Даниил Мордовцев - Гроза двенадцатого года (сборник)

• Название: Гроза двенадцатого года (сборник)
• Автор: Даниил Мордовцев
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-235-01312-3

Очередной том библиотеки, посвященный Отечественной войне 1812 года, включает в себя роман «российского Вальтера Скотта» Д. Л. Мордовцева «Двенадцатый год» (в советское время издается впервые), а также воспоминания современников и уникальные исторические документы, отражающие сложные перипетии дипломатической борьбы эпохи наполеоновских войн.

---

Дурова, освободив шею от живого, холодного ожерелья, быстро швырнула извивающегося гада наземь и прижала его ногой.

— Вот так мы и Наполеона раздавим, как я давлю этого библейского мудреца! — торжественно сказала странная девушка.

Греков онемел от изумления. «Это бес какой-то, — смущенно думалось ему. — Вот дьявол!»

4

Человечество живет порывами.

Хотя природа, как и история, не делают, говорят, скачков, а если последняя и допускает иногда, по-видимому, отступления от этого общего закона природы, в виде насильственных и массовых переворотов, как бы выступая из берегов, то снова потом входит в старое, естественное русло, по которому и течет медленно фарватером поступательного движения вперед; однако само человечество, творец этой истории, живет порывами. Иначе оно и жить не может: без порывов и массовых увлечений оно оставалось бы стоячим болотом, в котором и поросли не растут, и рака не заводится, и живая рыба не плеснет мертвою водою.

Исторические скачки — это такие явления, для совершения коих еще не приспело время, не подготовлены умы, не выросли люди. Но и скачки эти — это историческая «проба пера и чернила»: не дозрели люди, так поймут, что надо дозревать; не доросли старые умы — так дорастут молодые, благо старыми умами им солнце указано, свет зажжен — к свету-то и потянутся молодые поросли. Но уже самые скачки показывают, что явление назревает.

А порывы человечества — это его естественное творческое напряжение, без которого немыслима жизнь, немыслимо развитие. Только напряженное состояние факторов творчества — всякого творчества, и физического, и духовного, только потенциальность не только материи, но и духа — плодотворны: потенциальность и напряжение мускулов в физическом труде, потенциальность и напряжение мысли и фантазии в художественном творчестве, потенциальность и напряжение материи в процессе органической жизни — вот чем создается мир и все в нем видимое и действующее. Потенциальность и напряжение гоняют светила небесные, эти неисчислимые миры, всю вселенную, по указанным им этою самою потенциею путям, словно лошадей на корде. Сравнение кавалерийское — правда; но что ж делать, когда без напряжения и лошадь разучилась бы ходить?

Вся история человечества представляет ряд более или минее напряженных порывов.

— Все это, мой друг, казацкие наезды — история-то ваша… Мир только нами, казаками, и держится…

— Едва ли, генерал… Вон посмотрите теперь на этого Наполеона…

— Да ты что мне все в глаза суешься с своим Наполеоном, словно оса!.. Я еще не чихнул, а ты уже здравствуешь…

— Да вот вы, генерал, все своих казаков возносите — снп-де всему свету голова. А вон Наполеон не казак, а какую вселенскую кашу заварил…

— Не казак!.. нет, братец, Наполеон-то и есть казак, только воровской. А ты послушай прежде, а там и спорь… Молод еще!

— Слушаю-с.

— То-то… Я говорю казак — не все казак, что с красным лампасом… Вот ты и не казачьего роду — немец какой-то, а все-таки казак.

— Что ж такое, по-вашему, казак?

— А вот что, брат: я тебе примером, притчей этак, из нашей же истории объясню… Читал ты о Прометее? Прометей был первый казак на земле.

— Это потому, что он небесный огонь скрал?

— А хоть бы и потому! Говорят, что казак — вор. Ну и Прометей вор. Да дело-то, братец ты мой, не в том, дело не в словах, а в сути. Вот видишь ли: греческие боги, вот как и мы, грешные, обленились, заспались, за-развратничались; Юпитер-то себе подагру да почечуй нажил, ну — и раскис совсем старик, а бабы его там разные, Юнонки да Венерки, за нос водят, — совсем старик забыл о земле, о людях. Ну а коли боги обабились, так за ними люди и подавно: только и знают, что Афродите молятся, да Фаллоса чествуют — одним словом, кабак на земле. Вот и проявись донской казак Прометейка. Ходит это он по Олимпу с трубочкой, посвистывает. Ночь. Все боги храпят вокруг костра. А костер-то горит небесным огнем — да и потухать начинает. Вот Прометейка подойди к костру да тихим манером и сгреб в свою носогрейку уголек небесного огонька да на своего меренка, да и марш на Дон, то бишь на Кавказ… С тех пор этот огонек и ходит по земле: у кого в душе есть этот огонек, тот не спит, — тот — казак, тот дело делает и мир завоевывает… Так ли я говорю? а?

— Да, пожалуй, что это правда, генерал.

— Еще бы не правда! Казак и всю-то вашу историю построил… Вот хоть бы другой казак — Магометка. Этот вон с своими халифами полмира скрал…

— И солоно от него пришлось, генерал.

