Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

• Название: Гроза двенадцатого года (сборник)
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-01312-3

Очередной том библиотеки, посвященный Отечественной войне 1812 года, включает в себя роман «российского Вальтера Скотта» Д. Л. Мордовцева «Двенадцатый год» (в советское время издается впервые), а также воспоминания современников и уникальные исторические документы, отражающие сложные перипетии дипломатической борьбы эпохи наполеоновских войн.

---

— О, Боже мой! Боже мой! стою ли я этого!.. И имя такое у меня нехорошее — Ирина, Ариша, точно у горничной.

«В начале сражения мы держались вместе, стремя к стремени. Битва была жаркая, злая. Нам несколько раз приходилось бросаться в атаку, но все-таки сломить французов мы не могли. Под конец части войск окончательно смешались, и я потерял Истомина из виду. К вечеру сражение было проиграно нами. Я плакал как ребенок, когда увидал, что Багратион, под которым убили коня, а сабля его разлетелась вдребезги о штык французского гренадера, Багратион, видя бегущих солдат своих и решивший скорее умереть, чем видеть бегство русских, скрестив на груди руки, пошел прямо под пули, и только силою солдаты могли увести его от верной смерти. Тогда я бросился искать Истомина. Никто ни из офицеров, ни из солдат не могли сказать мне ничего верного о нем. Некоторые видели его в первых рядах сражавшихся; но потом он как в воду канул. Только на другой день я узнал о нем; но то, что передали мне, было неутешительно. В самом пылу битвы Истомин и другой офицер, Панин, увлекаемые безумной отвагой, бросились в самые ряды отступавшего на одном пункте неприятеля, желая отбить знамя, потерянное одним из наших полков. Удальцы были отрезаны. Панин, спасшийся чудом…»

— Да, это мне говорили, — грустно шептала девушка. — Панина спас этот молоденький мальчик Дуров, а моего бедненького Костю некому было спасти.

«Панин, спасшийся чудом, рассказал мне, что когда их окружили, то он видел, как Истомин, который был уже почти у самого знамени, упал с лошади и был подхвачен французами, а за ним тотчас же пала и лошадь его. Панин полагал, что Истомин пал замертво и больше не вставал. Его же самого спас ребенок-герой, некто Дуров, это какое-то необыкновенное существо, о котором у нас рассказывают невероятные вещи. Но для вас, я полагаю, более интересно знать, что сталось с Константином. И посему я продолжаю мое повествование. Получив такие нерадостные вести о моем и вашем друге и помня его последнюю волю, я тотчас же хотел было писать вам. Но что я мог сказать вам? И не разбил ли бы я ваше сердце и, может быть, жизнь, сказав, что он погиб, что кончил он, как герой? Для вас это не было бы утехою. Я сказал себе, что всегда успею поразить ваше сердце страшною вестью, так не лучше ли повременить убивать вас?»

— Добрый, милый!.. только у него и может быть такой друг (это опятъ в скобках).

«И я благодарю бога, что не написал вам сгоряча — я бы убил вас; а (теперь я могу сообщить вам радостную весточку. Вчера явился к нам один улан, чудом спасшийся из плена. Он бежал из Фридланда, где французы устроили госпитали как для своих раненых, так и для ваших. Улан этот, эскадронный дядька того самого Дурова-мальчика, что спас Панина, рассказал нам, что он лежал в одном госпитале, в Фридланде, с нашим Константином, что Костантин ранен пулею в правую руку, но не опасно, хотя и тяжко, и руку не потерял, хотя до сих пор не владеет ею…»

Девушке чувствуется, что эта рана у нее в сердце, так остро-остро заныло оно, что она готова вскрикнуть от боли.

«Что с ним было дальше, он не помнит; но когда пришел в себя, рассказывает улан, то увидал, что спасением своей жизни он обязан образочку, висевшему у него на груди; а в этом образочке, говорит улан, положены у него чьи-то волосы, русенькие такие, с краснецой, должно полагать, материнское благословение, по мнению улана. Вам, сударыня, лучше знать, чьи это „русенькие, с краснецой волосы“.

Девушка вся вспыхнула… „Это мои волосы…“

„Медальон, в котором Константин хранил на груди ваш локон (перед сражением он, как я упомянул выше, исповедовался мне, равно и я ему), улан принял за образок. Этот медальон и спас его. Когда его раздевали, то за сорочкой нашли сплюснутую в мятную лепешку пулю: она расплющилась о медальон и причинила ему только контузию, но не убила его. Итак, спасением своей жизни мой друг обязан вашим прекрасным волосам, сударыня…“

Девушка страстно прижала к губам полуобрезанную прядь своей косы и долго смотрела на нее… „Да, ру-сенькая, с краснецой… как смешно… Вот и верь поверьям…“

„Теперь он поправляется, и, вероятно, в скором времени, по окончании размена пленных, мы обнимем нашего воскресшего друга. Вот все, что я могу сообщить вам, сударыня, и считаю это за счастье для себя“.

