Юзеф Крашевский - Два света

• Название: Два света
• Автор: Юзеф Крашевский
• Издательство: ТЕРРА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1996

Каждое произведение Крашевского, прекрасного рассказчика, колоритного бытописателя и исторического романиста представляет живую, высокоправдивую характеристику, живописную летопись той поры, из которой оно было взято. Как самый внимательный, неусыпный наблюдатель, необыкновенно добросовестный при этом, Крашевский следил за жизнью решительно всех слоев общества, за его насущными потребностями, за идеями, волнующими его в данный момент, за направлением, в нем преобладающим.

Чудные, роскошные картины природы, полные истинной поэзии, хватающие за сердце сцены с бездной трагизма придают романам и повестям Крашевского еще больше прелести и увлекательности.

Крашевский положил начало польскому роману и таким образом бесспорно является его воссоздателем. В области романа он решительно не имел себе соперников в польской литературе.

Крашевский писал просто, необыкновенно доступно, и это, независимо от его выдающегося таланта, приобрело ему огромный круг читателей и польских, и иностранных.

---

Открылись, но поздно, глаза обманутой женщины — и сердце матери обнаружило права свои. Казалось, она не любила детей, когда жила вместе с ними, теперь же, удаленная от них, она умирала от тоски. Каждый день ей грезились Эмилий, Ануся, Юлиан… Не видя их перед собою, она чувствовала пустоту, беспокоилась и, охолодев от восторга, стыдилась равнодушия, холодности сердца и особенно безумия, с каким покинула обязанности матери для воображаемых наслаждений, вовсе неприличных летам ее.

Полковник всегда был самым чувствительным и примерным супругом, ни одна подозрительная кузина не показывалась в его доме, сам он безвыходно жил под своей кровлей, играл осторожно, спал на ложе Гименея, но страшно постарел и в самое короткое время отцвел до такой степени, что из юноши вдруг сделался дряхлым старцем. Затем он уже не видел надобности более разыгрывать свою трудную комедию. Бедная полковница не дала понять, как была она несчастлива и как упрекала себя за легкомыслие, напротив, еще показывала вид, что она счастливая жена, хотя втайне горько плакала, и сожаление о детях с каждым днем сильнее и болезненнее поражало ее сердце.

Может быть, во всем мире не было другой четы, более противоположной своими характерами. Вдовушка имела настроение сентиментальное и голову, вскруженную чтением французских романов, полковник, вследствие образа предшествовавшей жизни, был материалист и воспитанием прикрывал только эгоизм, развившийся до огромнейших размеров. Пани Дельрио не нужно было много времени на то, чтобы понять подобные свойства мужа и перестать надеяться на счастье, прикованная к новому дому обязанностями, она мыслями и сердцем ежеминутно улетала к своим детям.

Между тем опекуны, поверхностно судя об этой женщине и считая ее вполне отступницей от родных детей, опасались ее влияния на молодых Карлинских и потому постепенно удаляли ее от всякого участия в их воспитании. Бедная полковница чем меньше могла теперь быть матерью, тем пламеннее желала быть ею, с этих пор вся жизнь ее была непрерываемой цепью материнских желаний, беспокойств и недовольства своей судьбой. С мужем они жили, по-видимому, прекрасно, однако с каждым днем удалялись друг от друга и становились холоднее. Полковник, заметив, со своей стороны, что жена как будто избегает его, всецело предался заботливости о собственном здоровье, об удовольствиях и развлечениях, так как чрезвычайно любил их. Живя на счет жены, он всегда выражал ей высокое уважение, но перестал представляться влюбленным в нее и начал вести жизнь прозаическую, регулярную, расчетливую. Все эти удары и обманы, расстроив здоровье полковницы, явственно отразились на печальном лице ее… она потеряла последнюю надежду. Впрочем, пани Дельрио принадлежала к разряду женщин, у которых даже несчастье и горе не отнимают красоты, данной природою. Несмотря на лета, она все еще оставалась прекрасной, только потеряла энергию, желание жизни и всех удовольствий. Ее уста, казалось, забыли улыбку, всегда задумчивая, она рвалась к детям и беспокоилась о них… по крайней мере, дочь хотелось бы ей иметь при себе, но завистливые опекуны никак не хотели согласиться на это. Затем она только изредка навещала Карлин, несколько времени сидела и плакала с детьми и немедленно возвращалась в Лютков, лишь только являлся пан Павел, а он аккуратно приезжал через день или два после ее прибытия в Карлин, потому что ему немедленно давали знать о приезде полковницы…

* * *

Когда доктор Гребер и Алексей Дробицкий подъехали к крыльцу Карлинского замка, хоть было уже не слишком рано, там, по-видимому, все спали, потому что еще нигде не видно было признаков жизни, только один слуга, поставленный Юлианом в передней, немедленно ввел к нему приехавших гостей. Первый раз в жизни, сверх чаяния, Алексей очутился в неизвестной ему сфере и почувствовал неизвестный страх, происходивший от самолюбия и опасности унижения. Важный старинный замок, множество слуг, признаки барства и аристократизма, заметные почти на каждом шагу, произвели неприятное впечатление на человека, привыкшего к равным себе или даже к низшим, с которыми он был совершенно свободен. Еще на пороге Алексей пожалел, что решился войти в дом, в который, по собственному убеждению, он никогда не должен был входить. Но воротиться уже нельзя было: по лестнице, покрытой коврами, его ввели вместе с доктором в бельэтаж бокового крыла на половину пани графини, как называли ее слуги.

