Петр Боборыкин - Василий Тёркин

• Название: Василий Тёркин
• Автор: Петр Боборыкин
• Жанр: Русская классическая проза

"Василий Теркин" - попытка нарисовать нового человека деревни, вышедшего в люди благодаря собственным усилиям и сумевшего сочетать деловитый практицизм с преданностью идеалам.

---

Вдруг она заболевает корью. А его патрон, железнодорожный подрядчик, услал в Екатеринбург депешей.

- Любезнейший, - спросил он хозяина цирюльни, садясь в кресло перед зеркалом, - вы знаете, где тут актрисы живут?.. Наверно, в номерах поблизости?

- А вам кого, господин? - солидно осведомился парикмахер.

- Госпожу Больщову.

- Надо спросить вон в той гостинице... наискосок, вправо от театра.

II

У подъезда номеров, обитого тиком, в доме, полном лавок, стоял швейцар в серой поддевке и картузе, довольно грязный, с масляным, нахальным лицом.

- Артистка Большова? - спросил его Теркин, протягивая руку к двери, забранной медными прутьями.

- Здесь, пожалуйте!

Швейцар ухмыльнулся.

- В котором номере?

- Я вас провожу. Во втором этаже.

Они поднялись по чугунной лестнице.

- Сюда, в угол пожалуйте, - пригласил швейцар. - Вот в этом самом, двадцать восьмом номере. Ключ тут. Да я и не видал еще их. В театр им рано...

Уходя, швейцар остановился и прибавил:

- За беспокойство, ваше сиятельство!

Теркин дал ему на водку, но повторил, покачав головой:

- За беспокойство! Теплый вы здесь народ!

Он постучал в дверь и только что взялся за ручку, его остановил вопрос:

"А Серафиме ты скажешь про этот визит?"

"Отчего же не сказать!" - ответил он весело и смело отворил дверь.

Изнутри его никто не окликнул.

"Как бишь ее зовут?" - подумал он и сразу вспомнил: Надежда Федоровна.

В темной передней висело под простыней много всякого платья.

- Кто там? - спросил женский голос, точно спросонок.

Голоса Теркин не узнал: он был контральтовый и немного хриповатый.

- Надежда Федоровна у себя? - громко выговорил Теркин и остановился перед занавеской, висевшей в отверстии перегородки.

- У себя, у себя!.. Кто это?.. Подождите минуточку!

Послышался скрип мебели и стук туфель-шлепальцев. Вероятно, она лежала и теперь оправляется перед зеркалом.

- Можно? - спросил он так же весело, проникая в первую половину номера, отделенную от спальни перегородкой.

- Можно, можно!.. Ах, Боже мой! Да кто это?

Актриса выставила сперва одну голову в скважинку портьер, спущенных с обеих сторон.

Курчавая голова, полные щеки, большие серые глаза, ласковые и удивленные, и рот с крупными и совсем белыми зубами - все всплыло перед Теркиным точно в рамке портрета.

- Надежда Федоровна! Неужто не узнали?

- Ах, Боже мой!.. Вася Теркин!.. Да?..

Половина портьеры распахнулась, и она выскочила в батистовом пеньюаре, с помятой прической. Она показалась ему выше ростом и втрое полнее. Белая шея и пухлые руки промелькнули перед ним, и он еще невзвиделся, как эти пухлые руки очутились на его плечах.

- Голубчик! Как я рада! Похорошел ужасно!

Руки спустились и взяли его за локти. И свое полное возбужденное лицо, все еще с "ангельским" оттенком, она близко-близко подставила к нему, поднявшись на цыпочки.

- Поцелуемся на радостях! Мы ведь старые-старые друзья!..

Легкая хрипота в ее голосе не пропадала, но тон был милый, задушевный и простой, слишком даже простой, на оценку Теркина.

Они поцеловались три раза, по-крестьянски.

И вдруг она, высвободив одну руку, провела ею по своим губам, как делают бабы и деревенские девки, когда напьются квасу или проглотят стаканчик водки.

- Скусно! - выговорила она по-волжски и дурачливо покривила носом. - Господи! Он сконфузился... Что, мол, из Большовой стало. Была великосветская ingenue... а тут вдруг мужик мужиком. Эх, голубчик! С тех пор много воды утекло. Моя специальность - бабы да девки. Вот сегодня в "Ночном" увидите меня, так ахнете. Это я у вас на Волге навострилась, от Астрахани до Рыбинска включительно. Ну, садитесь, гость будете!..

Она усадила его рядом с собою на диван, держала руку в его руке, оглядывала его с гримасами и смешливо поводила носом.

- Красавец мужчина!.. Нечего и говорить! Не устоишь... Никак не устоишь!

Ее курчавая голова, короткий носик, ласковые глаза мелькали перед ним и настраивали на игривый тон; только он все еще спрашивал себя:

"Неужели это та самая барышня хорошей фамилии?"

- Да, - выговорил он, наклоняясь к ней, - немало воды утекло. Вон вы какая гладкая стали!

- Расплылась? - быстро спросила она серьезнее. - Подурнела?

