Андрей Осипович-Новодворский - Эпизод из жизни ни павы, ни вороны

• Название: Эпизод из жизни ни павы, ни вороны
• Автор: Андрей Осипович-Новодворский
• Издательство: «НАУКА»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2005

Новодворский Андрей Осипович — русский писатель. Публиковался под псевдонимом А. Осипович. Происходил из обедневшей польской дворянской семьи. Умер в 29 лет от туберкулеза. Печатался в "Отечественных записках". Творчество писателя относят к щедринской школе.

---

— О цом ты, бабуска, плацесь?

Мой дедушка тогда умирал.

У его постели собрались мы все: отец — Печорин, я, мои братья — Рудин и Базаров. Я прекрасно помню эту минуту. У двери почтительно вытянулся крепостной лакей во фраке и белых перчатках; у изголовья сидел отец, холодный и бесстрастный, словно происходившее вовсе не к нему относилось; мы, ребята, стояли. Базаров был угрюм и недоволен. Он, кажется, ругался про себя, что «заставляют торчать тут и слушать всякую чепуху отцов». Рудин навзрыд рыдал, а я испытывал нечто неопределенное: то зареву во всё горло, то вдруг затихну и употребляю усилия, чтоб не расхохотаться; то тоска какая-то найдет, то беспричинная злость разбирать станет — и всё это в одну и ту же минуту.

Вас, «прекрасная читательница», может быть, удивляет, что мы не назывались одной фамилией? Это, конечно, вина биографов, окрестивших одного так, а других иначе; но надобно сознаться, что избежать этого разъединения было довольно трудно: одна фамилия неизбежно привела бы к некоторой сбивчивости; да притом, благодаря известной ветрености батюшки, мы, то есть я и братья, произошли от разных матерей, чем, может статься, и объясняется некоторое несходство наших характеров.

В комнате, кроме упомянутых лиц, никого не было. Не было Онегина, потому что он вовсе не брат отца, как утверждали некоторые, а только далекий родственник, десятая вода на киселе; отсутствовал также Обломов, по той простой причине, что он сын Онегина, а не Печорина. Заявляю это торжественно ввиду возникших было недоразумений и выдумок.

Старик вовсе не походил на обыкновенных умирающих; он как будто по своей воле, по принципу умирал. Лицо, правда, было очень бледно и исхудало, но глаза (как раз такие же, как и у отца) светились ровным блеском, голос был тверд и спокоен, только тише обыкновенного. Он долго молчал, как бы желая дать Рудину время выплакаться. Ждать пришлось недолго. Рудин вдруг перестал хныкать, скрестил на груди детские ручонки, опустил на грудь свою красивую, кудрявую головку и печально уставил на деда глаза, полные необыкновенной нежности. В комнате сделалось тихо. Отчетливо постукивал часовой маятник («Глагол времен, металла звон», — помню, вертелось у меня в голове); так же неподвижно стоял лакей у двери, так же бесстрастно сидел отец.

Дед откашлялся, улыбнулся и начал тихим голосом, ясно отчеканивая каждое слово:

— Ну, ребята, вы видите, что мне пора ad patres…Я, конечно, мог бы это устроить и без всяких церемоний, не заставляя вас скучать здесь, но мне хочется сказать вам несколько слов на прощанье… Не хнычь, малый! — обратился он к Рудину. — Нечего плакать при финале комедии!..

Он засмеялся каким-то глухим, коротким смехом, от которого я вздрогнул, словно из-за могилы хохот раздавался. С нашей стороны — ни звука, ни движения; даже Базаров перестал ворчать под нос и с любопытством прислушивался.

— Да, это была комедия, довольно плохая комедия! — продолжал Демон. — Я имею полное право сказать… Чьими, бишь, словами? Ну, всё равно! Память что-то плоха стала… Что-то вроде следующего:

Ах, как я жил, как шибко жил!
Могу сказать — две жизни прожил!
Жизнь, так сказать, на жизнь помножил.
И нуль в итоге получил…

Дед довольно живо продекламировал этот теперь общеизвестный отрывок (интересно знать: он сочинен до или после смерти дедушки?) и снова захохотал замогильным голосом.

— Вы, мальцы, — обратился к нам умирающий, — едва ли много смекаете в том, что я говорю, но всё равно — слушайте: после пригодится… Да!.. Всякие там дамы доставляли мне только мимолетное наслаждение, и вся моя жизнь — бесконечная скука… Скука — это пустота. За тобою — пустота, перед тобою — пустота, кругом — пустота! Это совсем черт знает что!.. И знаете, отчего вышел такой скандальный итог жизни? (Дед воодушевился и привстал на постели.) Оттого что я потерял свой raison d'кtre!

Ему словно трудно было выговорить это слово; он снова упал на подушку и продолжал уже спокойнее:

— Что такое я?

