Николай Сказбуш - Октябрь

• Название: Октябрь
• Автор: Николай Сказбуш
• Жанр: Советская классическая проза

---

— Я не могу тебя оставить, пойми. Ну, как я тебя оставлю? Хоть до города провожу, — злое ревнивое чувство, обида за бабью покорность, и крепкое, насмерть решение ни за что, никому не отдать.

— Ладно, ступай. Я приду к поезду.

Она глянула на него умоляюще, хотела что-то сказать, но поняла, что не отступится, опустила голову. Наталка еще в воротах встретила Тимоша.

— Иди скорее, мама спрашивали.

— Что такое?

— Не знаю. Наверно, что-нибудь важное.

— Прасковья Даниловна приехала?

— Да нет, они не приехали.

— Из города что-нибудь?

— Та может, из города, — и крикнула в хату, — мама, Тимошка пришел. Ма-ама-а!

Матрена Даниловна не откликнулась.

— Ма-амо-о! — снова позвала Наталка и снова никто не откликнулся. Наталка побежала в хату и тотчас появилась па крыльце.

— Ну, ты смотри! Только что была и уже нету, — она удивленно оглядывалась по сторонам.

— Ну, ступай, скорее. Достань из погреба глечики. Мама просили.

— Сама достанешь. Я в город спешу.

— А тебя ж мама спрашивали. Наверно, из города кто-нибудь приехал.

— Из города? — подскочил к ней Тимош. — Что же ты молчишь?

— Да ты же не слушал…

— Кто приехал?

— Не знаю. Мама, наверно, знают. Они просили молоко достать, надо ж гостей нагодувать.

— Давай, скорей, где твои глечики!

— Да в погребе ж. У нас погреб глубокий. Я боюсь.

— Хорошо, пошли скорее.

Наталка побежала впереди, послушная, притихшая. Проворно открыла дверцу, а потом еще и ляду.

— Вот сюда, Тимошенька. Ты полезай, а я тут постою, подожду. Только осторожно, не обломи ступеньки. Драбынка у нас тоненькая, дивчачья.

Погреб оказался добрый, глубокий, да еще из ямы ход в закутки — сам хозяин когда-то начинал строить, надеясь разбогатеть. Лесенка была тощая, несомненно, другой уже рукой собранная, перекладинки где гвоздями приколочены, а где перехвачены сыромятным ремешком, берестовые жерди так и ходят ходуном.

— Ты ж там осторожно, Тимошенька.

Наконец, нога коснулась сырой земли, что-то осыпалось, хлопнуло. Тимош споткнулся и чуть не растянулся на песке. Запах укропа, залежавшейся прошлогодней огородины, с детства знакомый дух погреба наполнял всё.

— Ну, где твои глечики?

— Там, дальше, под стенкой.

— Ничего тут нету.

— Да под щепкой, говорят, правее.

— Кадушки тут и больше ничего.

— Ой, какой ты бестолковый. Ну, смотри на меня. Смотришь?

— Смотрю.

— Ну, а теперь повернись. Повернулся?

— Повернулся.

— А теперь иди прямо.

— Ничего тут нету. И вообще, отстань со своими глечиками. Полезай сама. Мне в город надо.

— А ты доставай глечики и поезжай себе. А то ж мама просили…

— Нет тут никаких глечиков.

В погребе что-то осунулось, грохнуло. Потом наступила тишина.

— Тимоша! — Наталка прислушалась. — Тимоша, где ты?

— А черт его знает где. Что-то зазвенело.

— Ой, не перекинь молоко!

Снова тишина.

— Тимошенька, я тебе сейчас присвечу!

Наталка опустилась на колени и потянула к себе лестницу.

— Куда ты драбыну тянешь? — крикнул снизу Тимош.

— Та у нас спички на горище, а лестницу соседи забрали. Я сейчас, — девчонка вытащила лестницу и понесла ее в хату.

— Наталка! Наталка! — кричал Тимош.

— Я сейчас, Тимошенька, — глухо донесся девичий голос.

Прошла минута, другая. Тимоша начинал пробирать уже холодок.

— Наталка!

Никакого ответа.

— Наталка, ирод!

Тишина.

Тимош ощупью пробрался к тому месту, где тусклыми пятнами играл свет.

— На-тал-ка!

Под руками отвесный земляной срез, скользкий, сыпучий, не за что уцепиться, не на что ногой стать.

…Не скоро во дворе послышался окрик Матрены Даниловны:

— Кто это погреб открыл? Кто дверки бросил настежь?

— Матрена Даниловна! — кричал Тимош.

— Кто это кричит? Это ты сидишь в погребе, Тимошка?

И тотчас послышался звонкий голосок:

— Мама, я ему сейчас лестницу опущу. А то он без лестницы не вылезет.

Наверху засуетились, захлопали дверками, застучали лестницей о порожек:

— Нашел глечики, Тимошенька?

Чуть не обломившись на жиденькой лестнице, Тимош выбрался на белый свет.

— Кто приехал, Матрена Даниловна?

— Никто не приезжал.