— Солоно — что говорить! Да и куда ни глянешь — все казаки миром заправляют… А там Америку кто открыл? — Казак Колумб! это верно! Ну, после него и поднялись все в поход — открывать новые земли да завоевывать их: эти Кортецы да Пизары, эти Васьки Гамо-вы — все по-нашему, по-казацки! Как взбудоражутся люди, как гикнут «марш-марш!» — только тогда и сделают что-нибудь… Так и Наполеон: «Идите, — говорит, — французы, завоюем свет…» И пошли разбойники…

— Только, кажется, они наткнутся на коренных казаков.

— Наткнутся — это верно, только не при таких командирах, как у нас эта баба Беннигсен.

— Но ведь он болен, генерал.

— И я болен, брат, и мне проклятый почечуй покою не дает, с седла гонит, а я все-таки не поддаюсь.

Разговор этот ведут между собой два офицера — один лет за пятьдесят, другой, который называет старшего генералом, еще молодой человек. Лицо старшего представляет смесь доброты и какой-то детской ясности взгляда, хотя строго очерченные черты, резко проведенные линии там, где прежде всего складываются морщины, и какая-то черствость, так сказать, лицевых мускулов свидетельствуют о присутствии большого запаса воли и внутренней порывности. Это — Платов, знаменитый атаман Донского войска, казачий идол, полубог, полумиф. Казакам хорошо знакома эта детская ясность взгляда… «Хоть ты против него самого черта поставь, да сотню нушак, да целую армию выставь, и у нево хуть одна лядащая сотня казаков — и все ему, батюшке, нипочем: играет это нагаечкой своей, глядит на вражью силу несметную, как дите на игрушки, и улыбается: „Ничего, — говорит, — ребята, — чесанем их, поджарых — по крайности весело, есть кого бить…“ Ну и бьет…» — так отзываются о нем казаки. Он полулежит на небольшом возвышении под деревом на разостланной бурке и по временам следит за движением, происходящим перед его глазами в раскинувшемся по косогорью реки Алле казацком бивуаке. Один ус у него несколько обожжен порохом, платье в беспорядке, — видно, что спал эту ночь не раздеваясь, а может быть, и совсем не спал.

Лицо молодого собеседника его представляет собою тип совершенно иного рода. Это — олицетворение мягкости, какой-то кошачьей и внешней гладкости: сам неве-личе, кругленькое, как у кошечки, и такое же приятное, как у нее, личико, серые, светленькие, никогда, кажется, не блиставшие стыдом или раскаянием глазки, круглый, несколько вздернутый, детский носик, белокурые волосы — совсем немчик с ангельским взглядом, немчик, кушавший белые булочки с свежим маслом и оттого сам такой беленький, почтительный к папаше и мамаше, ласковый с сестрами, услужливый перед наставниками и начальством. На нем артиллерийский на меху шпенцир и меховой картуз. Говорит мягко, мелодично, вкрадчиво.

Кошечка эта — не менее знаменитый, чем Платов, партизан Фигнер. Если солдаты и не боготворят его, как казаки боготворят Платова, зато глубоко верят, что эти ясные глаза не моргнут, эта белая, мягкая, словнЪ кру-пичатая рука не дрогнет — перестрелять из пистолета разом до сотни беззащитных пленных, одного после другого. Солдаты глубоко уверились, что под этой крупичатой наружностью кроется дьявольская сила характера, отвага невиданная, хладнокровие в битвах непостижимое и неслыханная жестокость — и все это с внешней мягкостью, с улыбкой на розовых губах, с невинностью во взгляде!

Славный партизан 12-го года и товарищ Фигнера, поэт Денис Васильевич Давыдов так характеризовал впоследствии своего соратника в письме к Загоскину{5}, автору бессмертного романа «Юрий Милославский»:

Когда Фигнер входил в чувства, — а чувства его состояли единственно в честолюбии, — тогда в нем открывалось что-то сатаническое, так, как в его средствах, употребляемых им для достижения определенной им цели, ибо сие сатаническое столько же оказывалось в его подлой унизительности пред людьми ему нужными, сколько в надменности его против тех, от коих он ничего не ожидал, и в варварствах его, когда, ставя рядом до 100 человек пленных, он своей рукой убивал их из пистолета одного после другого… Быв сам партизаном, я знаю, что можно находиться в обстоятельствах, не позволяющих забирать в плен; но тогда горестный сей подвиг совершается во время битвы, и не хладнокровно и после того уже опасного обстоятельства, которое миновалось, что делал Фигнер. Лицемерство его доходило до того, что, будучи безбожником во всем смысле слова, он, по занятии Москвы, другой книги не имел и не читал, кроме Библии. Что же касается до коварства его, то вот два случая: был взят в плен один французский офицер; Фигнер с ним обошелся ласково, потом вошел с ним в дружескую связь, и когда, через несколько дней, все из него выведал, тогда подошел к нему сзади, когда сей несчастный обедал с офицерами отряда, и убил его своею рукою из духового ружья своего. С другим пленным офицером он также вошел в дружескую связь и, выведав у него все, что нужно ему было, призвал в отряде его находившегося ахтырского гусарского полка поручика Шувалова и спросил его: «Знаете ли, что ваша обязанность исполнять волю начальника?» — «Знаю», — отвечал тот. — «Так подите сейчас и задавите веревкою сонного французского офицера или застрелите его». Шувалов отвечал, как благородный офицер, и Фигнер нарядил на этот подвиг ахтырского гусарского полка унтер-офицера Шианова, известного храбреца, но человека тупого ума, непросвещенного и уверенного, что истребление французов каким бы то способом ни было доставляет убийце царство небесное. Он исполнил приказание.