Бедному шляхтичу, родившемуся и жившему под соломенной кровлей, все показалось здесь изумительным и совершенно излишним: и самое здание обширнейших размеров, и мраморные лестницы, и разостланные по ним ковры, и украшенные бронзой двери, и передние, заставленные цветами, а больше всего — половина Юлиана, в самом деле устроенная со вкусом сибарита и прихотливого щеголя. Окна этой части дома выходили в сад и пропускали немного света. Старинные, но прекрасно сохранившиеся обои еще более бросали тени на комнату, заставленную множеством дорогой мебели в старинном и новейшем вкусе. Стены обвешаны были картинами в золоченых рамах, фамильными портретами превосходной кисти, фламандскими и голландскими произведениями искусства, старинными пейзажами, подобранными с большим вкусом, огромными зеркалами, канделябрами и превосходными этажерками с множеством дорогих, замечательных и прекрасных редкостей.

Из первой комнаты, составлявшей переднюю, гости вошли в салон, которого не постыдилась бы ни одна щеголиха: так он был свеж и полон игрушек, так превосходно драпирован, ароматен и украшен самыми лучшими цветами! Здесь Алексей еще более почувствовал себя не на своем месте, даже смешался при виде множества таких предметов, ни цели, ни стоимости которых не мог определить.

В ожидании хозяина доктор и Дробицкий сели в кресла, и Алексей, посидев одну минуту, почувствовал, что можно очень легко привыкнуть к ним. Доктор развалился без всякой церемонии и, сознавая себя необходимым в здешнем доме, представлялся более смелым, притом пышность для него не была новостью. Уже он собирался попросить сигару и чаю, как разбуженный Юлиан, еще завязывая галстук, вбежал к ним в утреннем бархатном сюртуке, одетый чисто, но бледный и с красными глазами. Он взглянул на Алексея и ему первому пожал руку, тихонько поблагодарив за приезд, потом немножко свысока и протекционально поздоровался с доктором, умевшим соблюсти свой тон и согласить его с услужливой вежливостью.

— Очень благодарен вам, что потрудились приехать, — сказал Юлиан, — по крайней мере, вы успокоите мамашу.

— А как чувствует себя пани полковница?

— Вчера, как говорили мне, у нее был сильный удар в голову, потом небольшая лихорадка и жар, около полуночи она заснула, но беспокойно, моя сестра осталась в ее комнате… лишь только мамаша проснется, я приказал дать знать о вас. До сих пор еще не могу опомниться от страха, каким поразила меня внезапная болезнь мамаши.

С этими словами Юлиан позвонил. Немедленно вошел слуга в прекрасной ливрее и получил приказание подавать чай. Алексей подумал, что уедет сейчас же после чая, так как он был здесь вовсе не нужен.

— Как же ты добр и благороден, милый Алексей, что приехал ко мне! — произнес Юлиан, обратясь к нему. — Я боялся, чтобы ты не проскакал прямо в Жербы.

— Если бы не я, верно, так бы и случилось, — отозвался доктор, — но, полагая, что полковница очень больна, я уговорил пана Дробицкого в подобные минуты не отказывать вам в своей помощи. Ведь вы одни.

— Благодаря Бога, мамаше не так дурно, сколько я могу понять, — перебил Юлиан, — но товарищ и хороший друг всегда приятнейший гость в доме, особенно для меня, потому что я давно не видал его.

Доктор, не пропускавший без внимания ни одного слова и желавший притом узнать о связях молодых людей, спросил:

— Как так?..

— Да так, что любимый товарищ, уже давно живя почти рядом со мною, о чем я, впрочем, не знал, ни одного разу не был в Карлине. Я непременно предупредил бы его, но мне даже не приходило в голову, чтобы для деревни он отрекся от юношеских надежд своих.

Гребер взглянул на обоих друзей, хотел понять причину, почему они так долго не видались, но ничего не понял.

При виде всего окружающего Алексей окончательно потерял смелость и молчал. Юлиан, отдыхавший в корчме, и Юлиан — хозяин этого феодального замка, представлялись ему далеко не похожими один на другого. Первый не отталкивал его, последний уже возбуждал в нем какое-то инстинктивное опасение. Бедному шляхтичу нужно было время освоиться с тем, что окружало его, он еще не понимал здешней, новой для него жизни.

Наконец подали чай, принесенный толпой лакеев на огромных серебряных подносах, все приборы поданы были с великолепием и пунктуальностью дома, где несколько веков на все существовали известные правила и предания, даже на способ резания хлеба, поданного завернутым в белую салфетку. Здесь опять непонятный избыток поразил Алексея: столько находилось тут приборов, неизвестных ему по своей цели и употреблению, а между тем необходимых для здешнего дома, столько загадок для человека, понимавшего только самый простой образ жизни! Смешно сказать, но Алексей с изумлением смотрел на бесчисленный подбор белого хлеба, булок, пирожных, кренделей, ножей и ножичков, ложек и ложечек, блюд и блюдечек, маленьких и больших чашек и стаканов, чайников, молочников… так что, по его мнению, всех этих приборов было бы достаточно не для трех, а по крайней мере для двадцати человек. Наконец, когда Юлиан с заботливостью спросил его, в чем он хочет пить чай — в стакане, в большой или маленькой чашке, он рассмеялся и сказал: