Александр Проханов - Время полдень

• Название: Время полдень
• Автор: Александр Проханов
• Жанр: Современная проза

---

В дверь постучала и сразу вошла старуха уборщица, звякнув железным ведром. Выставила щетку с тряпкой, заелозила ею, косясь на Ковригина желтыми ободками зрачков.

— Да не надо! Чисто! Только что въехал! — слабо протестовал Ковригин, пугаясь этих лесных, нестарушечьих, цепких взглядов.

— Тут вы вот что, — сказала она, подвигаясь ближе к нему, оставляя на линолеуме скользкий блестящий след, распуская едкие тряпичные запахи. — Тут до вас инженер жил, опять стакан разбил. Говорила ему: полочка чуть висит, не ставь стакан… Нет, опять разбил! Что за народ такой! Кто ни живет, стаканы колотит…

Она ловко двигала щеткой, загоняя ее точно во все углы, мускулистая, энергичная, потряхивая спиной, хлопая круглыми веками.

— Да чисто! Оставьте! Я отдыхаю, — сказал он со стоном.

— А опричь его футболист жил. И ему говорила: с полочкой аккуратней, на одном гвоздичке качается. Стакан не ставь. Нет, поставил, разгокал! Стекло по всему полу рассыпал. А тряпку-то моешь, выжимаешь, — все стеколья в руку!

Ковригин, забившись в угол кровати, смотрел на подвижную спину, словно там, под халатом, были сложены и аккуратно увязаны крылья. И старуха толкнется о линолеум птичьей, когтистой лапой, вспорхнет, оглянувшись на него по-совиному.

— А еще клоун тут приезжал, — бормотала она, завершая работу, звякая грозно ведром. — Вы вот что… вы на полочку стакан не становьте. Надо поставить — на стол… А то сколько людям ни долбишь…

И она ушла, оставив за собой мокрые, высыхающие островки. А Ковригин облегченно откинулся. Попробовал опять позвонить. И опять безуспешно. Раскрытая карта светилась зелено-желтыми и голубыми разводами.

Он нашел на ней Темиртау. Смотрел на черный кружок отметки. И там, в глубине кружка, как на дне мишени, лежал он сам, после приступа, в гостиничном номере.

Здесь, в Темиртау, кипела в мартенах сталь. В карагандинских шахтах комбайны ломали уголь. Южнее, на каменистых отрогах пустыни, мелькали проблески ракет Байконура. Севернее в целинную степь падали первые пшеничные зерна. Обь покрывала пойму необъятным холодным разливом, и коровы тянулись на запах подводных трав. Буровые Сургута шарили в нефтяной преисподней, и стальной «маннесмен» прошибал цветущую топь. Под Тазом, на кромке тундры и моря, шел танкер в низких протоках, краснея в зеленях ватерлинией. Там упал и разбился попавший в пургу самолет.

Ковригин тянулся душой к тем далям, к тем весям. Их размытая протяженность в пространстве совпала по неясным законам с протяженностью его собственной жизни: пять молниеносных десятков, отрицавших один другой. И хотелось рассмотреть эти дали, прикоснуться к ним и к себе.

Он услышал крик за окном. Через мгновение детский плач. Выглянул. Молодая чернобровая женщина, гневно блестя белыми в крике зубами, наступала на маленькую девочку, видимо, дочь:

— Да куда же, черт тебя, глухая зараза, носит? Чтоб тебе о камень споткнуться! Все глазелки за тобой проглядела, — нет, не углядишь за чертовкой!

Она бранилась, и девочка плакала беззвучно, переходя на крик, и снова беззвучно. И Ковригин сжался от испуга и сострадания, и хотелось ему побежать и утешить, прижать к себе ее, плачущую и напуганную. Но сердце его вновь колыхнулось, наподобие студня, и он отпал от окна, набирая с запасом воздух. И вдруг подумал, что умрет, сию минуту умрет во всей простоте окружения: лодочки на стене, за окном плач ребенка. Старуха уборщица зайдет, увидит его, неживого, уставится испуганно.

И сквозь этот бред налетевший — недавнее молодое лицо, сероглазое, с упавшей на щеки тенью, к нему обращенное с вопросом, с ответом, с чем-то другим, безымянным, что так и не успел разглядеть. И скорей бы она приходила.

Ковригин стал ждать, весь в нетерпении, с упреком, прислушиваясь к звукам за дверью: к женским пробегающим стукам, смешкам, к звяку ключей. Звал ее напряженно и требовательно.

День ее завершался. Ольга, оторванная ненадолго сердечным приступом немолодого то ли ученого, то ли начальника, брюзгливого, неприятного в своем страдании, вернулась во врачебный свой кабинет. Окна привычно смотрели на башни домен, укутанных в железные воротники, и на стальную колею, по которой составы везли от конверторов малиновые остывавшие слитки.

