у него способности к музыке…". Таковых у него было немного, и он не мог закончить курса консерватории, но Петр Ильич дал ему возможность получить диплом и устроиться на провинциальную сцену. Однако и в провинции он не преуспел и опять явился к Чайковскому, который пытался его устроить в Большой театр. А на замечания директора после прослушивания, что он никуда не годится и зачем Чайковский направил его к нему, получил ответ, чуть ли не со слезами на глазах: "Что же мне было делать? Вы только посмотрите, какой он жалкой…"287 В свете этого не могу не напомнить одного эпизода, связанного с А.С. Сувориным, который на протяжении десятилетий лил грязь на еврейский народ. Но и у него иногда "прорезывалась совесть". Надо заметить, что Суворин был безнравственным человеком. Его юдофобия шла не от сердца и не от разума, а от расчета. Ни капли идейности – и при этом он прекрасно сознавал, что натравливает русскую общественность на ни в чем не повинных людей. Однажды к нему обратились с просьбой добиться права жительства для одного бедного еврея. Он согласился, добавив, что, может быть, это частично загладит его вину перед еврейством…

Но не всегда евреи-певцы были бездарностями. Даже наоборот… В Москве в 1879 г. состоялась премьера оперы "Евгений Онегин", и надо же быть такому стечению обстоятельств, что Ленского "пел некто Медведев, еврей с очень недурным голосом, но еще совершенный новичок и плохо выговаривающий по-русски"288. Этот "некто Медведев" – впоследствии прославленный певец, педагог и организатор музыкальной жизни Михаил Ефимович Медведев, "в девичестве" Меер Хаимович Бернштейн (1858-1925), был еще студентом консерватории, когда вышел на сцену в "Евгении Онегине".

Вполне возможно, что некоторую роль в неприязни Чайковского к еврейству сыграл совершенно комический случай, когда некий петербургский музыкальный критик по фамилии Раппопорт написал так: «Консерваторский композитор г. Чайковский совсем плох. Правда, что его сочинение (кантата) написано в самых неблагоприятных обстоятельствах, по заказу, к данному сроку, на данную тему; но все-таки, если б у него было дарование, то оно где-нибудь порвало бы консерваторские оковы. Чтобы не говорить много о г. Чайковском, скажу только, что гг. Рейнталеры и Фолькманы несказанно бы обрадовались кантате и воскликнули с восторгом: "Нашего полку прибыло"» (Рейнталер и Фолькман считались образцами бездарности. – С. Д.)289. Но и сам Петр Ильич тоже не стеснялся в выражениях, правда не в печати…

Петр Ильич был о себе как о музыканте – и вполне справедливо – чрезвычайно высокого мнения. Нам уже не раз приходилось писать о ревнивом отношении современников, деятелей литературы и искусства, друг к другу. Но даже со скидкой на эту особенность, присущую многим, у Чайковского эта черта принимала болезненные формы, чего он не скрывал, называя свою зависть к успеху других большим самолюбием. Выше мы приводили его слова о Мусоргском. Но вот его воображаемый разговор с Брамсом: «В Вене первым музыкальным тузом считается Брамс. Для того, чтобы упрочить себе положение в венском музыкальном мире, мне, следовательно, нужно идти с визитом к Брамсу. Брамс – знаменитость, я – неизвестность. Между тем, без ложной скромности скажу Вам, что я считаю себя выше Брамса. Что же я ему скажу? Если я честный и правдивый человек, то я ему должен сказать: "Господин Брамс! я считаю Вас очень бездарным, полным претензий, но вполне лишенным творчества человеком. Я Вас ставлю очень невысоко и отношусь к Вам с большим высокомерием…"»290 Далее он отказывается ехать в Париж, ибо его затмевают тамошние композиторы – Лист, Верди, а он искренно убежден в своем превосходстве! (Так было не всегда. Позднее, на гребне своей европейской славы, он, побывав в Гамбурге, назвал Густава Малера гением, а его дирижирование "Тангейзером" – удивительнейшим!) В этом же письме он откровенно говорит о своем учителе – А. Рубинштейне, "самом крупном виртуозном светиле нашего времени", "первом современном пианисте".