Алексей Югов - Отважное сердце

• Название: Отважное сердце
• Автор: Алексей Югов
• Жанр: История

Алексей Кузьмич Югов (1902–1979) — известный советский писатель, историк, публицист и литературовед, врач по образованию. Его перу принадлежат статьи и очерки, исторический роман из эпохи XIII века «Ратоборцы», историко-революционная эпопея "Страшный суд" о становлении Советской власти в Сибири и другие. Писатель перевёл и составил научный комментарий к "Слову о полку Игореве"; вопросам русского языка посвящены его книги "Судьбы родного слова" и "Думы о русском языке".

Большая и многогранная работа А. К. Югова в области литературы была отмечена орденами Трудового Красного Знамени, "Знак Почёта" и многими медалями. Дилогия А. К. Югова "Страшный суд" удостоена Государственной премии РСФСР имени М. Горького.

Историческая повесть "Отважное сердце" — это главы из романа «Ратоборцы», обработанные автором для школьников младших классов. В книге рассказывается о событиях, происходивших на Руси в XIII веке во времена монголо-татарского нашествия, в годы княжения Александра Невского. Александр Невский показан мудрым и дальновидным политиком.

Историческая повесть о событиях, происходивших на Руси в XIII веке во времена княжения Александра Невского. В центре повести — судьба мальчика Гриньки.

Роман А. К. Югова «Ратоборцы» был высоко оценён общественностью. А. А. Фадеев писал о романе: писатель "впервые открывает эту страницу истории перед многомиллионным читателем, открывает её бо всеоружии знания и с присущим ему своеобычным талантом".

---

Запретить этот брак ханы не могли: русские князья хотя и были данниками Орды — возили туда слитки серебра и драгоценные меха, — но в своих семейных, междукняжеских, делах были свободны.

Однако страшный гнев овладел ханом Батыем, когда он узнал о предстоящей свадьбе Андрея и Дубравки. Уже одряхлевший в то время Батый даже заболел от гнева и слёг. Люто ненавидевший русских, хан Берке всячески разжигал гнев своего старшего брата против Андрея и Александра. Он подбивал Батыя немедленно двинуть татарское карательное войско на Владимир. Однако Батый побоялся сделать это: как раз в то время волжскому татарскому царству грозила трудная война с другими татарскими царствами в Персии и на Кавказе. Поэтому Батый страшился новым военным вторжением ожесточить русский народ. Он отказался послать карательное войско против князя Андрея.

— Пусть свершится эта свадьба! — сказал старый хан. — Но мы будем бдительны.

Тогда коварный и злобный Берке тайно снарядил во Владимир своего племянника Чагана во главе большого отряда. Он приказал Чагану всячески выискивать проступки и провинности князя Андрея против татар.

Ночью, в глубокой тайне, старый Берке принял в своей кибитке Чагана. Они сидели, поджав по-татарски ноги, на ковровых подушках, пожирая жирный бараний плов и запивая его кумысом.[3] Берке давал племяннику наставления, а Чаган, как младший, только кивал головою да изредка произносил по-татарски «да».

— Ты будешь зорко следить за Андреем, — наказывал Чагану Берке. Андрей-князь ненавидит силу нашу и имя наше. Александр-князь тоже ненавидит. Но этот мудр. Он ступает неслышно, как барс. Андрей же шумлив и заносчив. Расставь для него силки, и он сам ворвётся в них. Сделай так, чтобы он оскорбил имя царёво или осквернил то, что священно в народе нашем.

Вдруг какая-то ехидная, коварная мысль пришла в голову хану Берке. Он злорадно прищёлкнул языком и многозначительно показал рукою на деревянную чашу с кумысом.

Царевич Чаган понял своего дядю не вдруг. Тогда старый хан приказал ему придвинуться ещё ближе и наклонить ухо. И хотя в шатре не было никого из посторонних, да и подслушать их никто не мог: шатёр бдительно охранялся, — тем не менее старый Берке перешёл на шёпот.

Чаган всё понял. Он кивнул головой, и наглое лицо его расплылось в злой усмешке.

Глава пятая

Свадебный пир Андрея Ярославича и Дубравки шумел в старинном белокаменном дворце. Дворец этот был создан ещё при дедах Невского дивными владимирскими зодчими, каменотёсами, резчиками и живописцами.

Чуден казался этот дворец извне!

Недаром же «умельцами» называл в древности русский народ своих строителей и художников. И впрямь: всё умели они. С гордостью пишет о них летописец: "И не искали мастеров от немцев, а свои пришли делатели и камнездатели. И одни умели лить олово и медь, другие умели крыть кровлю и белить известью стены, а иные обучены были дивному каменному резанию и рыхлению…"

Выстроен был дворец из больших плит и брусьев, ослепительно белых, тёсаных. Снаружи стены были покрыты чудной резьбой; издали эта каменная резьба казалась кружевом.

Два обширных крыльца несли свои золотые островерхие крыши на бочковатых, толстых столбах из того же белого камня.

Там и сям виднелись каменные изваяния диковинных, сказочных зверей.

Но чудеснее всего в этом каменном здании было то, что оно казалось не из камня, а как бы из дерева, но только особого, небывалого, как снег белого.

Это был дворец-терем.

Русская красавица изба с её резными из дерева полотенцами, серьгами, подвесками; боярские бревенчатые хоромы с крылечками, коньками, драконами и, наконец, княжий златоверхий терем — всё это воплотилось в белом чудесном камне.

…Пир был в разгаре. Некоторые из бояр упились уже так, что тихонько опустились под стол и там похрапывали, укрытые скатертью от всех взоров.

