Гилель Бутман - Время молчать и время говорить

• Название: Время молчать и время говорить
• Автор: Гилель Бутман
• Издательство: Библиотека Алия
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1984
• ISBN: 109

---

Однако прошло несколько месяцев, и я снова затосковал по людям и впечатлениям и готов был снова уйти на этап в любую минуту. Срабатывал тот самый психологический принцип, который неплохо сформулировал наш закадычный друг Гарик:

"Везде одинаков наш свет,
везде можно в петлю полезть,
везде хорошо, где нас нет,
везде тяжело, где нас есть"[25].

Единственной отдушиной в моем тихом склепе были письма Евы с Лилешкиными каракулями. Я тоже имел теперь право на лимитированную переписку и в каждое свое письмо обязательно вкладывал отдельное маленькое письмецо для дочери, на которое наклеивал мылом цветную картинку из обертки того же мыла. И каждое маленькое персональное письмо Лилешке подписывалось одинаково: "твоя подружка папа".

В августовском письме Евы было вычеркнуто цензурой гораздо больше среднецензорской нормы. Пришлось долго "стирать" письмо под краном, сушить и читать его на свет лампочки, прежде, чем я понял: почти все наши ребята уже ушли на этап, а некоторые уже прибыли в лагеря где-то в Мордовии.

Один за другим ушли на этап Соломон Дрейзнер, Владик Могилевер, Виктор Богуславский, Лев Львович Коренблит, Лева Ягман и Лассаль Каминский. Попытки наших жен и близких выяснить, где и когда происходит погрузка на железной дороге, ничего не дали. Это была святая тайна. Им пришлось ограничиться мысленным расставанием.

Глядя вслед воображаемому "Столыпину", Сима Каминская обращалась к своему сердцу и слала вслед прощальный привет наших жен. Стихотворение кончалось на высокой ноте:

Так догони же любимые лица,
Так шелохни дорогие ресницы,
Так проскользни мимо сдержанных уст –
Путь беспросветный не будет так пуст!
Дай утолить им тяжелую жажду,
Будь рядом с теми, кто болен, кто страждет!
Будь с ними днем и в полуночный час,
Чтобы огонь их души не погас.

Ребята могли уходить спокойно. Их жены выполнят свой долг перед ними, как они сами, вступив в организацию, выполнили долг перед своей совестью.

Виктор Штильбанс уже был освобожден к тому времени, так и не попав в лагерь, ибо его срок был год. Из всех, прошедших по Первому и Второму ленинградским процессам, в Большом доме остались лишь трое: Марк Дымшиц, Миша Коренблит и я. Нас держали как свидетелей по делу Бориса Азерникова, арестованного сразу же после нашего суда и в связи со своим поведением на нем.

В начале октября прошел процесс над Борисом Азерникивым, который входил в ту же группу организации, что я и Миша Коренблит, и был потенциальным участником операции "Свадьба".

Борис был человеком со сложной, изломанной судьбой. В его характере была очень сильна рационально-материалистическая жилка. Это отталкивало от него многих его товарищей, но мне казалось, что, поварившись в общем котле, Борис оставит в нем всю накипь и выйдет преображенным. Марк Дымшиц, узнав, что Борис мастер спорта по борьбе, стал инициатором идеи затянуть Бориса в "Свадьбу".

Сидя в воронке по дороге на суд Азерникова, я не знал, какую тактическую линию избрать. В конце концов я представил его как безыдейного материалиста, вовлеченного мною в организацию с целью приблизить его к сионистским идеалам, как я их понимал. Избрав такую тактику, я оставлял перед Борисом возможность выбрать борцовскую позицию, заявив, что за несколько месяцев в организации он преобразился. Или представить себя обманутой овечкой, чуждой сионизму.

Борис получил три с половиной года. Теперь уже ничто более не удерживало нас в тюрьме. Более того, по закону нас должны были отправить на этап в течение десяти дней. Получилось, что до шестнадцатого октября мы должны были уйти.

Мне выдали последнее письмо от Евы. Хорошая весточка: Сима Каминская получила разрешение. Четырнадцатого октября Сима улетает с дочерьми. Не знаю, рада ли была Сима. Наверное, кошки скребли на душе, ведь Лассаль оставался. Но в Ленинградском КГБ могли вздохнуть спокойно: Сима была для них опасным противником, и ее интеллектуально-моральное превосходство их бесило. Кроме того, Сима была в центре беспокойного "кружка жен", а это им тоже было как-то ни к чему.

Сима понимала, что найдутся такие, кто осудит ее: бросила мужа в беде. Но она была решительна, и ее мало трогало, что скажет "княгиня Марья Алексевна". Она считала, что, оказавшись вне железного занавеса, сможет помочь Лассалю и остальным гораздо больше, воспитание дочерей станет естественным, без недомолвок и двойного стандарта, и сам факт пребывания семьи в Израиле обеспечит Лассалю беспрепятственный выезд после освобождения.

Кто-то из жен должен был взять на себя смелость быть первой. И Сима Каминская стала первой.