Девушка опять подняла глаза к небу и тут только заметила, что около нее стоит нищенка; а со стороны с удивлением смотрят на нее ребятишки и привратник почтового двора.

Сунув в руку нищей какую-то монетку, она быстро пошла домой, чувствуя, что как будто вся Москва повеселела, а у нее в сердце — душистая сирень, его шепот ласковый и милые буквы на стволе старой березы… „Ру-сенькая с краснецой… материнское благословение… нет, это мое благословение…“

Всю дорогу она держала руку приложенною к лифу, ва который она засунула письмо, и ей казалось, что письмо это ласкает ее, шепчет слова, от которых она трепетала там, за кустом сирени…

— Та-та-та! ты где это пропадал, Ириней блаженный? Таким восклицанием встретил ее дядя, Мерзляков, бакалавр и профессор, который уже успел после обедни разоблачиться и, шурша и шмыгая туфлями около письменного стола, что-то искал между бумагами.

— Где пропадал, разбойник иринейский? — ворчал он ласково.

— Да я, дядя милый, с вами же была в Архангельском, а вы ушли с кем-то раньше и забыли обо мне, — отвечала девушка, краснея как рак.

— Какова злодейка… забыл! Да знаешь ли ты, воробей иринейский, с кем я ушел?

— Не знаю, дядя.

— А! скажите пожалуйста! Она не знает графа Ростопчина, вельможу и сочинителя, Силу Андреича Богатырева… А! сверчок ты иринейский!

— Так это он, дядя?

— Он, Ириней ты этакий Иринеич! А что ж ты, Емелька ты эдакий Пугачёв, делал до сих пор в церкви, Наполеон ты этакий!

— Службу, дядя, слушала.

— Службу, слышь! Ах ты, Бонапарт Иринеич, а мы не службу слушали?

— Я благодарственный молебен слушала, дядя.

— Скажите! благодарственный молебен! А за что это благодарить-то, Ириней ты Бонапартыч?

— За мир, дядя.

— Хорош мир! нечего сказать!

И, расставив руки, бакалавр полуласково, полусердито смотрел ей в глаза.

— А! скажите пожалуйста! А верь рожица в самом деле пресчастливая и глазенки превеселые! Точно опа Наполеона победила… Ах, молодость, молодость! Сколько-то в вас глупости — непочатый край глупости и непочатый край счастья…

И бакалавр, грустно поникнув головой, задумался… А у молодости действительно оказался непочатый угол счастья… Мерзляков понял это, и ему стало грустно: как поэт и. мечтатель, он боялся, что у него этот угол заполнился уже жизненным опытом и всяким ненужным мусором, который обыкновенно сваливается на задний двор нашей жизни, хотя творцу знаменитой канты „Среди долины ровныя“ было в это время не более тридцати лет.

— Так благодарственный молебен, говоришь… „яко раби недостойнии“, — бормотал он задумчиво.

— Да, дядя милый.

— Ах, Ириней, Ириней ты мой маленький, — ласково шептал он, тихо гладя голову девушки.

А она припала губами к его сухой руке и расплакалась.

15

В это время в комнату вошла баба, сильно изъеденная оспой, и молча подала Мерзлякову записку.

— От кого это?

— От Хомутовых… Яшка принес.

Баба говорила сурово, нетерпеливо двигая локтями.

— Ты что, Мавра, мрачная такая? — спрашивает Мерзляков.

Баба молчит, но еще энергичнее двигает локтями, не смея, по-видимому, взглянуть в лицо барышне, которая, видя мрачное расположение бабы, как нарочно улыбается.

— Что, верно, пирог не удался? — допрашивает бакалавр. — А? не удался?

— Да у вас разве что удастся! — гневно отрезала баба.

— Что так? Чем я виноват в твоем пироге? а? Опять молчит баба.

— Ну, говори, чем я помешал твоему пирогу?

— Чем! а все у вас воняет! и пирогом воняет, и кухней воняет, и луком воняет… Ну!

— Ну что ж, пирог тут при чем?

— А при том! И платок, Мавра, подай, и туфли сыщи — ну…

— Ну?

— Ну, и подгорел…

Барышня не удержалась, так и покатилась со смеху. Рассмеялся и Мерзляков.

— Ну, Мавруша, так я лакея себе найму, чтоб не отвлекал тебя от кухни, — сказал он, улыбаясь.

— Ни в жнсть не хочу лакея! — протестовала баба. — Коли на вас не угожу, так отпустите меня.

— Да Бог с тобой!

— Не хочу лакея! Охальники они все.

— Да полно, Мавруша, дядя шутит, — ласково заговорила барышня. — А вы, дядя, читайте, не держите ее. Ступай, Мавруша, пускай лакей подождет.

Мавра ушла, сердито хлопнув дверью. Мерзляков развернул записку и, увидав почерк, покраснел как-то неловко. Девушка заметила это, но не показала виду.

— Это от моей ученицы… от Хомутовой барышни, — пробормотал он, точно школьник, краснея еще более.