Максим Горький - Мать

• Название: Мать
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1936

Роман "Мать" - одно из лучших произведений М. Горького. В романе изображена борьба революционеров-подпольщиков против самодержавия. Основной герой романа - пожилая жительница рабочих предместий, вставшая в ряды революционеров вслед за своим сыном, бросившим ради этого заниматься беспробудным пьянством.

---

- А что, ночевать у тебя можно будет?

Спросила, и все в ней туго натянулось - мускулы, кости. Она выпрямилась, глядя на мужика остановившимися глазами. В голове у нее быстро мелькали колючие мысли:

«Погублю Николая Ивановича. Пашу не увижу - долго! Изобьют!»

Глядя в землю и не торопясь, мужик ответил, запахивая кафтан на груди:

- Ночевать? Можно, чего же? Изба только плохая у меня…

- Не избалована я! - безотчетно ответила мать.

- Можно! - повторил мужик, меряя ее пытливым взглядом.

Уже стемнело, и в сумраке глаза его блестели холодно, лицо казалось очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко:

- Значит, я сейчас и пойду, а ты чемодан мой возьмешь…

- Ладно.

Он передернул плечами, снова запахнул кафтан и тихо проговорил:

- Вот - подвода едет…

На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова были связаны, голова и лицо окутаны чем-то серым.

- Прощайте, добрые люди! - звучал его голос в холоде вечерних сумерек.

- Ищите правды, берегите ее, верьте человеку, который принесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..

- Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. - Сотский, гони лошадей, дурак!

- Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?.. Подвода тронулась. Сидя на ней с двумя сотскими по бокам, Рыбин глухо кричал:

- Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она даст и хлеба и правды, - прощайте, люди добрые!..

Торопливый шум колес, топот лошадей, голос станового обняли его речь, запутали и задушили ее.

- Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь к матери, негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду…

Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром, взяла в руку кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку. Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты. Противно теплое, оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову. Перед нею стояло лицо голубоглазого мужика - странное, точно недоконченное, оно не возбуждало доверия. Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но эта мысль уже возникла у нее и тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.

«Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она. - Заметил, догадался…»

А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии, вязком чувстве тошноты.

Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала в селе что-то подавленное, запуганное, обостряла в груди ощущение одиночества, наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.

Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:

- Яичницу принести?

- Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то! Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:

- Как становой-то бил! Я близко стояла, видела, все зубы ему выкрошил, - плюет он, а кровь густая-густая, темная!.. Глазов-то совсем нету! Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и все еще вина требует. Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то, старший, атаман, значит. Троих поймали, а один убежал, слышь. Еще учителя поймали, тоже с ними. В бога они не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие! А наши мужики - которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У нас есть такие злые мужики - ай-ай!

Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь, стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами, все с большим оживлением болтала, понижая голос:

- Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родит у нас земля, замаялись! Теперь от этого такие мужики заводятся - беда! Кричат на сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак треснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит…

За дверью раздались тяжелые шаги. Упираясь руками в стол, мать поднялась на ноги…

Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:

- Где багаж-то?

Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:

- Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.

И ушел, не оглядываясь.

- Здесь ночуете? - спросила девочка.

- Да! За кружевами я, кружева покупаю… - У нас не плетут! Это в Тинькове плетут, в Дарьиной, а у нас - нет! - объяснила девочка.

- Я туда завтра…

Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле, девочка говорила:

- Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несли кружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки…

- Не нужно этого, милая! - ответила мать, шагая рядом с ней. Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение. Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускорить рост его, настойчиво спрашивала себя:

«Как быть? Если прямо, на совесть…»

Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна изб красноватым неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались короткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село…

- Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку выбрала вы, - беден больно мужик…

Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:

- Тетка Татьяна!

И убежала. Из темноты долетел ее голос:

- Прощайте!..

17

Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела лампа.

Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю, и пристально смотрел в глаза матери.

- Проходите! - не вдруг сказал он. - Татьяна, ступай-ка, позови Петра, живее!

Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.

- А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно для самой себя громко спросила она.

Мужик повел плечами и задумчиво ответил:

- Не пропадет…

Понизив голос, хмуро продолжал:

- Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, - нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!

- Ну? - спросила мать. - Так что?

Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:

- Человека этого знаете?

Мать вздрогнула, но твердо ответила:

- Знаю!

Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже…

Мужик широко усмехнулся.

- Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил его на ухо

- знакомая, мол, на крыльце-то стоит?

- А он что? - быстро спросила мать.

Он? Сказал - много нас. Да! Много, говорит… Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:

- Большой силы человек!.. Смелый… прямо говорит - я! Бьют его, а он свое ломит…

Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:

- Разбойники, изуверы!

И всхлипнула.

Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.

- Нажило себе начальство дружков, - да-а!

И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:

- Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане - газета, - верно?

- Да! - просто ответила мать, отирая слезы. - Ему везла.

Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в сторону, помолчал.

- Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого мы знаем… видали!

Мужик остановился, подумал, потом спросил:

- Теперь, значит, что вы будете делать с этим - с чемоданом?

Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:

- Вам оставлю!..

Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:

- Нам…

Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака, расчесал ее пальцами и сел.

С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:

- Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!

- Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!

- А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же берут, от народа, все от нас взято!

Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.