— «Дух отрицанья, дух сомненья!» — восторженно продекламировал Рудин. — Ты, дедушка, — сила!

Старик серьезно взглянул на мальчика, отец как-то печально улыбнулся, а Базаров проворчал: «Дурак!»

— «Дух отрицанья, дух сомненья», — медленно повторил умирающий. — А что же я отрицал? Я всё отрицал, то есть, говоря другими словами, ничего не отрицал, а так, интересничал, баловался… И не признавал, впрочем, ничего. Это было просто полнейшее равнодушие ко всему на свете… (Дед зевнул.) О, если б я мог отрицать, то есть со смыслом отрицать! Если б я знал, что отрицать!.. Ты, сын мой, — Печорин повернул к нему голову, — ты находишься в более счастливых условиях. В тебе больше мускулов, крови; ты не можешь летать, как я в дни юности; ты, по необходимости, прикован к человеческому обществу, предмет твоих отрицаний и сомнений определеннее… Но ты пошел по ложной дороге, и я хочу тебя предостеречь: затем и признание это затеял… Посмотри на своих пострелят: это живой укор твоей легкомысленности… Передай им, по крайней ме-ре… Уй-ди в пусты-ню…

Дед умер.

Рудин бросился к трупу, припал к исхудалой, еще теплой руке и стал бормотать какую-то чепуху. Можно было разобрать:

— Бедный, благородный дух! Никем не признанный и одинокий… Я возьму на себя твою задачу…

Бедный мальчик не знал, к чему приведет его эта задача; не знал также, что никакой задачи у Демона не было, а было только известное нравственное настроение, доставшееся и нам в наследство. Из этого настроения каждый из нас построил для себя те или другие задачи, смотря по личным силам и сообразно окружавшим обстоятельствам.

Базаров стал разжимать палец у трупа, с целью исследовать, насколько в нем сохранилась упругость; я стоял неподвижно, совсем растерявшись от множества самых разнообразных чувств и мыслей. Отец посмотрел несколько секунд на покойника, потом круто повернулся и вышел из комнаты, заметивши мимоходом лакею:

— Убери.

Лакей взвалил себе на плечи легкое тело дедушки и унес его к мосту, что на речке Лете, откуда и бросил в воду бренные останки когда-то мощного духа… Sic transit gloria mundi.

Дед скончался в с. Небываловке, имении Печорина (скоро, впрочем, оно было продано за долги), после дуэли отца с злополучным Грушницким, после романа с княжною Мери. Поговаривали в нашем околотке, что княжна — моя мать, что очень вероятно, хотя в биографии отца, как вы знаете, об этом ни слова не упоминается.

Не знаю, почувствовал ли потерю Печорин или нет, — по лицу ничего нельзя было разобрать, — но через несколько дней после смерти Демона он приказал запрячь лошадей, уложить вещи и объявил нам, что уезжает навсегда, объявил в ту минуту, когда уже надо было садиться в экипаж.

— Куда ты, батя? — спросил Рудин голосом, полным слез.

Печорин, сидя в повозке, неопределенно как-то махнул рукой. Кучер стал подбирать вожжи.

— Да говори толком куда? — подскочил к отцу Базаров.

— В пустыню! — послышалось нам за грохотом колес.

Мы, как говорится, остолбенели.

— Если человеку нечего делать в Европе, то он поступает очень умно, отправляясь в Азию.

Базаров проговорил про себя эту фразу и спокойно пошел в комнату. За ним последовал Рудин с инстинктивною торопливостью слабого человека, покорно следующего за сознающей себя силой. Я остался на месте, глядя на далекий холм, за которым скрылся экипаж отца. В голове у меня начало мутиться, к горлу подступили рыдания, но заплакать я все-таки не мог; наконец в глазах потемнело — и я упал без чувств.

Я очнулся после двухнедельной горячки в чужой семье. Братьев со мной не было. Их отвезли тоже к названным отцам и матерям. Дальнейшая история того и другого вам известна из превосходных биографий, написанных г. Тургеневым.

Дождь, слякоть, словно снова начало марта вернулось… Тоска смертная; уроки шли вяло… Да! Вы, «прекрасная читательница», конечно, зададите мне вопрос: почему я называю себя домашним учителем, когда вовсе не намерен говорить о своей педагогической деятельности? Очень просто: потому что я действительно домашний учитель. Ни пава, ни ворона — домашний учитель — такое же определенное выражение, как например «читатель»; только слово «читатель» обнимает собою более или менее всего человека, тогда как «учитель» в применении к ни паве, ни вороне есть только известный момент, точка поворота. Тогда ни пава, ни ворона или отдыхает после какой-нибудь «истории», или приготовляется к ней, или просто, как например я, приводит себя к одному знаменателю.