Гриньку Настасьина это и смешило и удивляло. "Вот ведь чудно! — думал он, стоя позади кресла Александра Ярославича с серебряным топориком на плече, как полагалось меченоше. — Ведь уж старые, седые, а напились-то как!"

Однако он и бровью не повёл и стоял чинно и строго, как его учил старый княжеский дворецкий. Гринька исполнен был гордости. Как же! Сам Невский сказал ему: "Ну, Настасьин, будь моим телохранителем, охраняй меня: времена ныне опасные!" — "А на кого хошь пойду!" — ответил он князю. Александр Ярославич усмехнулся, погладил его по голове да и говорит: "Ну, не знаю, каков разумом будешь, когда вырастешь, а сердце у тебя отважное!"

Издали Гринька напоминал сахарное изваяние: он весь был белый. На голове его высилась горностаевая шапка, похожая по очертаниям на опрокинутое белое узкое ведёрко. Кафтан со стоячим воротом тоже был из белого бархата.

И за креслом Андрея Ярославича также стоял свой мальчик-меченоша. Но разве сравнить его с Гринькой!

Для Настасьина всё было внове, всё его поражало: и яркое убранство палат, и настольная богатая утварь, и шёлковые, унизанные золотом и драгоценными каменьями одеяния князей и княгинь, бояр и боярынь. Свет многочисленных свещников — бронзовых и серебряных — был ослепителен.

На стенах палаты были написаны люди и звери. Тут была выкладка и цветным камнем, и резной мамонтовой костью.

Однако своды и стены обширной палаты были невысоки. Александр — тот при его огромном росте мог бы легко достать рукою до расписного потолка.

Невелики были и окна палаты со свинцовыми перегородчатыми рамами, похожими на пчелиные соты.

Столы огромного чертога были расставлены в виде буквы «П». Во главе стола сидел сам князь — жених — на открытом, без балдахина, престоле из чёрного дерева, с прокладкою из золотых пластин и моржовых клыков.

Рядом с женихом, слева, на таком же престоле, только поменьше, сидела молодая княгиня Дубравка.

Самое почётное место — рядом с женихом — занимал Невский.

До сотни достигало количество яств, подаваемых на пиру. Необозрим и неисчерпаем был винный княжеский поставец…

Обеду положили начало закусками: икрой, стерлядью, осетрами. Затем поданы были горячие щи. А дальше пошли жаркие: и говядина, и баранина, и гусь, и индейки, и тетерев, и рябчик… Подавали и жареных лебедей. Исполинские птицы изготовлены были так, что вся белизна и красота оперения как бы оставалась неповреждённой. По двое слуг несли каждую птицу на золочёном подносе.

…Пир шёл за полночь. Уж стали подавать груши, виноград и всевозможные усладеньки и заедки: груды пряников, винных ягод, изюму, коринки, фиников, лущёных грецких орехов, миндальных ядер и, наконец, арбузные и дынные полосы, сваренные в меду.

На хорах почти непрерывно гремела музыка: пели на разные голоса серебряные и медные трубы, свиристели малые, одним человеком надуваемые через мехи серебряные органы, бряцали арфы и гусли.

Словом, всё шло, как издревле полагалось на княжеских свадьбах.

Вдруг от внешнего входа, из сеней, послышались глухие голоса большой ссоры, шум борьбы, топот и, наконец, жалобный вскрик. Затем, покрывая шум, донёсся гортанный, с провизгом, голос, кричавший что-то на чужом языке.

Бороды бояр так и позастывали над столами.

Невский вслушался. Затем глянул на брата и в гневном недоумении развёл руками.

— Татарин кричит! — проговорил он.

Гриньке было с его места видно, как выпрямилась и застыла княгиня Дубравка. У неё даже губы стали белыми как мел…

В свадебные чертоги стремительно ворвался в сопровождении вооружённой охраны молодой татарский вельможа. Он вошёл быстро и властно, как в свою собственную кибитку. В наступившей внезапно тишине слышен был свистящий шелест его цветного шёлкового халата. Татарин был высокого роста, с надменным смуглым лицом, на котором справа белел рубец от вражеской сабли. Высокомерно и с вызовом остановился он прямо перед главным столом — перед князем Андреем и Дубравкой.

— Здравствуй! — по-татарски произнёс он, с озорной наглостью обращаясь к Андрею Ярославичу.

Меховые уши треухой шапки татарина были полуспущены и торчали в разные стороны, слегка покачиваясь, словно чёрные крылья летучей мыши.

Александр и Андрей — оба сразу же узнали его: это был татарский царевич Чаган, богатырь и военачальник, прославленный в битвах, но злейший враг русских, так же как дядя его, хан Берке.

"Ну, видно, не с добром послан!" — подумалось Невскому. И, ничем не обнаруживая своей суровой насторожённости, Александр приготовился ко всему.

Всеобщее молчание было первым ответом татарину.

Гринька Настасьин кипел гневом. "Вот погоди! — в мыслях грозился он Чагану. — Как сейчас подымется Александр Ярославич да как полыснёт тебя мечом — так и раскроит до седла!"

Правда, никакого седла не было, Гринька знал это, но так уж всегда говорилось в народе про Александра Ярославича: "Бил без промаха до седла!" "А может быть, он мне велит, Александр Ярославич, обнажить меч? Ну, тогда уж я сам пластану![4]" — подумал Гринька и стиснул длинную рукоять серебряного топорика, готовясь ринуться на Чагана. А тот, немного подождав ответа, продолжал с ещё более наглым видом: