Анатолий Коган - Войку, сын Тудора

• Название: Войку, сын Тудора
• Автор: Анатолий Коган
• Издательство: "HYPERION"
• Жанр: Исторические приключения
• Год: 1990
• ISBN: 5-368-01038-3

Основу романа составляют приключения и подвиги Войку Чербула, сначала — рядового бойца, затем — сотника и наконец — капитана в войске Штефана Великого, господаря Молдавии. Все три части романа — «Высокий Мост», «Мангупская княжна» и «Час нашествия» — издавались отдельно.

Повествование охватывает самый драматический период средневековой истории Молдавии — 15 век, когда господарь (теперь — национальный символ страны и самый любимый её герой Штефан чел Маре) смог остановить нашествие турок на Европу на холмах своего государства. Автор органично сплетает исторические факты, холодную логику, идеи гуманизма, романтизм и элементы фэнтэзи.

---

— Пошлешь к Молодцу еще сотню, велел Штефан. — Из орхейской четы. Кого поставим сотником? Может, этого, твоего побратима?

— Дозволь, государь, Чербулу на шляху к перевалам оставаться, — молвил Русич. — Там нужен начальник с головой.

— Быть по-твоему, — усмехнулся князь. — Твой Чербул ту дорогу, небось, лучше всех знает: по ней бегал, когда красну девицу умыкал!

Русич осторожно промолчал. Штефан вроде простил непрошенного родича. Но и для своих людей воевода всегда оставался опасной загадкой. Нельзя было знать, когда милость Штефана сменится скорым гневом.

— Ладно, дело прошлое. — Воевода опять склонился над картой, над которой — Русич знал это — любил колдовать в одиночестве. — Ступай, распорядись. С четою пошлешь Бажу.

В этом месте, стало быть, — турки, от Днестра — татары, со всех сторон — бояре-изменники. С этими он справится, не та у них уже сила стала за годы, миновавшие после битвы с Матьяшем-крулем. Князь Богдан, отец, недаром твердил: наш род боярский, добрый немешский род; но господарь страны — уже не только боярин; он обязан перед господом быть стране добрым и справедливым хозяином. А сильны бояре — слаб государь, в неволе и нищете пахари. А коли так — нет у страны ни защиты, ибо рабы — плохие воины; нет у нее и достатка, все забирают себе властные и жадные немеши. И сильные люди той земли заняты сварами, и топчут ее вороги, кто захочет. Отец добавлял: на гербе Земли Молдавской — голова зубра. Этот сильный зверь обозначает силу страны, ее труженика-землепашца. Но в кодрах Молдовы свое место имеет и волк, сам господь создал его и населил им леса наши, положив ему, чем питаться. Моя забота, говаривал отец, чтобы и волки были сыты, и зубр цел и силен, на страх врагам.

Эта забота ныне на нем, Штефане. И многое решится в эти самые дни, в тяжкий час противостояния маленькой Молдовы и великого царства султана Мухаммеда. Он не сдастся, но и не бросится снова в сечу искать себе смерти, не даст врагам такого повода для торжества.

Штефан вышел в ночь; стоявший на страже у шатра войник сдернул кушму. Князь прошел мимо, никем не замеченный, пробираясь между кострами и простыми шалашами, где тьма была гуще; мрачной тенью за своим государем из-за шатра скользнул Хынку. Многие уже спали, огонь догорал. Оставашиеся у походных очажков вполголоса разговаривали, занимаясь своим нехитрым хозяйством: оружием, одеждой, конской сбруей, боевыми зипунами из многослойного, вываренного в конопляном масле льна. Где-то тихо звучали волынка и кобза; рядом кто-то напевал раздумчивую песню. Штефан остановился, прислушиваясь, пока не стали различимы слова.

— «Ой, Дунай, Дунай глубокий!» — пел молодой войник приятным голосом.

Ой, Дунай, Дунай могучий,
Что ты нынче хмур и гневен?
Почему седой волною
В берега крутые плещешь?
Три сошлись сегодня войска
Над тобой для битвы ярой
В первом войске злые турки
Машут сабялми кривыми
Во втором татары в небо
Тучи стрел певучих мечут.
В третьем войске грозным взглядом
Озирает чисто поле
Храбрый князь Земли Молдавской
Славный Штефан-воевода
Над дунайской древней кручей
Плачет красная девица
Со слезами молвит князю
«Штефан, Штефан-воевода!
Вправду любишь ли, скажи мне
Иль жестоко мной играешь?
Назовешь навек любимой
Или бросишь, как наскучу?»
Отвечает храбрый Штефан
Той красавице со вздохом
«Полно слезы лить, родная,
Разрывать мне плачем душу!
Взять тебя хотел бы в жены,
Да нельзя — ты мне не ровня
От тебя бы отказался
Да не в силах, ты мила мне!»
Говорит ему девица:
«Штефан, храбрый воевода!
Отпусти меня на берег!
Брошусь я в Дунай глубокий
Поплыву за вольным ветром.
Кто меня в волнах сердитых,
Несчастливицу, догонит,
Тот своею, мне на горе, назовет меня навеки!»
Не сумел никто в Дунае —
Молдаванин ли, татарин
Или турок бритолобый —
Не посмел догнать девицу.
Только Штефан-воевода
В волны бросился с обрыва
И поймал в быстрине деву,
Словно рыбку золотую.
В стан красавицу-гордячку
Он привел за белы руки.
И сказал: «Душа-девица,
Будешь век моею милой!»[98]

Песня утихла, воины ушли спать в шалаш. Только Штефан долго еще оставался на месте, слушая потрескивание догорающего костра. Вот уже новую песню сложили о нем, не первую. Кого из возлюбленных князя имел в виду безымянный сказитель, может быть, сложивший уже буйну голову в его войске, — из тех красавиц, которых он, по обычаю властителей всех земель, дарил недолгой любовью в разных городах и селах своих владений? Или это пели об одной их тех, немногих, которые на годы привязывали его к себе, околдовывали и привораживали? Может быть, красна девица из этой песни — его Марушка, первая любовь Штефана, незабвенная Марушка, мать сына Александра? Но Марушка никогда не бывала на Дунае. Может, это Анджелика, синеглазая дочь генуэзского нотариуса из Килии? Или — обожгла догадка — пели уже о Войкице? О Марии-Войкице, пленнице, дочери красавца Раду — мунтянского воеводы, живущей вместе с матерью под опекой княгини Марии в Хотине? Юная Войкица не была возлюбленной Штефана; о таком и не мог помыслить он, давний враг их дома, победитель и погубитель ее отца, каким и выглядит он, наверно, в ее глазах. Но глаза мунтянской полонянки вспыхивали радостью, а щеки — румянцем, когда воевода входил в те покои женской половины, где она и мать, подружившись с его княгиней, рукодельничали вместе с Марией Мангупской, ее боярынями и боярышнями. И был готов впыхнуть, увидев красавицу-мунтянку, сам князь, да не давал сердцу воли. Ужель подметили простые люди его земли тайну своего князя — и обратили ее песней? Да не осудили притом, осуждения в словах не было, как случалось в других балладах, о лесных харцызах и лотрах, коих он немилосердно казнил, жег огнем, сажал на колья, очищая свою землю, тогда как люди их жалели. Нет, не Войкицу имели они в виду в этот раз; Мария-Войкица, высокородная княжна, была Штефану бесспорно ровней. Меж обоими домами, хоть и враждовавшими, было и дальнее родство.

Услышав за собой чье-то дыхание, Штефан обернулся. Это врач Исаак, с неизменным черным ларцом в руках, молчаливо напоминал, что пора делать перевязку. Так и было; рана в ноге, какой ни была давней, тупою болью дала о себе снова знать. Штефан послушно вернулся в шатер. У славного Саладина, султана-рыцаря, повелителя сарацин, тоже был врач-еврей, знаменитый мудростью Ибн-Гами. Нет ли в старых книгах сведений, был ли у того хакима сын? Если был, пошел ли стопами родителя, или стал биться в войске Саладина, как бьется и ныне в четах князя Штефана сын Исаака, Давид?

25

В шатре было жарко; опахало в руках черного слуги не облегчало густой духоты. Только вода из реки Сучавы, подливаемая рабами в большой медный таз, приятно холодила ноги и позволяла выдерживать нестерпимый зной. За годы службы в турецком царстве мессер Джованни Анджолелло так и не научился писать, сидя с поджатыми ногами на полу, как скрибы осман, и работал всегда, устроившись чуть боком на удобном походном стуле, положив веницейский пергамент или лист бумаги из Дрездена на высокий пюпитр из черного дерева. Анджолелло прикусил калам, вспоминая события минувшего дня. Писать вроде бы и не о чем; несколько десятков салагор и арабаджи из христиан, умерших от истощения и болезней… Несколько осман, найденных убитыми или пораженными насмерть «синей хворью», как многие догадывались — удушенными… Перестрелка аркебузиров между осаждающими и крепостью… Казни в лагере по разным причинам и поводам… То же самое, что с неизменностью повторялось в предыдущие дни.

Была, правда, и новость: о приближении большого обоза из-за Дуная. Чудом пробравшийся к армии мунтянин — гонец от начальника турецкой охраны каравана — сообщил, что на них напали ак-ифляки и османский алай-бек просит помощи. Мухаммед послал сильный отряд — тысячу бешлиев, поставив над ними Юнис-бека, сына старого Исы. Молодой бек вернулся нынешним утром. Потеряв в бою триста воинов, бешлии успели спасти не более дюжины из трехсот янычар, сопровождавших обоз, и отбить два воза с припасами.

Писать не хотелось. Лениво шевеля пальцами ног в еще прохладной воде, мессер Джованни думал о жарком месяце, без толку проведенном его хозяином и повелителем под стенами Сучавы. Конца осаде не было видно, положение же армии осложнялось ежечасно; армия сама сидела в двойной осаде — обступивших ее бескрайних лесов и невидимых в них молдавских воинов. Этой осадой осаждающих, охотой на самих охотников из хорошо укрытых, постоянно сменявшихся прибежищ в кодрах умело, Анджолелло сказал бы — умно руководил вездесущий, неуловимый бей Штефан. Сколько смелых вылазок, сколько быстрых, кинжальных ударов в сторону предполагаемых лагерей молдавского герцога совершили уже османы и мунтяне! И все — напрасно. Из леса приходили люди, жаловались на обиды со стороны бея, вызывались проводить газиев султана в то место, где он скрывается. Отряд со всеми предосторожностями углубляется в лес. Но тут на него валились деревья, сыпались стрелы и дротики, падали с ветвей орущие дьяволы, вооруженные ножами. И из сотни, трех, пяти сотен закаленных бойцов возвращалась жалкая горстка, а то и ни одного. Исчезали, как только начиналась схватка, и коварные проводники. Только одного удалось схватить, привести обратно; с него содрали кожу, набили ее соломой, напялили на страшную куклу его собственное платье. И умирающий, прибитый к кресту, почти сутки смотрел на собственное чучело, поставленное перед ним и привязанное к колу.