Ален Роб-Грийе - Проект революции в Нью-Йорке

• Название: Проект революции в Нью-Йорке
• Автор: Ален Роб-Грийе
• Издательство: Ад Маргинем
• Жанр: Современная проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-88059-013-5

Опубликованный в 1970 году парижским издательством «Minuit» роман Алена Роб-Грийе «Проект революции в Нью-Йорке» является одним из принципиальных текстов литературы XX века. В нем французский писатель впервые применяет ряд приемов, — дереализация места действия, «сериализация» персонажей, несводимая множественность фабул, — которые оказали влияние на развитие кино, литературы и философии последних десятилетий. В этом романе Роб-Грийе дополняет «вещизм» своих более ранних книг радикальным заключением в скобки субъекта, прямой наррации и дескриптивных процедур традиционного романа.

Влияние новаций Роб-Грийе на современный ему культурный контекст анализируется в классических текстах Мориса Бланшо, Роллана Барта, Мишеля Фуко и в предисловии Михаила Рыклина.

---

Мне казалось, что я приду загодя; но собрание, судя по всему, уже длится какое-то время. И, похоже, не будет никаких точных указаний, имеющих отношение к непосредственному действию. Сегодня происходит скорее нечто вроде идеологического занятия, привычная форма которого вполне доказала свою дидактическую эффективность, должным образом воздействуя на активистов движения всех рангов: это подготовленный заранее обмен репликами между тремя персонажами, которые задают вопросы и отвечают на них — перемена ролей совершается при каждом новом повороте темы, то есть примерно через минуту.

Фразы отличаются краткостью и простотой — подлежащее, сказуемое, дополнение; большим количеством повторов и антитез, однако для словарного состава характерно внушительное число ученых слов и терминов, принадлежащих к различным областям знания: философии, грамматике или геологии — их употребляют постоянно и настойчиво. Участники диалога говорят неизменно ровным нейтральным тоном, даже когда речь идет об устрашающих сценах насилия; они изъясняются в вежливой, почти улыбчивой манере, несмотря на холодную жесткость произносимого текста. Все трое знают его наизусть до мельчайшей запятой, и сценарий разыгрывается как по маслу, словно роли исполняются безупречными машинами, у которых не может быть колебаний, оговорок и провалов памяти.

Актеры одеты в черные строгие костюмы модного покроя, белоснежные рубашки и полосатые галстуки. Они сидят бок о бок на невысокой эстраде за белым деревянным столом, обшарпанным и колченогим, похожим на те, что некогда ставились на кухнях в бедных домах. Благодаря этому возникает соответствие между мебелью и стенами и потолком залы, облицованными все теми же треснувшими керамическими плитками: медленно проникающая влага источила некоторые из них, отколов кусочки разнообразной формы, так что наружу выступила сероватая поверхность грубой штукатурки, наползающая на плитки линией в виде лесенки или зубцов. Судя по всему, темой сегодняшнего занятия является «красный цвет», осмысляемый как радикальное разрешение непримиримого противоречия между белым и черным. В настоящий момент каждому из участников диалога надлежит взять на себя изъяснение одного из трех величайших освободительных деяний, имеющих отношение к красному: изнасилования, поджога, убийства.

Предварительное обсуждение, которое подходит к концу в самый момент моего прихода, видимо, было посвящено теоретическому оправданию преступления и понятию метафорического деяния. Теперь актеры переходят к определению и анализу трех избранных актов. Утверждение, согласно которому изнасилование уподобляется красному цвету в том случае, когда жертва уже лишилась девственности, носит чисто субъективный характер, хотя и опирается на новейшие исследования в области сетчатки глаза, фиксирующей зрительные впечатления, равно как и на работы, описывающие религиозные ритуалы, существовавшие в Центральной Африке в начале нашего века: в частности, обряд дефлорации юных пленниц из вражеского племени в ходе универсального празднества, напоминающего театральные представления античности с их специфической постановкой, кричаще-яркими костюмами, разрисованными масками, утрированной до пароксизма мимической игрой — столь же жестокая, но одновременно и очистительная мифология воплощается в действии, сочетающем холодную точность с патетикой бреда.

Зрители, сидя лицом к амфитеатру, образованному округлой линией масличных пальм, словно бы пританцовывают, отбивая ногами такт по красноплиточному полу в одинаково-однообразном медленном ритме, который, однако, неприметным образом убыстряется. Каждый раз, когда одна из ног касается пола, торс наклоняется вперед, а из легких с глухим стоном вырывается воздух, будто сопровождая некую тяжкую работу, как у дровосека, опускающего топор, или пахаря, взмахивающего мотыгой. Без всякой видимой причины перед моим взором вновь возникает равнодушная неискренняя молодая женщина, переодетая медсестрой, которая принимает лже-больных, пациентов психотерапевта Моргана, в маленькой сверкающей комнате: я вижу ее в тот самый момент, когда она касается меня крашеными в золотой цвет волосами и грудью, без сомнения, искусственной, распирающей белую ткань халата, так что на моей одежде остается резкий запах ее духов.

Она продолжает прижиматься ко мне совершенно очевидным, провоцирующим, непостижимым образом, будто посреди комнаты воздвиглось какое-то невидимое препятствие, и ей приходится протискиваться между им и мною, вихляя бедрами, словно она ползет, сохраняя вертикальное положение, с целью просочиться через этот узкий проход. А голые ноги отбивают такт на глиняном полу во все более стремительном ритме, одновременный выдох становится таким хриплым и громким, что в конечном счете заглушает рокот тамтамов, гудящих под ладонями музыкантов, которые сидят на корточках перед сценой, соединяющей края полукруга, образованного линией масличных пальм.

Но три актера на возвышении переходят уже ко второй части триптиха, иными словами, к убийству; и на сей раз демонстрация акта покоится на вполне объективных основаниях, а именно на крови — при условии, разумеется, что применяются способы, вызывающие достаточно обильную внешнюю геморрагию. То же самое относится и к третьей части, где рассматривается естественный и традиционный цвет пламени, чья максимальная интенсивность достигается, если осуществить поджог при помощи бензина.

Зрители, сидящие параллельными рядами на кухонных стульях, благоговейно внимают диалогу, напоминая своей неподвижностью набитые соломой чучела. А поскольку я остаюсь в глубине залы у стены, ибо свободных мест нет, и вижу только спины, мне легко представить себе, что лица у них вообще отсутствуют, что это просто костюмы, набитые соломой и прикрытые сверху лысыми или кудрявыми париками. Впрочем и участники диалога исполняют свои роли в абсолютно отстраненной манере, говоря в пространство прямо перед собой и ни на ком не останавливая взора, как если бы напротив никого не было, как если бы зала была пуста.

И вот уже хором все трое одновременно произносят один и тот же текст прежним ровным нейтральным тоном, не выделяя интонацией ни единого слова или слога. Это изложение заключительной части: идеальным преступлением, включающим в себя все три изученных элемента, могла бы стать насильственная дефлорация юной девственницы, предпочтительнее всего — с молочно-белой кожей и очень светлыми волосами, с тем чтобы жертва затем была умерщвлена (наилучшие способы — вспороть ей живот или перерезать горло), а обнаженное окровавленное тело в качестве завершающего аккорда сожжено при помощи бензина, который мало-помалу воспламенил бы весь дом.

Уши мои все еще заполняет вопль ужаса, боли, смерти, пока я рассматриваю скомканные простыни и муслиновое белье, кучей лежащее на полу — этот импровизированный алтарь, чьи останки постепенно обретают ослепительно красный цвет: сначала в центре появляется пятно с очень четкими контурами, которое мало-помалу расползается по всей поверхности.

Зато огонь, едва лишь спичка опалила краешек кружевной оборки, пропитанной бензином, вспыхивает мгновенно во всей своей мощи, так что за языками пламени тут же исчезают еще слегка трепещущая жертва, груда тряпок, сыгравших свою роль в ритуале умерщвления, охотничий нож и сама зала, откуда я едва успеваю выйти.

Дойдя до середины коридора, я замечаю, что пожар бушует уже на лестнице, охватив сверху донизу здание, в котором я излишне задержался. К счастью, остаются железные наружные лестницы, которые зигзагом спускаются по фасаду дома. Повернув назад, я устремляюсь в другой конец коридора к двери в виде окна. Оно заперто. Тщетно дергаю я шпингалет, мне не удается его сдвинуть. Едкий дым заполняет легкие и слепит глаза. Сильным ударом ноги, каблуком в самый низ оконной рамы, я вышибаю стекло, осколки которого с хрустальным звоном падают на металлическую площадку. Свежий воздух, хлынувший ко мне, приносит с собой, перекрывая гул пламени, вопль толпы, собравшейся в самом низу, на улице.

Проскользнув в отверстие, я начинаю быстро спускаться по железным перекладинам. Со всех сторон, на каждом этаже разлетаются стекла, лопаясь под влиянием жара. Перезвон осколков, постоянно усиливаясь, сопровождает меня во время бегства. Я перескакиваю сначала через одну перекладину, затем через две.

Время от времени я на секунду приостанавливаюсь, чтобы наклониться через поручень: мне кажется, что толпа у меня под ногами удаляется все больше; я даже перестал различать крохотные головы, поднятые ко мне; вскоре остается лишь одна черная точка в сгустившейся темноте, но, возможно, это только отблеск на асфальте, омытом недавним ливнем. А в тревожном сигнале пожарной машины, промчавшейся вдалеке, издав два жалобных гудка, звучит нечто надежное, успокоительное, привычное.