- Уж сейчас и подурнела!

- А ведь вы, милый человек, по мне страдали... ась? Помните? У нас тогда совсем было дело на мази. И почему оборвали вдруг?

- Забыли?

- Ей-Богу! Точно отрезало!

Он напомнил ей, как она заболела, а его по делам услали в Екатеринбург.

- Верно, верно. Потом я об вас часто вспоминала... честно/й человек! Видите, сейчас вас узнала, вспомнила и фамилию, - а память у меня прескверная становится. Как же вы ко мне-то попали? Это очень, очень мило! Пай-мальчик! За это можно вас поцеловать.

Ее сочные губы чмокнули его в щеку, и правая рука легла на его плечо.

"Актерка, как есть актерка!" - подумал Теркин.

Он видел, что прежняя Большова умерла. Это уже гулящая бабенка. Скитанье по провинциальным театрам выело в ней все, с чем она пошла на сцену. Его подмывала в ней смесь распущенности с добродушным юмором. И наружность ее нравилась, но не так, как пять лет назад, - по-другому, на обыкновенный, чувственный лад.

Через пять минут они сидели еще ближе друг к другу. Ее рука продолжала лежать на его плече. Она ему рассказывала про свое житье. Ангажементы у нее всегда есть. Последние два сезона она "служила" в Ростове, где нашла хлебного торговца, глупого и "во хмелю благообразного". Он ее отпустил на ярмарку и сам приедет к концу, денег дает достаточно и даже поговаривает о "законе", но она сама не желает.

- Да что это мы все всухомятку? - вскричала Большова. - У меня и горло пересохло. Позвоните-ка, голубчик.

Пришедшему коридорному она приказала подать сельтерской воды и коньяку.

- Старого! Слышите? Брандахлыста мы пить не будем.

В номере было душно, и Теркину хотелось пить.

Когда принесли все, Большова налила себе коньяку в стакан больше чем на треть и выпила духом.

Теркин поглядел на нее.

- Вы вот как? - спросил он.

- Да, голубчик; с волками жить - по-волчьи выть... Вы плохой питух?

- Плохой.

- А я...

Она запнулась и налила себе еще коньяку и немножко воды.

- Употребляете? - спросил Теркин.

Струйка жалости к бывшему предмету его увлечения проползла и тотчас же перешла в нездоровое любопытство: ему хотелось знать, насколько она пала.

Глаза ее начали на особый манер соловеть, и очень быстро. Он догадался, что она выпила на "старые дрожди", и он понял ее странную возбужденность с первой минуты их свидания.

- Вы что на меня смотрите так? - говорила она, наливая себе опять коньяку. - Рисоваться перед вами не хочу: вы - пай-мальчик... вспомнили обо мне. Вы видите... я ведь пьяница.

Она выговорила это медленно, точно смакуя слова, с масляными глазами, спокойно, почти весело.

- Ну, уж и пьяница!

- Кабы ты, - она незаметно перешла на ты, кабы ты был человек серьезный по этой части, ты бы увидал, через какую я школу прошла там, в Ростове.

- Что вы, что вы!.. Милая, вы это так... дурачитесь...

- Нет, голубчик, не дурачусь. Должно быть, это... как нынче в умных книжках пишут... атавизм... папенька держался горечи, даром что был тонкий барин и в Париже умер. Выпьем... а?.. Это даже нехорошо: смотреть, как я осушаю бутылку, а самому только констатировать факт.

Она налила ему и заставила выпить без сельтерской воды.

На спиртное он был довольно крепок; коньяк все-таки делал свое... Он сам удивлялся тому, что его не коробит. Большова выпила уже с добрый стакан. Ее порок точно туманил ему голову...

III

"Марию Стюарт" уже играли, когда Теркин предъявлял свой билет капельдинеру, одетому в красную ливрею, спустился к оркестру и сел в одно из кресел первого ряда.

Зала, глубокая и в несколько ярусов, стояла полуосвещенной. Мужские темные фигуры преобладали, Голоса актеров отдавались глухо.

До появления героини Теркин озирался и невнимательно слушал то, что говорилось на сцене. Его тотчас же начало раздражать нетвердое, плохое чтение тяжелых белых стихов актрисой, игравшей няньку королевы, напыщенно- деревянные манеры актера, по-провинциальному одетого английским сановником.

Но когда раздались низкие грудные звуки Марии Стюарт, он встрепенулся и до конца акта просидел не меняя позы, не отрывая от глаз бинокля. Тон артистки, лирическая горечь женщины, живущей больше памятью о том, кто она была, чем надеждами, захватывал его и вливал ему в душу что-то такое, в чем он нуждался как в горьком и освежающем лекарстве.

Женщина и ее трагические акценты вызвали образ той, кого судьба послала ему в подруги.

А разве в нем такая же страсть, как в ней?.. Но больше получаса назад он целовался с хмелеющей бабенкой, которая сама призналась, что она "пьяница". И если у них не дошло дело до конца, то не потому, чтобы ему стало вдруг противно, тошно...