Я высчитал, что мы с Симой должны "уйти на этап" почти одновременно, хотя и в разные стороны. Вспомнил старую комсомольскую песню "Дан приказ ему на запад, ей-в другую сторону" и написал несколько слов стихотворного привета Симе:

Мы уезжаем в день один.
В минуту, может быть, одну,
Но дан тебе приказ: "На Запад!"
А мне – в другую сторону.

Конечно, Сима не прочтет эти строчки. Но прогноз погоды оказался точным. В ночь на пятнадцатое октября за мной пришли.

Впервые почти за полтора года я вижу Мишу Коренблита. Нам выдают личные вещи, сухой паек в дорогу, выстраивают в затылок и ведут к воронку. Марк с полупустым рюкзаком за спиной идет легко и беззаботно. Он задубелый оптимист и уверен, что вот-вот американцы нас на кого-нибудь обменяют. В том, что ему не придется сидеть пятнадцать лет, Марк уверен. Он, еще год назад сидевший в камере смертников. Миша Коренблит – полный антипод Марка. Он – заскорузлый пессимист. И он тоже уверен, что ему не придется сидеть свои семь лет. Но по другой причине: всех нас расстреляют.

Миша с трудом тянет на спине огромный самодельный зеленый рюкзак из эластичной ткани. Кому пришла бредовая идея переслать ему в камеру этот рюкзак? Когда нас сажают в воронок, рюкзак у него уже не на спине, а на пятой точке, и эластичные лямки продолжают растягиваться. Плохо быть в жизни пессимистом, судьба специально охотится за ним.

Я – по шкале подгонки инвентаря и отношению к будущему – между ними, ближе к Марку. Умеренный оптимист. Я тоже уверен, что нас вырвут до срока, но не так скоро.

31

ПОЕЗД ИДЕТ НА ЮГО-ВОСТОК

На антисоветских географических картах того времени можно было видеть две столицы СССР. Большая алая звезда на карте в центре европейской части СССР. Во все стороны от нее разбегаются железные и шоссейные дороги. Это Москва – столица советской России.

На той же карте еще одна такая же большая алая звезда. И расположена она в глухомани Мордовской автономной республики, о существовании которой знают только хорошо успевающие по географии пионеры и семьи политических заключенных. Здесь проходит только одна ветка ширококолейной железной дороги из Мордовии на Рязань и дальше на Москву. И никогда бы не пылала огромная алая звезда на этой карте рядом с маленькой станцией Зубово-Полянского района Мордовии, если бы не узкоколейка, отходящая здесь на север. Это станция Потьма, столица антисоветской России.

Не знаю, за какие грехи был облюбован этот забытый Богом край, славный когда-то дубовыми рощами, под заповедник Архипелага ГУЛАГ имени Щелокова. Если во времена заповедника имени Берия многочисленные острова Архипелага были разбросаны по всем параллелям и меридианам России, то к моменту, когда мы стали прибывать в лагеря после Ленинградских процессов, только один остров остался для политических – Дубравлаг. Центром этого куста лагерей был Яваз, но дорога в него – лишь через Потьму, по узкоколейке. Из Яваза, тоже по узкоколейке или по лесным проселочным дорогам, можно было попасть в политические лагеря Дубравлага: девятнадцатый, семнадцатый (большая и малая зона), третий (мужская и женская зона). Кроме того, здесь же находились лагерь для иностранцев и лагерь для плитических рецидивистов с особо строгим режимом. (По исправительно-трудовому кодексу РСФСР минимальный режим для политических – строгий.)

Лагеря в этих местах появились сразу же после революции, и местные мордвины уже в третьем поколении – потомственные надзиратели. Они давно уже забыли о дубовых рощах – сегодня для строительства новых бараков лес везут издалека. Разве лишь старики, ушедшие на пенсию, помнят транспорты с эсерами, сперва правыми, потом левыми, с меньшевиками, с троцкистами, каменевцами, зиновьевцами, бухаринцами, тухачевцами. Кулаков гнали табунами. Сегодня даже их кладбища не сохранились. Только тогда, когда копают землю заключенные семидесятых-восьмидесятых годов, натыкаются иногда на косточки заключенных двадцатых, тридцатых, сороковых.

Наш поезд покинул Ленинград в ночь на пятнадцатое октября. Впереди были пересылки в Ярославле, Горьком, Рузаевке и Потьме. А пока мы получили отдельный тройник на троих. Математически это было просто справедливо, ибо три делится на три без остатка. Но лишь когда стали водить на оправку, увидели мы, до чего роскошно устроены. Шесть отсеков для уголовников, как обычно, переполнены: десятки лиц плотно прижаты к решеткам. Только в момент вывода на оправку можно увидеть, кто еще едет в вагоне. Первый отсек, рядом с туалетом, – зэчки. Они видят всех проходящих и тут же "стригут и бреют". На богатом эпитетами русском языке с большой примесью татарских слов они дают характеристику мужских достоинств и статей каждого проходящего. Даже видавшие виды зэки проскакивают этот участок как ошпаренные, и долго еще слышны сиплые голоса зэчек и переливается их хриповатый смех.