Газета День Литературы - Газета День Литературы # 162 (2010 2)

• Название: Газета День Литературы # 162 (2010 2)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

Водку пьют все мужики – не пьёт лишь лакей из "Славянского базара". Пропивают и свои, и общественные деньги, как будто открывая для нас перестроечных бомжей.

Не многим лучше дело обстоит в Жукове и с Православием. Во-первых, поголовная неграмотность – читать могут лишь приехавшие, жена Николая, Ольга, и её дочь. Евангелие у Чикильдеевых имеется – читать некому. "Евангелие... старое, тяжёлое, в кожаном переплёте, с захватанными краями, и от него пахло так, будто в избу вошли монахи". – Не правда ли, странное сравнение? Церковь пятиглавая в селе за рекой – рядом. И однажды Ольга с Марьей побывали на службе. "Марья остановилась у входа и не посмела идти дальше". – Сама забитая, при шестерых детях, она на помещичью семью смотрит "исподлобья, угрюмо, уныло, как будто это… не люди, а чудовища, которые могли бы раздавить её…" Удивительно расчётливо Чехов умалчивает: у Чикильдеевых во взаимоотношениях никакой терпимости или любви – на кого же Марья шестерых детей оставила? И в церкви – умолчание: даже не отмечено, перекрестилась Марья хоть разок, ну, перед входом.

"С тех, кто в Великом посту не успевал отговеться (?), батюшка на Святой, обходя с крестом избы, брал по 15 копеек"… – "Старик не верил в Бога, потому что почти никогда не думал о Нём". – "Бабка верила, но как-то тускло; всё перемешалось в её памяти… Молитв она не помнила". – "Марья и Фёкла крестились, говели каждый год, но ничего не понимали. Детей не учили молиться, ничего не говорили им о Боге, не внушали никаких правил и только запрещали в пост есть скоромное. В прочих семьях было почти то же: мало кто верил, мало кто понимал". – Право же, вековая дремучесть. А ведь полусловом Чехов проговаривается: "На Успенье, в одиннадцатом часу вечера, девушки и парни, гулявшие внизу на лугу…", увидели пожар. – Хороводы водили или просто отдыхали. И ещё: "Девушки ещё с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и пришли лишь под вечер, с Крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили… Все как будто вдруг поняли, что между землёй и небом не пусто, что не всё ещё захватили богатые и сильные, что есть ещё защита от обид, от рабской неволи (?), от тяжкой невыносимой нужды, от страшной водки". (Какая риторика! Непонятно, как это сочетать с полной глухотой и слепотой.) – "Она (Ольга. – Б.С. ) вспомнила о том, как несли Николая и около каждой избы заказывали панихиду и как все плакали, сочувствуя её горю". – Значит не так уж всё погибельно. Души-то живые, да только автор упрятал их в упаковку.

И возникает ещё нелишний вопрос: а почему же повесть названа "Мужики"? Любопытное замечание было в письме к Суворину: "Я написал повесть из мужицкой жизни…" , – это можно понять, как из простонародной жизни. В таком случае сказано откровенно небрежительно, и это свидетельствует о том, что мужицкая жизнь в творчестве Чехова второстепенна. Можно и иначе расценить: в повести прежде всего автора интересуют персонажи мужчин. Если так, то весьма уныло – ни одного образа ни литературного, ни попросту человеческого: безликие пьяницы и "глухари". Если без лакея из "Славянского базара", он болен и лекарь-выкрест окончательно убивает его, – все остальные быдло в прямом смысле этого неприличного слова.

И ещё много можно бы сказать о повести, но уже и этого достаточно, чтобы согласиться с оценкой Толстого: "Рассказ "Мужики" – это грех перед народом". Правда, в советской России повесть оценивалась высоко, как разоблачение "тюрьмы народов".

Так в чём дело? Попытаемся разобраться, хотя бы в конкретном случае.

Во-первых, Чехов молочный и кровный сын ХIХ века – на всём его творчестве лежит печать сомнения и критического реализма. Под этот пресс подпадают герои всех его произведений, понятно, в определённой мере. Ведь и Чехонте в своих газетных рассказах не только посмеивался и пошучивал над "мужиками", он и высмеивал их едко. Позднее, когда Чехов писал о своём герое, представителе среднего класса, сохранялась мягкость и снисходительность. Когда же под прицел вновь попадали "мужики", перо становясь беспощадным. Но это полбеды. Тогда иного направления и не было – интеллигенция работала на разрушение. Беда, когда автор не любит своих героев, холодно возвышаясь над ними, даже не пытается воздействовать на них добром ради привития азов нравственности. Вот здесь-то и сказывалось устремление к творческому либерализму – свободный художник. А "свободный художник" – правда, от чего свободный? – в шаге отстоит от натурализма, от изоляции, от утраты идеи нравственности, от самолюбования. То есть с одной стороны "свободный художник" – независимый от политических и даже религиозных тягот и норм, а с другой – он балансирует на грани отстранённости и разочарования. Именно такое положение легко просматривается на примере повести "Мужики".

Помня оценку повести Толстым, невольно повторяешь: "Нет идеи, нет цельности, не знаешь, зачем писано" . – Убедить, что мужики сплошь пьяницы и недоумки? Чехов, скажем, не забыл обособить трактир, крытый железом, но даже не назвал хозяина трактира, хотя и трактир затем выставляет в вину мужику. А ведь и в то время мужики громили трактиры, выливали спиртное на землю, таким образом протестуя против спаивания. Или свободному художнику и до этого дела нет?

Чехов убеждает нас, что народ не научен читать, следовательно, веры не разумеет, молитв не знает, и способен лишь умиляться непонятным словом в Евангелии. По меньшей мере, это предвзятый подход к вопросам веры. По большому же счёту – тупиковое состояние "свободного художника". Ведь даже будучи неграмотным, но, бывая регулярно на службах в храме, живо помышляя о Господе, человек может быть глубоко верующим. Не случайно египетский подвижник нашёл в миру по указанию свыше достойного христианина, который много трудился и всего лишь перед началом работы говорил: "Господи, благослови", – а по окончании: "Слава Тебе, Господи".

Да и российская интеллигенция, всему обученная, не первая ли отпала от Церкви? Не любимый ли Чеховым Толстой не признавал в Иисусе Христе Богочеловека? И не Толстой ли обновил ересь жидовствующих времён Иосифа Волоцкого? А неграмотное "быдло" и после коммунистического погрома спасло с помощью Божией Православную Церковь от крушения. Осилили "белые платочки" и атеистическое лихолетье.

Вот и напрашивается уже определённый вывод: если судить по "Мужикам", Чехов действительно не знает народа. Что наружи, то и даёт под углом критического реализма. А внутрь заглянуть – зачем, когда у мужика с бабой внутри пусто.

Вновь невольно напрашивается Толстой: "Из ста двадцати миллионов, – говорил он, – русских мужиков Чехов взял одни только тёмные черты. Если бы русские мужики были действительно таковы, то все мы давно перестали бы существовать" . (Литературное наследие, т. 68, стр. 521.)

И вывод из всего сказанного прост: писатель без идеи, без цели, неминуемо впадает в самообман, полагая, что всё, написанное им, достойно одобрения, а сам он заблуждаться не может.

***

Опять же в связи с Толстым и повестью "Мужики" вдруг всплыл и оказался кстати один из "газетных" рассказов – "Спать хочется". Ещё в школьной хрестоматии не только меня смущал этот рассказ, а тут, оказывается, Толстой так высоко поднял его, что поставил в десяток лучших произведений Чехова.

Но, кроме того, что рассказ в столь сжатой форме мастерски сделан, в нём присутствуют живые люди, которых никак нельзя отъединить от формы.

Варька, лет тринадцати, наёмная нянька. Качает она грудничка. В этом возрасте лишь больной ребёнок способен бесконечно кричать. И любопытно знать бы, а кричит ли он, когда Варька весь день занимается хозяйственными делами. Зато всю ночь он кричит, так что няньке ни вздремнуть, ни отдохнуть. "Ребёнок плачет", – пишет Чехов, но в это время ребёнок именно кричит. Зато: "В печке кричит сверчок". Хотя бы за печкой, что ли. В комнате, где спит ребёнок, перед образом горит лампадка – понятно к чему это, тут же через всю комнату висят пелёнки и "большие чёрные панталоны" – тоже понятно.

Хозяин и отец ребёнка – сапожник (как и у Ваньки Жукова). Варька качает младенца, сама дремлет, вспоминает своё недавнее прошлое.

"Ты что же это, паршивая? – говорит хозяин. – Дитё плачет, а ты спишь?" – Он больно треплет её за ухо, и она встряхивает головой.

Среди ночи приходит хозяйка – мать, кормить грудью:

"Подай сюда ребёнка! – повторяет тот же голос, но уже сердито и резко. – Спишь, подлая!.. Плачет. Должно, сглазили".

Весь день с утра Варька занята работой: