Петр Боборыкин - Василий Тёркин

• Название: Василий Тёркин
• Автор: Петр Боборыкин
• Жанр: Русская классическая проза

"Василий Теркин" - попытка нарисовать нового человека деревни, вышедшего в люди благодаря собственным усилиям и сумевшего сочетать деловитый практицизм с преданностью идеалам.

---

- Мало ли хлопотали! - отозвался еще кто-то.

- И что же?

- Не дают ходу. Начальство, и здешнее, и губернское, на стороне наших ворогов.

- Однако какие же причины приводят?

- Видите ли, обеднеет крестьянство. Опять же здесь, как вы изволите знать, два обчества... Одно-то и подается. То дальше, вон где двор Ивана Прокофьича стоял... А другое - графская вотчина, где базарная площадь и все ряды. Тут самая драная грамота. Лавки еще у графского эконома выкуплены были, акты совершались, и потом, при написании уставной грамоты, все это было утверждено. Теперь же гольтепа и ее совратители гнут на то, чтобы заново с нас же содрать выкуп... Платить, видите ли, им же надо, сельскому обществу, вдругорядь... Коли мы-де на городовое положение сядем, тогда что же нам с вас содрать? Вы-ста городскую управу учредите и нами командовать будете. Откупайтесь, коли хотите, заново капитал нам положите обчественный и живите себе.

- По-моему, - заметил Теркин, - вам так бы было удобнее.

- Что вы? Василий Иваныч! Батюшка! - воскликнул хозяин и вскочил с места. - Да вы нешто не знаете здешних разбойников? Примерно, мы все, торговцы, согласимся и откупимся... Они нас доедут всячески! Первым делом мы все-таки на городовое положение не сядем. Для этого надо общий приговор с узаконенным числом голосов. Нам останется одно: приписаться к мещанству и к гильдии. Так некоторые и сделали. А ежели мы все, торгующие в рядах и на площади, сообща откупимся, мы к ним в кабалу попадем... Примеры-то бывали. Они нас воды лишат.

- Как воды лишат? - спросил Теркин.

- Очень просто, Василий Иваныч. Отрежут ход от реки. Такие примеры бывали!.. Караулить будут... Не пущать к реке.

- И доведут до точки!

- Беспременно!

- Да позвольте, господа, - заговорил Теркин, - может, и в самом деле здешнему бедному люду придется еще хуже, когда Кладенец будет городом?.. Ведь я, хоть и давно на родине не бывал, однако помню кое- что. Кто не торговец, тоже пробавляется кустарным промыслом. Есть у вас и сундучники, посуду делают, пряники, шкатулочники прежде водились.

- Ну так что же? - уж с большим задором возразил Мохов. - Какое же здесь крестьянство, скажите на милость? Окромя усадебной земли, что же есть? Оброчных две статьи, землицы малая толика, в аренду сдана, никто из гольтепы ее не займет... Есть еще каменоломня... Тоже в застое. Будь здесь городское хозяйство, одна эта статья дала бы столько, что покрыла бы все поборы с мелких обывателей... А теперь доход-то весь плёвый, да половину его уворуют... Так-то-с!

Мохов опять вскочил.

- Как же вам быть в таком случае, господа?

На вопрос Теркина все они переглянулись с хозяином.

- Куражу не терять, Василий Иваныч, - ответил за всех хозяин, - куражу не терять... Вот если бы в губернии у нас было побольше доброжелателев... Вы наш коренной, кладенецкий... Нам и лестно освоить вас с нашими делами. У вас там по пароходству и по другим оборотам должно быть знакомство обширное. Еще бы лучше, если б вы здесь оседлость приобрели, хоть для видимости.

- Опять к обществу приписаться? - перебил Теркин. - Слуга покорный! Вы сами говорите, какая это сласть!

- Зачем приписываться? - возразил хозяин. Вам довольно огадили наши порядки. И за родителя приемного вы достаточно обижены... Но у вас звание почетного гражданина... Можно домик выстроить, хоть поблизости пароходных пристаней, там продаются участки, или в долгосрочную аренду на тридцать лет. А между прочим, вы бы нам всякое указание. Нам супротив вас где же? Учились вы в гимназии. И в гору пошли по причине своей умственности. Наше село должно гордиться вами.

- Известное дело! - поддакнул кто-то.

- Знаете, Василий Иваныч, капля-то камень точит. Мы надеемся к новым выборам теперешнего разбойника старшину спихнуть и своего человека поставить.

От чая и от разговора лица у всех покраснели, глаза мысленно обращались к Теркину. Он видел, куда клонился разговор, и будь это еще год назад - ему приятно бы было хоть чем-нибудь выместить партии Малмыжского и его клевретов. Но теперь он не чувствовал никакого злорадного настроения, и это не удивляло его, а скорее как бы радовало. Ему сдавалось, что перед ним сидят, быть может, недурные, трезвые, толковые мужики, нажившие достаток, только они гнут в свою сторону, без всякой, по-видимому, заботы о том, как-то придется "гольтепе", какова бы она ни была.

- Скажите мне, Никандр Саввич, - спросил он вдруг, уклоняясь от главного предмета беседы, - что же сталось с ссудосберегательным товариществом?.. В одном из ваших сельских обществ?.. Или оно для обоих действовало?

Мохов махнул рукой, и остальные молча усмехнулись.

- Смеху подобно!.. Малмыжский его и убил... с другими воровал... И сух из воды вышел. От всего этого товарищества звания не осталось.

- А кто его устраивал... как бишь? - Теркин оглянул их, точно ища фамилии.

- Аршаулов, что ли?

- Да, Аршаулов.

- Пропадает он из-за этих же подлецов. Теперь здесь, в Кладенце, в бедности, слышно, чуть жив, под строгим надзором. Всякий его сторонится... из прежних-то благоприятелей. С нами он знакомства никогда не водил, чурался.

- Почему же? - оживленнее спросил Теркин.

- Уж не знаю, как вам сказать... считает нас, быть может, кулаками и мироедами... Мы еще в те поры ему с Иваном Прокофьичем говорили: "ничего-то из вашего товарищества не выйдет путевого, коли вы Малмыжского с его клевретами думаете допустить до этого самого дела"... Так оно и вышло!

Остальные трое только покачали головами и ничего не прибавили от себя.

Теркин вдруг подумал: почему приемный его отец именно с этими кладенецкими обывателями держался в единомыслии? Мальчиком он смотрел на все, чем жил Иван Прокофьич, его же глазами. Он верил, что отец всегда прав и его вороги - шайка мошенников и развратителей той голытьбы, о которой столько он наслышан, да и знал ее довольно; помнил дни буйных сходок, пьянства, озорства, драк, чуть не побоев, достававшихся тем, кто не хотел тянуть в их сторону. До сих пор помнит он содержание обширной записки, составленной Иваном Прокофьичем, где говорилось всего сильнее о развращении кладенецкого люда всякими средствами. И количество тайных шинков помнил он: что-то пятьдесят или семьдесят пять.

Но вся эта кладенецкая "драная грамота", как выразился Мохов, представилась ему не совсем такою, как прежде. Личное чувство к бывшему старшине Малмыжскому и его "клевретам" улеглось, и гораздо более, чем он сам ожидал. Ему хотелось теперь одного: отыскать Аршаулова, принять в нем участие, заглянуть в этого человека, согреть себя задушевной беседой с ним.

Еще долго посвящал его Мохов в междоусобия Кладенца; заговорили и трое его гостей, точно им что-то сразу развязало язык, хотя выпивки не было. Теркин слушал молча и все дальше и дальше чувствовал себя от этих единомышленников его приемного отца.

Под конец у него вырвались такие слова:

- Мудреное дело решить, кто прав, кто виноват, даже и здешнему обывателю; а я теперь - человек со стороны.

- Вам следует поддержать нас, Василий Иваныч... В первую голову! - крикнул хозяин и пригласил к закуске.

XXXVIII

Опять очутился он на том самом месте вала, где на него нашли думы о судьбах Кладенца, перед посещением монастыря. Поднялся он рано, когда его хозяин еще спал, и долго бродил по селу, дожидался часа идти искать домик вдовы почтмейстера Аршаулова. Может быть, сын ее уже приехал из губернского города.

Стояло такое же солнечное и теплое утро, как и тогда... Он сел под одну из сосен вала и смотрел вдаль, на загиб реки и волнистое нагорное прибрежье. Как-то особенно, почти болезненно влекло его к знакомству с Аршауловым.

Ничего подобного он еще не испытывал прежде. У него бывали встречи с такими же радетелями о меньшей братии. Те, кто из них впал в преувеличенное поклонение мужику и его доблести, вызывали в нем всегда протест. Он стоял на том, что перед деревенскими порядками нечего "млеть" и "таять", и дальше того, что ему случилось высказать прошлым летом в разговоре с Борисом Петровичем на пароходе "Бирюч", он не шел. Пример Аршаулова, его жалкая судьба - служили ему только лишним доводом против народников. Приемный отец его никогда дурно не говорил об Аршаулове, не подозревал его в намерении поживиться чем-нибудь. Но он повторял, что эти господа не тем заняты, чем бы следовало, что им легко "очки втирать", на словах распинаться перед ними за крестьянский мир, а на деле стричь его как стадо баранов.

Его влекло к Аршаулову не за тем, чтобы подкрепить в себе такие доводы. В нем назрела жажда исповеди вот такому именно человеку и потребность сделать для него что может. Между святой девушкой, ушедшей от него в могилу, и этим горюном была для него связь, хотя, быть может, он и не найдет в нем ее веры. Не за этим он идет к нему, а просто за добром... Родное село ему больше, чем поездка к Троице. Нет уже того рва, который он сам вырыл между собою и крестьянством. Услыхать от Аршаулова ждал он сочувственного слова личности и общественному поведению Ивана Прокофьича.