— Не приезжал? — переспросил Тимош. — А вы ж приказали Наталке, чтоб людей ждали. Приказали молока из погреба достать.

— Я приказала, чтобы не смела доставать из погреба глечики, пока Прасковья не приедет. Чтобы молоко было холодное.

— Ой, боже мой, прижала ладони к пылающим щекам Наталка, — а я ж всё перепутала!

Тимош схватил девчонку, поднял высоко над погребом…

Подержал так минуту и, стиснув зубы, бережно опустил на землю.

— Ой, какой ты сильный, Тимош, — похвалила она парня.

— Уберите ее с моих глаз, Матрена Даниловна. И прощайте пока, я на поезд спешу.

— А вон где он — поезд! — воскликнула Наталка, — он где: за рощей, за могилами. Слышишь: загудел, засвистел и уже нема. Пропал. Опоздал на поезд, Тимошенька!

— Радуешься?

— Ой, радуюсь! А ты кричи, кричи сильнее, Тимошенька, — она вдруг вплотную приблизилась к Тимошу, — зови: «Лю-ба-а, Любочка-а» Может, услышит. Не радуюсь, а смотреть противно. Баба в город до своего мужика подалась и он за нею. Не поедешь!

— Тебя не касается.

— В нашей хате живешь, значит, касается.

— Хатой попрекаешь?

— Да будет вам, завелись!

— А что она хатой попрекает? И так всю жизнь в чужой хате живу!

— Скаженные! Хоть ты умней будь, Тимошка. Ты ж таки, слава богу, парубок.

— Парубок! Работать так парубок, а слово сказать — рот затыкают. Да ну вас всех! — и пошел со двора.

Последние дни Тимош спал во дворе, на сене. Сон приходил сразу, крепкий. Но на этот раз долго не мог уснуть, роились думы в разгоряченной голове — то возникает вдруг девичье лицо, то пригрезятся травы весенние над рекой и руки белые, поднятые к небу. То вдруг глянет на него суровое, измученное лицо солдата — кровь запеклась на устах.

…А дома, что? Там, в городе, у Ткачей? Почему не приехала Прасковья Даниловна? Политик!

Сейчас он видит себя маленьким-маленьким, беспомощным хлопчиком, брошенным на дороге. Налетели стражники на село, побили, порубали людей, запалили крестьянские хаты. Женщина упала на шляху, кровь на лице, ручейком струится из раны.

— Мама!

Тимош вздрагивает всем телом. Открывает глаза — глубокое небо над ним и звезды. «Возок» горит ясными огоньками. Да, здесь — «Возок», а в городе — Большая Медведица. Всего полсотни верст и уже — Медведица. По-разному люди живут, по-разному на небо смотрят. Вот, он пробыл тут много дней, достаточно много для того, чтобы понять: ничего не узнал об этих людях, от которых родился на свет, с которыми одной жизнью жил. Разлучила их судьба, оторвала, так и не вернулся! Сейчас он знает каждую хату вокруг, что где в хате стоит, косу в руки возьмет — не опозорится, за плугом пойдет. Но всё равно ему трудно, он выполняет работу, как послушный ученик, — у него уже другая дорога.

Почему он всё время думает об этом? Всё об одном? Порой ему кажется, что он знает все думы их — чего умом не доберет, сердцем почует, душой угадает. Что же тревожит его, где та черта, которую он так и не переступил? Как представляют они себе завтрашний день, как примут его, поднимутся на борьбу? Быть им вместе в этой борьбе, значит и понимать друг друга нужно по-братски. Не только, что где в хате стоит, но и что за тысячу лет вперед думается. Солнце, ведь одно над головой, их общее солнце!

Знает ли он так людей?

Ему трудно здесь, трудно привыкать к селянской жизни, а вот они, из этих деревень, приходят к ним на завод, принимают их бытие, их рабочее дело, разделяют судьбу, становятся рабочими.

И тут вдруг впервые подумал: им, ведь так же трудно свыкаться с новым, кинуть родную хату, клочок насиженной, кровью и потом пропитанной земли, вековые навыки и уклад, крестьянского бога и корову и отправиться в город, пройти проходную, сменить поле на цех, плуг на станок. Вставать до первых петухов, чтобы успеть отмахать десяток верст на чугунку, до гудка добраться в город, а потом к полночи вернуться домой, а то и за полночь. Зимой чугунка от морозов остынет, застрянет в метелях — валяйся, Грицько, на железнодорожных полатях, привыкай к рабочей доле! Хорошо, если до света дотянешься до хаты — поездники!

Как же объединить их всех под одним солнцем?

И так же впервые представился ему завод не просто соединением каменных коробок-цехов, не замкнутым предприятием, обнесенным забором, отгороженным, а крепко спаянным человеческими жизнями глубоко уходящими корнями во все стороны необъятной земли.

…Вдруг ему почудилось, что скрипнула оконная рама, кто-то легко спрыгнул на траву. И всё стихло. Черное небо сверкало звездами над головой, село спало и только где-то над рекой гукали и пели неугомонные девчата.