С помощницей, медсестрой Клавдей, принимала редких больных. И та, большая, грузно, округло дышала под халатом, измененная прибывающим в ней материнством, с лютиковым желтым цветением по всему лицу, слабо охала и томилась.

Явился слесарь, молодой юркий парень с легкой кровавой травмой на ладони: задел за острую кромку. Морщился и смеялся, когда заливали йодом и бинтовали.

— Да не ерзайте!

— А вам-то на кровь не нужно смотреть, — мигнул он Клавде, махая забинтованной кистью. — Вам бы сейчас на цветочки. А то еще родится жестокий.

— Свою жену учи! Если она у тебя есть, у такого! — гневно ответила Клавдя.

А Ольга подумала о лице человека, лежавшего в машинном зале и потом в гостиничном номере. Жесткая, почти жестокая сила всех его черт, коротких полуседых волос, мгновенных серо-синих отталкивающих и отстраняющих взглядов. И робкая беззащитность в шевелении губ, выговаривающих некий призыв и просьбу, которую не высказать вслух. Военный рубец на груди. Упавший из книги цветок. Серебряный мятый, старинного изделия кофейник, стоящий у него на столе. И через этот цветок и кофейник — внезапная родственность, любопытство к нему и влечение. И быть может, зайти, навестить?

Явился маленький белобрысый рабочий, небритый и сморщенный. Старался упрятать дыхание:

— Доктор, уж вы меня извините, не могу сегодня работать! Хоть что делайте, а дайте отгул за свой счет!.. Маленько вчерась перебрал. А мастер орет, к работе, говорит, не пущу, а прогул поставлю… Верно, был вчерась грех, перебрал…

Он топтался, мигал. Подносил ко рту короткопалую, зачерненную, раздавленную в железной работе руку. И Ольга, глядя на эту руку, на весь его скомканный, виноватый облик, писала ему справку, испытывая неясную перед ним вину.

— А я бы им не давала, — угрюмо сказала Клавдя. — Напился — пусть отвечает. А то пьют когда, то герои: «Зарублю, застрелю!» А потом: «Подайте милостыню!» Я бы таких не жалела!

— Ну уж, ты что ж, — примирительно улыбался рабочий, боясь, чтобы ему не отказали. — Всяко бывает, знаешь!

И ушел, держа драгоценный квиток с непросохшими буквами.

А Ольге показалась чужой и неясной суровость на Клавдином лунном, мягко-цветущем лице.

«Пойти, не пойти? — думала она отстраненно о человеке в гостинице, еще обижаясь на него за резкость, за повелительный вскрик. — Если худо, под рукой телефон, вызовет городского врача. А может, уже улетел…»

«Мой дом не столь уж пуст. Мой дом не столь уж пуст, — повторяла она много раз, глядя на солнечные стальные пути, прислушиваясь к утрате первоначального смысла слов. — Мой дом не столь уж пуст…»

Ее вызвал к себе главврач. Краснолобый, ошпаренный солнцем — возился на своей маленькой даче у озера, — не усадил, а прямо в дверях забегал по ней косящими разновеликими глазами, и от этого сама себе казалась двойной и мелькающей. Стал уговаривать косноязычно и сочно:

— Вы, конечно, Ольга Кирилловна, сами, если, конечно, так разобраться, отрезанный для комбината ломоть, хоть на этот год, если прямо сказать. Ну сперва ваш месячный отпуск — это раз, это месяц, так? Потом вам в Москву прогулка, на повышение квалификации, как говорится, хотя, кто их знает, зачем посылать: ведь только окончили, ну уж это приказ райздрава. Еще три месяца, так? И вот мы решили — все равно уж вам с места сниматься, одно к одному — поезжайте на пару неделек в деревню, по шефству… Сельскую больницу увидите, — не худо, не худо по молодости. Затем что? Вы одна, семьей, как говорится, не спутаны, не погрязли еще. Дачки у вас еще нет, будь она неладна совсем. У других-то, у наших, то дети, то дачки, уж сами поймите. И давайте-ка нас выручайте, езжайте в деревню!

Ольга видела: главврач ожидает отказа, борьбы. Облизывая губы, потирая красный лоб, готовит аргументы. И, спасая его и себя, уклоняясь от его косноязычия и двузначного взгляда, сказала:

— Я согласна. Когда?

— Умница! В четверг поезжайте! — улыбнулся широко и счастливо.

И она ушла, не признаваясь себе, что опечалена, будто отринутая: «Ну конечно, меня! А кого же? Неужели других, старожилов?»

«Мой дом не столь уж пуст, не столь уж пуст…» — звучало в ней. И опять тот маленький, словно виденный прежде кофейник на столе человека. И неясный долг и влечение. И досада на себя и упрек.

Она вернулась. Клавдя была вся в слезах. Сидела, большая, некрасивая, вытирала кусочком марли глаза.

— Что с тобой? — потянулась к ней Ольга.

— Да что же мне теперь делать? Да за что же на меня такое?..

— Кланя, милая, что?