Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

• Название: Гроза двенадцатого года (сборник)
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-01312-3

Очередной том библиотеки, посвященный Отечественной войне 1812 года, включает в себя роман «российского Вальтера Скотта» Д. Л. Мордовцева «Двенадцатый год» (в советское время издается впервые), а также воспоминания современников и уникальные исторические документы, отражающие сложные перипетии дипломатической борьбы эпохи наполеоновских войн.

---

«Фридланд».

7

Прошло десять дней после рокового Фридланда. Русские войска, гонимые страшным сереньким человеком в необычной шляпе, поспешно ушли за Неман, в Россию, махнув рукою и на Пруссию, которую они не смогли защитить от страшного серенького человека, и на свою славу, лавры которой, завядшие и полинявшие, по лепестку оборвал этот страшный серенький человек и бросил на произвол историческим ветрам.

— Буди проклято чрево, носившее тя, и сосцы, яже еси сосал! — бормотал как бы про себя, стоя на русском берегу Немана, старенький полковой священник, отец Матвей, которому вспомнилось, как он под Фридландом, в виду напиравшего на русских врага, не успел даже помолиться над телами воинов, кучами лежавших но обеим сторонам замутившейся кровью речки Алле.

День только начинается. Солнце, каждый день видевшее все битвы да битвы, освещавшее все кровь да кровь, сегодня выглянуло из-за лесу как будто приветливее… Не слышно пушечного грому… Дым от пороха не застилает очи солнышку; оно во все глаза глянуло на реку — это скромный Неман, на расположенный по береговому склону ее городок — это город Тильзит. По обоим берегам Неман усыпан народом, войсками всех национальностей, оружий и типов, стонет тысячами голосов. Что это за сборище? И почему все эти маесы толпятся у берега, посматривая на реку, на середине которой, на поверхности воды, держится что-то невиданное, необычайное? Это на воде обширный плот, а на плоту — два красивых, затейливо изукрашенных флагами здания: одно из них — большее, болеезатейливоеи более изукрашенное, другое — меньшее, меньше и изукрашенное. Над большим высятся два фронтона, и ма одном из. этих фронтонов красуется гигантская буква N, на другом — такое же гигантское А. Далеко видны эти буквы. На верхушке последнего фронтона, над самою буквою А, сидит ворона и громко, беспутно как-то каркает, обратившись клювом к русскому берегу реки.

— Ишь проклятая! — ворчит на нее знакомый ужо нам гусарик, тот самый, что распространялся об «эскадронной Жучке», толкаясь на берегу Немана вместе с другими солдатиками.

— Ты что огрызаешься? — спрашивает его старый гусар Пилипенко, тот, который плакал над раненой Жучкой.

— Да бон, дядя, ворона в нашу сторону каркает, на нас, значит.

— На свою голову, не на нас.

— А що воно таке там написано? — любопытствует Заступенко. — Якого биса вин там надряпав?

— Какого беса! зх, ты хохол безмозглый! надряпал! — строго замечает гусарик. — Эко слово сказал!

— А що ж? то вин писав, а вин ще ничего добраго не робив.

— То-то не робил! Это знаешь, что написано там?

— Та кажу ж тоби, чортив москаль, що не знаю — я не письменный, — сердится Заступенко.

— А вот что написано: это иже, а вот это — аз?

— Так що ж коли иже та аз? А що воно таке се бисо-ве иже та сей чортив аз?

— Ну, хохол, так хохол и есть! безмозглый — мозги с галушками съел.

— Та ты не лайся, а кажи дило.

— Дело я и говорю: иже — значит император, а аз — Александр. И выходит — императору Александру.

— Те-те-те! от вига дав бисив сын.

В разговор вмешивается донской казак, который предлагает новое толкование буквам, написанным на фронтонах павильона.

— Ты говоришь — иже — император; а я думаю — не инператор, — обращается он к гусарику.

— А что ж, по-твоему?

— А вот что, брат. Кто строил эти палаты-то?

— Он француз, знамо.

— Так как же, по-твоему, себя-то он и обидит? Не та-козский он человек, чтоб обижать себя. А он вот какую шгуку придумал: одна-де каланча пущай будет ваша, к примеру, русская; на ней аз будет стоять — Александра, значит, Павлович; а на другой-де каланче я сам себя напишу… И написал иже… А знаешь, что такое иже? а?

— Иже и есть!

— То-то! не совсем с того хвоста… Слыхал ты об антихристе?

— Ну что ж! слыхал.

— А кто антихрист?

— Он — Апалион, — это всякий знает.

— Ну, так вот и знай: в Священном писании иже и есть антихрист… «иже, — говорит, — придет соблазнять людей и покорити их под нозе ног»… Вот что!

И гусарик, и Заступенко объявили протест против этого толкования и за разрешением своего спора обратились к батюшке, который тоже стоял на берегу и задумчиво глядел на Тильзит, в котором виднелось необыкновенное движение. Гусарик подошел к батюшке под благословенье и спросил:

— Скажите, батюшка, зачем это он написал там иже?

