Юлия Жадовская - Отсталая

• Название: Отсталая
• Автор: Юлия Жадовская
• Издательство: Планета
• Жанр: Русская классическая проза
• ISBN: 5-85250-554-4

От издателя

Имя Ю.В.Жадовской (1824–1888) появилось в русской литературе в 40-х годах прошлого века. В популярных журналах «Москвитянин» и "Русский вестник", "Библиотека для чтения" были опубликованы ее стихи, которые сразу привлекли внимание критики и читающей публики.

Тема романа "В стороне от большого света" и повести «Отсталая» — мир женщины, чувствующей, мечтающей, любящей, надеющейся.

---

— Ты бы, — кричала она, — бесстыжие твои зенки, чем бы моим-то курицам ноги ломать, лучше бы за дочкой-то своей смотрела.

— Что тебе дочка-то моя поперек горла стала? У тебя своя растет — может и хуже-то ее не будет.

Батюшки! как пошла ткачиха, как пошла! уж она причитала-причитала!

— Твоя, говорит, Матрешка не за грибами бегает в лес, а за молодыми парнями. Да она и дворню-то всю нашу срамит…

Мавра, сперва бойко огрызавшаяся, напоследок уже растерялась и только повторяла со злобой:

— Полно, тараторка проклятая! как у тебя язык-то не отсохнет… и проч.

Потом, придя домой в маленькую избушку свою при скотном дворе, долго еще, сидя на лавке, шептала про себя разные ругательства, пока жар и духота не разморили ее, и она, сплюнув раза два и нараспев с зевотой произнеся громко: "Господи Иисусе Христе, Спас милосливый!" — не уснула тем крепким сном, во время которого Матреша воротилась из леса.

— Матушка! ты дома? — крикнула она еще в сенях своим свежим, звучным, сильным голосом, от которого мать ее что-то промычала и повернулась на лавке.

— Матушка! — крикнула еще раз Матреша уже в самых дверях избы.

Мавра вскочила с лавки.

— Что тебе? что ты глотку-то распустила? — сказала она сердито.

— Али ты уснула? — спросила Матреша, будто не замечая сердитого голоса матери, — посмотри-ка что грибов. Все молодые, толстокоренные… Это они после дождика-то пошли.

— Ну тебя! убирайся ты и с грибами своими! — проворчала Мавра.

— Да что ты? на что сердиться-то? — спросила Матреша, ставя на лавку грибы. — Фу! как умаялась! — прибавила она, — пока в лесу-то ходишь, так оно прохладно, а уж полем-то очень припекает.

— Припекает тебя! надо бы тебя припечь плеткой здоровой.

Матреша догадалась, что дело клонится к чему-то недоброму… В ней боязливо екнуло сердце, но она хотела хитростью избегнуть грозы. Страх поднял в ней дурное чувство притворства. Еще она вся была под влиянием недавнего свидания с Гришей в лесу. Бедная девушка так жадно упивалась счастьем первой любви, что готова была стоять за это счастье всеми силами и способами. Она готова была прикрыть его обманом и ложью, только бы сохранить от недобрых людей. Ничто так не портит человеческой натуры, как страх, — не тот спасительный страх огорчить близких и любимых особ или потерять свое собственное уважение, а та бессмысленная строгость, которая пугает не убеждая, пугает мысли, давит ум и делает законной всякую оборону. О! сколько бедных женщин и девушек, несравненно выше моей Матреши по общественному положению, унижались и унижаются до лжи и притворства, запуганные ничего не щадящим, ничего не разбирающим людским судом! Как многие винят себя не в поступках, а в неуменье скрыть их! Как многие, доживя до старости, умирают неразумными, запутанными детьми, не успев дорасти до степени такой нравственной силы души, которая бы могла создать в себе свой собственный суд, под влиянием которого спала бы вся мишура и грязь, выдаваемая светом за золото, и разоблачился бы бездушный кумир ложного поклонения?.. Но я удалилась от настоящего предмета моего рассказа.

— Вздуть бы тебя хорошенько! — продолжала Мавра, прибирая что-то в углу за печкой, — вот что! Так дурь-то бы и вышибло.

— Было бы еще за что! — сказала Матреша.

— А за то, мразь ты эдакая, чтоб чужие люди меня из-за тебя не срамили.

— Наврать-то можно что хочешь! язык без костей, гнется.

— Ты смотри у меня, пакость эдакая, ты не смей с Гришкой водиться! Да если я узнаю… да я тебе волоса на голове не оставлю! Доведи ты только себя до чего-нибудь, да я тебя, кажется, живую в землю закопаю! — разгорячилась наконец Мавра, подступая к дочери с кулаками, так что Матреша попятилась к двери. — Ты зачем с Гришкой видаешься по лесам, а? зачем? говори, говори! что, неправда небось?

— Неправда! — отвечала Матреша неестественно резко.

— Лги больше, лги! погоди, уж узнаю я; уж накрою я тебя!

— Накрывай, пожалуй! нечего накрывать… ты больше слушай всякую собаку, которая на ветер лает.

— Еще неизвестно, на ветер ли! Подозрительна ты мне что-то.

— Понапрасну обижаешь…

— Да что ты это вздурела! я слово, а она десять! Ах ты, фря эдакая! матери покориться не хочешь!.. Ну хорошо! ну, счастье твое, что мне коров пора встречать, а то уж я бы с тобой расправилась!

Матреша притворилась оскорбленной и снова осыпала мать укорами за напрасную обиду. Забота о коровушках и материнское ослепление в том, что давно замечали уже другие, охладили Мавру, и Матреша невредимо отправилась в горницы с пучком ягод для барышни.

Вручив Маше пучок земляники и найдя ее не одну, Матреша пошла в девичью. Сердце у нее повернулось, когда она увидела зловещую улыбку и ястребиный взгляд Аграфены Даниловны: она так и ждала побранки; но побранки не было, только глаза Аграфены Даниловны впились в нее и внимательно осматривали ее всю.

— Что, много ли грибов-то набрала? — спросила ее с колкостью старая дева.

— Порядочно, — отвечала Матреша, как-то глядя в сторону и недовольно одергивая перед своего набойчатого платья.

— Ой, девка! драть бы тебя, драть! — проговорила с загадочным упреком Аграфена Даниловна.

— Было бы за что! — . отвечала храбрясь Матреша, у которой сердце как кипятком обварило.

— Оглянись-ка ты на себя, к чему ты себя готовишь?

— Нечего вам обижать меня.

— Шила в мешке не утаишь!.. Мне что — черт с тобой! А так, из жалости говоришь… Федосья! не видала ли ты Ванюшки? — обратилась она к вошедшей Федосье. — Куда он запропастился? Надо бы на реку за водой сходить.

— Дайте я схожу, — сказала Матреша с непривычной кротостью и, надев ведра на коромысло, перекинув его через плечо, вышла из девичьей.

С каждым днем все больше и больше ныло сердце у Матреши. Барыня с барышней не замечали, но зоркая дворня давно уже шушукала между собой на ее счет. Девушкой часто овладевало то мрачное отчаяние, при котором цепенеет всякая мысль и взор с ужасом отворачивается от будущего.

Понурив голову, Матреша тихо шла к реке по тропинке, идущей возле забора сада, из которого доносился до нее голос ее барышни и бывших с ней.

— Господи! — думала Матреша с болезненным замиранием во всем существе, — что же это будет! Никуда не скроешься… Ничего со мной не поделается… Хоть бы умереть! И тяжелое поднимаю, и себя не берегу — все ничего! Господи, прости мое прегрешение! — продолжала она, вдруг опомнясь, — это ведь меня окаянный смущает! Нет, уж что ни будет, а на себя тяжкого греха не возьму, — невинной ангельской душеньки не сгублю… Приняла грех — приму и стыд. А ему-то теперь и горя нет: уйдет в Питер к дяде — дядя выписывает… Оставит меня с тяжким горем на слезы и страду!..

И думая это, она заливалась горячими слезами, теми слезами, которых один Бог видит и считает. Придя к речке, она захватила воды только по полуведру и с такими же мрачными думами возвращалась назад. На половине пути встретилась ей Софья-солдатка, дьячкова работница, баба лихая, бойкая, но с добрым, жалостливым сердцем. С тех пор как солдатство мужа дало ей свободу, она не могла без сострадания видеть несчастий, подобных Матрешиному.

— Здорово, Матреша! — сказала она, поравнявшись с ней. — Что больно кручинна идешь, голову повесила?

— Так, что-то тошно все… — отвечала Матреша, чуя сердцем доброго человека.

— Эк, девка, ведь заметно! — сказала Софья, сострадательно качая головой. — Что же ты о себе придумала?

— Что придумать! ничего не придумаешь!..

— Ты смотри, не возьми греха на душу.

— Нет, не возьму.

— Скрыть бы как-нибудь…

— Как скроешь?

— А вот чему я тебя научу; я все об тебе думаю, больно мне тебя жаль — девка молодая, загинешь совсем. Ты притворись больной, дня хоть на три; охай да стонай гром-че: простудилась, мол, после бани на реку стирать пошла да прозябла… Эта болезнь долго бывает, а там, как время подойдет, — ты ко мне. У пономаря робят нет — можно подкинуть.

Матреша поглядела на нее глубоким, благодарным взглядом.

— Я тебе по гроб слугой буду, — проговорила она. — Мне больно барышни жалко, да стыдно, — прибавила она, снова заливаясь слезами, но уже не такими горькими и тяжелыми, как несколько минут назад.

— А ты бы, Тима, был с ней поразвязнее, да эдак тронул бы ее чем-нибудь чувствительным, взглядец бы когда на нее пустил, да и сказал бы, словно про себя: сердце, дескать, мое все изранено. Она человек молодой, неизбалованный; мужчин на своем веку почти не видала. Только бы ее за живое-то забрало, так она и мать перевернет. Ты-то у меня мешковат больно! — говорила Арина Дмитревна, сидя на крылечке своего маленького, старенького дома и щурясь от лучей заходящего солнца, которые прямо били ей в лицо из-за ветвей густой черемухи, составлявшей единственную тень ее огородца. По нечистой улице с мычаньем шли коровы, погоняемые босоногими ребятишками и работницами; неподалеку на речке слышалось полосканье белья; с поля неслись звуки пастушьего рожка. На всем лежал тот теплый туман и затишь, которыми почти всегда сменяется к вечеру жаркий летний день.