Евгений Витковский - Против энтропии (Статьи о литературе)

• Название: Против энтропии (Статьи о литературе)
• Автор: Евгений Витковский
• Жанр: Публицистика

---

Некоторые современники восприняли «мемуары» Г. Иванова как «документ», однако неточный, – одни утверждали, что знаменитое чтение Ахматовой на «Башне» происходило «не совсем так» (за несколько месяцев до смерти это говорил Вяч. Иванов). Другие опять-таки впадали в ярость – так, вдова Осипа Мандельштама Н. Я. Мандельштам в своих мемуарах (предназначенных быть именно документом, лишенным беллетристики) пишет: «Рассказ Георгия Иванова о том, что О. М. в ранней юности пытался в Варшаве покончить с собой, по-моему, не имеет ни малейшею основания, как и многие другие новеллы этого мемуариста"[1.46]. Она же продолжает во «Второй книге»: «…хитроумного Жоржика мы вспомнили лишь после того, как он стал промышлять мемуарами о своих знакомых, которые сидели с кляпом во рту и не могли даже отругнуться".[1.47]

Как в словах Ахматовой, так и в словах Н. Я. Мандельштам для тех, кто прочтет теперь «Петербургские зимы» и более ранние «Китайские тени», подобная ярость покажется загадочной: о ком это Г. Иванов написал так мерзко и грязно? Ну, разве о А. Тинякове– так не его же, в самом деле, имела в виду Ахматова? Очень некомплиментарно писал Иванов о Северянине. Но тот сидел отнюдь не «с кляпом во рту» и очень грубо отругнулся в эмигрантской прессе – статьей «Шепелявая тень». Может быть, дело во взаимонепонимании эмигрантов и граждан СССР? Та же Н. Я. Мандельштам во «Второй книге» пишет: «Я часто слышу жалобы и стоны бывших эмигрантов, которых никто не убивал и не уводил по ночам в невероятные тюрьмы двадцатого века, но я не затыкаю ушей, потому что узнала, как горек эмигрантский хлеб на чужбине. Узнала я это в Грузии. У моих современников был выбор – чужой хлеб на чужбине или собственное смертное причастие".[1.48]

Трудно сказать, знала ли Н. Я. Мандельштам, не без оснований утверждавшая, что все Мандельштамы – родственники, одна семья, о судьбе Юрия Мандельштама, пусть не крупного, но все же поэта, погибшего в 1943 году в немецком концлагере, о судьбе Матери Марии, Раисы Блох, Михаила Гордина, Юрия Фельзена, Ариадны Скрябиной, Бориса Дикого-Вильде, Ильи Фондаминского, еще десятков русских писателей, погибших в невероятных тюрьмах двадцатого века отнюдь не в СССР! Знала ли уцелевшая в СССР вдова поэта Мандельштама о гибели в немецком концлагере вдовы поэта Ходасевича Ольги Марголиной? Трудно поверить, что не знала. То же и Ахматова.

Н. Ильина вспоминает, что, работая в 1946 году в шанхайской советской газете «Новая жизнь», она опубликовала статью «В традициях великой русской литературы»: «…могло ли мне прийти в голову, что ровно через десять лет, а именно в октябре 1955 года, я буду рассказывать об этой статье Анне Ахматовой? <…> Она спрашивает: «И обо мне там что-нибудь было?» Я – стыдливо: «Было. Кажется, я упрекала вас за то, что вы ушли в мирок интимных переживаний…» Она с усмешкой: «Что ж. Ведь вас здесь не стояло!» Эту пародию на реплику, нередко доносящуюся из очереди, я услышала тогда из уст Ахматовой впервые. Еще не раз в течение нашего одиннадцатилетнего знакомства она обратится ко мне с этими словами…".[1.49]

Вот уж в самом деле – «вас здесь не стояло». Но именно Георгий Иванов (к тому времени уже более четверти века эмигрант) в 1950 году в статье «Поэзия и поэты» писал об ахматовских славословиях Сталину (No 14 журнала «Огонек» за тот год) не с осуждением, а с ужасом: «Под этими стихами стоит впервые после ждановского разгрома появившееся в печати славное имя Анны Ахматовой! Имя не только первого русского поэта, но и человека большой, на деле доказанной стойкости. <…> Совершеннейший мастер русского стиха – она вымученными ямбами славит Сталина. <…> Кончаю на этом бесконечно грустном примере с поэзией».

Георгий Иванов не взялся быть судьей Ахматовой – хотя и не знал, что Ахматова пытается таким способом спасти жизнь арестованному сыну (Г. Иванов полагал, что Л. Н. Гумилев расстрелян). Если бы знал – то наверняка одобрил бы ее поступок. Знай он о существовании «Оды Сталину», написанной Мандельштамом весной 1937 года и бережно опубликованной западными ценителями творчества Мандельштама в наши дни, – Иванов и его понял бы.

Георгий Иванов меньше всею стремился создать «документ», вынести кому бы то ни было приговор. Отнюдь не обожествляя Цветаеву, он все же писал: «…ее не хочется, может быть, даже нельзя судить. Не хочется потому, что она настоящий поэт…» («Почтовый ящик», 1923). Очень иронически (и не всегда по-доброму) воспринимая Рюрика Ивнева, он все же писал: «Единственный талантливый поэт, сотрудничающий в «Очарованном страннике»,– Рюрик Ивнев";[1.50] в «Петербургских зимах» талантливость Ивнева тоже признана. Создав подчеркнуто пародийный портрет Хлебникова в «Петербургских зимах», их автор не забывал, что «так мало читателей, способных отличить настоящею революционера в поэзии от «примазавшегося». Хлебникова от Крученых» (см. тот же «Почтовый ящик»). И примеры можно продолжить. Разве только о Владимире Набокове Г. Иванов написал такое, что и наш современник, ревностнейший хулитель Набокова Д. Урной не придумал бы: «самозванец, кухаркин сын, черная кость, смерд…» Но и сам Набоков «стер с лица земли» А. Ремизова, к примеру. Здесь – отголоски той литературной войны, которую в 1930-е годы вели между собой «русские в Париже».

Да, есть у поэта такое право: писать «что на ум придет»– поэт всегда прав. Даже если «все вранье» в «Петербургских зимах», так и в «Войне и мире» все неправда (как считал, например, неплохо знавший «предмет» князь П. А. Вяземский). Кто тут художнику судья? Юрий Мандельштам окончил свои дни в немецкой газовой камере. Осип Мандельштам – в лагере на Дальнем Востоке. Страшный век равной мере превращал их в свою «кровавую пищу».

Нас общая судьба крылом задела
И вместе за собою понесла.

Это, кстати, как раз стихи Юрия Мандельштама.

Уж если бы Георгий Иванов хотел с кем-нибудь «свести счеты», то, несомненно, в «Петербургских зимах» (во втором их издании наверняка) содержалась бы глава о В. Ходасевиче. Но главы такой нет. А к сложным отношениям этих двух поэтов необходимо присмотреться отдельно.

До недавнего времени, по крайней мере в зарубежном литературоведении, бытовало мнение, что Иванов и Ходасевич поссорились в тридцатые годы. Создал легенду главным образом Юрий Терапиано, твердивший, что в эти годы между Ивановым и Ходасевичем шла «настоящая литературная война». Но первый обмен мнениями друг о друге состоялся между Ходасевичем и Ивановым в 1915– 1916 гг. Ходасевичу было под тридцать, Иванову – на восемь лет меньше, слишком большой известностью ни тот, ни другой похвастать не могли, и словесная дуэль их, начавшись в те годы, не кончилась даже со смертью Ходасевича в 1939 году.

Г. Иванов похвалил вышедшую в 1914 году книгу «Война в русской лирике», составленную Ходасевичем («Аполлон», 1915, No 1). Сколько-нибудь близкого знакомства между ними в те годы, видимо, не было. Однако в 1916 году для газеты «Утро России» (от 7 мая) Ходасевич пишет рецензию на первое издание «Вереска». Слова этой рецензии превратились для Иванова в самую, быть может, тяжелую страницу его поэтической биографии на ближайшие тридцать лет; они били по самому больному месту и предрекали Иванову то самое, что с ним в итоге и случилось. Вот что писал Ходасевич: «У Георгия Иванова, кажется, не пропадает даром ни одна буква; каждый стих, каждый слог обдуман и обработан. Тут остроумно сыграл молодой поэт на умении описывать вещи; тут апеллирует он к антикварным склонностям читателя; тут блеснул он осведомленностью в живописи, помянув художника в меру забытого и потому в меру модного; тут удачным намеком заставил вспомнить о Пушкине; где надо– показался изысканно томным, жеманным, потом задумчивым, потом капризным, а вот он уже классик и академик. И все это с большим вкусом приправлено где аллитерацией, где неслыханной рифмой, где кокетливо-небрежным ассонансом: куда что идет, где что к месту– это все Георгий Иванов знает отлично». Но мою, как считал Ходасевич, мало, чтобы стать подлинным поэтом, стихи Г. Иванова для него – «одна из отраслей русского прикладного искусства начала XX века. Это не искусство, а художественная промышленность (беру слово в его благородном значении). Стихи, подобные стихам Г. Иванова, могут и должны служить одной из деталей квартирной, например, обстановки. Это красиво, недорого и удобно…» Заключает же Ходасевич так, что «простить» становится немыслимо: «Г. Иванов умеет писать стихи. Но поэтом он станет вряд ли. Разве только случится с ним какая-нибудь большая житейская катастрофа, добрая встряска, вроде большого и настоящего горя. Собственно, только этого и надо ему пожелать» (выделено мной.– Е. В.).

Георгий Иванов, как и герой его «Черной кареты» поэт Лаленков, очень болезненно переживал, что не может начать писать лучше, чем два, чем четыре года тому назад, понимал, что Ходасевич почти прав. Потому «почти», что любой ценой Георгий Иванов хотел стать именно большим поэтом,– а таковое желание не бросишь же, в самом деле, Ходасевичу в лицо в качестве контраргумента. Но ответить хотелось. И когда выходит очередная поэтическая книга Ходасевича («Путем зерна», 1920), Иванов пробует отплатить Ходасевичу той же монетой в рецензии «О новых стихах» (1921):