— Какое иже? это не иже, любезный, а французское наш — «Наполеон», значит; а это аз — «Александр».

— Об аз-то, батюшка, я и сам догадался, а вот иже-то меня сбило… Покорнейше благодарим, батюшка.

И гусар, почесав в затылке, отошел к товарищам, чувствуя свое посрамление.

В другой группе солдатиков шли не менее оживленные толки о том, зачем он, Наполеон то есть, назначил свидание с царем русским непременно на воде, а не на земле.

— Зачем! Знамо зачем — от гордости… Он теперь думает о себе, что ему черт не брат, — ну и ломается, как свинья на веревке, — говорит солдатик с Георгием.

— Это точно, что ломается, — вторит другой.

— Затесавшись эта ворона в чужие хоромы и говорит нашему царю: «Жди, — говорит, — русский царь, меня в гости».

— Ишь ты! а вот чего не хочешь ли? — И солдатик рукой показал нечто, чего, по его мнению, Наполеон не хочет. Ну а царь-от и говорит: «Сунься-ко».

— Значит, рыло в крови будет…

— Знамо. А он и говорит: «Досюдою, — говорит, — до Немана, я дошел — досюдою, значит, моя земля; а до-тудою, — говорит, — за Неманом — твоя, дескать, земля» — русская, значит; русского царя батюшки. «А вода, дескать, не земля, она ничья — она Божья: так приходи, — говорит русскому царю, — либо ты ко мне в гости на Божью воду, либо я к тебе — оно де и не обидно никому».

— Ишь шельма! ловко придумал.

— А я, дядя, не то слыхал, — вмешивается третий солдатик.

— А что?

— Да сказывают: он для того хочет с нашим-то в воде встретиться, что как они вдвоем с нашим владеют всем светом, он — этой половиной, а наш — этой, так ежели теперича они, примером сказать, сойдутся вместе, так земля, значит, не сдержит их… такая у них у обоих силища!

— Сила не маленькая, что говорить! Поди, и впрямь земля не выдержит.

— Говорю тебе — не выдержит…

— Где выдержать!

— Да и потому им нельзя встретиться на земле, что за нас опасаются, — пояснял солдатик с Георгием.

— А для чего им за нас опасаться, дядя?

— Как для чего! Мы задеремся с ими, с французами: как бы сошлись маленько, так и драка.

— Это точно, что драка.

— Да еще какая драка, братец ты мой! Потому мы будем опасаться за свово, а они за свово — ну и пошла писать…

— Где не пошла! Такую бы ердань заварили, что ой-ой-ой!

— Верно… А тут бы наши казачки скрасть ево захотели…

— Как не захотеть! Лакомый кусочек… А казаки на это молодцы, живой рукой скрадут.

— Скрадут беспременно… Вон не дале как под Фрид-ландом французский бекет скрали… Велели это Каменнов да Греков — уж и ловкие ж шельмецы! — велели это своей сотне раздеться, да нагишом, в чем мать родила, аки младенцы из купели, и переплыли через реку, да и скрали бекет, а опосля как кинутся на самый их стан, а те как увидали голых чертей, ну и опешили…

— Да, ловкие шельмы эти казаки.

— Где не ловкие! Поискать таких, так и не найдешь.

— Где найти! продувной народец.

Как бы в подтверждение этого в толпе показался верховой казак, который, перегибаясь то на ту, то на другую сторону, словно вьюн, и делая разные эволюции пикою, покрикивал:

— Эй, сторонись, братцы! подайся маленько! конвой идет, конвой дайте место.

Толпа несколько отхлынула и оттеснила в сторону нейсатого еврейчика, который, толкаясь средь народа с лотком, наполненным булками, огурцами, колбасами и всякой уличной снедью, выкрикивал нараспев и в нос:

— Келбаски свежи… огуречки зелены… булечки бя-лы… Ай-вей! ай-вей!

В одно мгновенье казак так ловко нанизал на свою пику огурец, потом колбасу, затем булку и все это пихал себе за пазуху, что еврейчик положительно не мог опомниться…

— Ай, да казак! аи, да хват!

— Ай-вей! ай-вей! мои булечки! мои огуречки! аи келбаски!

В толпе хохот.

— Сторонись, братцы! подайся маленько! конвой идет! — покрикивал этот «хват» как ни в чем не бывало.

К берегу Немана действительно двигался конвой стройными рядами, блестя на солнце оружием и красивыми мундирами. Конвой составляли полуэскадрон кавалергардов, чинно и гордо восседавших на холеных конях, и эскадрон прусской конной гвардии, которой еще более, чем русскому воинству, тяжко досталось от немилостивой руки «нового Атиллы». Конвой, оттеснив толпу, выстроился в линию, которая правым флангом упиралась в берег Немана, а левым касалась какого-то полуразрушенного здания, осеняемого однако двумя огромными флагами — русским и прусским.