Анатолий Ким - Соловьиное эхо

• Название: Соловьиное эхо
• Автор: Анатолий Ким
• Жанр: Современная проза

В «Избранное» известного советского писателя Анатолия Кима вошли наиболее значительные его произведения.

Собранные вместе, расположенные автором в определенной последовательности, повести и роман «Белка» А.Кима позволяют читателям полнее увидеть творческий мир писателя, глубже понять его личность.

---

Однажды он сказал жене, что отправится в полицию и сдаст револьвер. Жена одобрила это вполне. Отто Мейснер вышел из дома, а Ольга, припав грудью к окну, смотрела вслед, пока он проходил через широкий чумасовский двор к воротам… Муж сильно переменился за последнее время, был коротко острижен после тифа, носил теперь не дорожное мягкое и вольготное платье, а жестко выутюженную тройку и новую шляпу-котелок. Худой вообще, в эти дни он казался вовсе изможденным. Приучился вдруг остро и отчужденно щурить глаза во время долгого молчаливого раздумья. Ольга знала, что это очень одинокий, с доброй душевной изнанкою человек, нравом мягкий, но непреклонный в принятых решениях… И, глядя на то, как он, высокий, прямой, чопорный, идет через двор, по пути деликатно обходя клушу с цыплятами, Ольга вдруг закричала — и опомнилась, но не выдержала и снова закричала, сама себе зажимая рот ладонью. Проснулся и сел в кроватке ребенок, закачался, словно цветок, сонно блуждая вокруг глазами. Но, не обращая на него внимания, Ольга кинулась вон из комнаты, с отчетливым ужасом сознавая, что не сын, а муж сейчас нуждается в ее помощи и защите.

Она перебежала через пустой двор, курица с тревожным и грозным криком отскочила от ее ног, встопорщив перья, Ольга выбежала на улицу, но по обе стороны этой немощеной, пыльной улочки было безлюдно. Лишь у ближнего поворота к реке стоял на высоком берегу какой-то заезжий кочевник в шапке, в кожухе, с верблюдом в поводу, любовался плывущими по Волге баржами и пароходами. И тут шевельнулся под сердцем женщины ее второй ребенок.

Ольга вернулась в чумасовский дом и с тех пор больше не видела своего мужа. Магистр философии исчез, словно растворился в белесом воздухе полудня, выйдя из ворот дома на пустую, безлюдную улицу.

Глава 8

Словом, исчез человек и оставил в чужом доме жену с ребенком на руках да с другим во чреве ее и без гроша денег, без надежды и защиты перед разгорающимся пламенем невиданной войны. Илья Чумасов рвался на эту войну добровольцем, но Надя его не отпускала, и он от патриотизма сделался черносотенцем, издали нехорошо смотрел на гостью, желая, видимо, вышвырнуть вон из своего дома жену враждебного германца. Светло-русая, волоокая, с широким розовым и чутким ртом, Надя совсем извелась в эти дни, то удерживая за штаны рвущегося на фронт мужика, то оттирая его в сторону от беззащитной своей подруги, на которой лабазник хотел выместить свое черносотенное зло. Илья порвал с торговым патроном Семеном Гарцаймом, хотя тот был русского подданства и уже два поколения его рода прожили на Поволжье, и от этого шага лабазник потерпел только убытки, заработал насмешки от своих же приятелей по делу и в результате еще больше ожесточился. Он чувствовал, что в эти дни пришло к нему пробуждение, и, пробудившись, он понял, кто таков и для чего живет на свете, — но объяснить этого стеснительный Илья не мог никому, а без этого объяснения никто не мог его понимать. Илья Чумасов был ловкий, с мускулистым телом человек, созданный для военного дела, веселого, открытого хищничества, — словом, для приложения рук ко всякого рода воинской драке, будь то на мечах и саблях, как в старину, или с огнестрельным оружием, как теперь. Но баба взяла над ним верх, поднасела и придавила, приперла к стене и тычками кулаков и широких круглых коленей загоняла его в дальнюю комнату, где и держала взаперти. Выйдя к гостье, Надя быстро ласкала чужое дитя, ревела вместе с Ольгой и клялась ей, что ничего не случится: все будет хорошо и он, злодей, любит и потому ни на какое лихо не пойдет. Но однажды Илья выскочил в окно и убежал-таки на войну и уже с австрийского фронта написал жене письмо, начинавшееся с «чистосердечного поклона и наилучших пожеланий законной супруге Надежде Прохоровне».

Пошло тоскливое, тихое время у двух женщин в большом доме, зимою Ольга родила второго ребенка, а когда вскрылась весною река, Надя повезла всех на пароходе в Х…ск, оттуда на телеге, в дальнюю слободу, где жил ее отец — старый водолив. У него и остались женщины, ставшие одна для другой необходимее сестры или матери, ибо в общей горести посетила их большая и неубывающая радость человеческой дружбы.

Отец Нади был молчаливый работящий старик, давно овдовевший, проживавший в одиночестве, на отшибе с края слободы, в старом большом доме, стоявшем на высоком берегу Волги. Прибытию гостей и наполнению живым духом своего заброшенного жилья старик был, видимо, рад и хотя ни слова не сказал в подтверждение этого, но трудиться и хлопотать стал еще усерднее. Это был длинный сухожильный седой старик с таким незначительным, хотя и вовсе не уродливым, странным лицом, которое невозможно представить в памяти, когда перестаешь его видеть. Казалось, что он и создан Господом Богом не для того, чтобы кому-нибудь броситься в глаза и запомниться, а единственно для работы. И человек словно знал это и покорно, с виноватой, тишайшей кротостью принимал свою участь: работать, работать и работать. Благодаря его трудам прожили большой семьею всю германскую войну, и после революции войну гражданскую, и выжили в чумной поволжский голод.

Илья же Чумасов появлялся однажды — пришел с винтовкой ночью, провонявший потом, завшивленный, неузнаваемо постаревший и осатаневший. Он был не в ладах с установившейся тогда красной властью, поэтому прятался и через несколько дней ушел в какую-то местную небольшую банду. А спустя недолгое время он был найден мертвым на крутой дороге, ведущей к дому тестя, — туда он приполз, оказывается, после того, как его скинули в рукопашной схватке с высоченного железнодорожного моста и думали, что готов, однако ночью он пришел в себя и протащился в темноте несколько верст.

Почти десять лет не видевшая мужа и давно уже отвыкшая от него, Надя хоронила его спокойно, как чужого, слезинки не пролила. Но что-то изменилось в ней, наверное, после этой устремленной к ней жалкой смерти мужа. Стала она угрюма, часто покрикивала на молчаливого отца, на Ольгу, детей. Начала помногу неразборчиво есть, толстеть по-бабьи, одеваться во что попало. Серые любопытные очи ее потускнели, плечи раздались, улыбка почти исчезла с лица, слез вовсе не было. И только в двадцать пятом году, когда Ольга с большими уже мальчиками решила вернуться на родину, на Дальний Восток, хмурое равнодушие оставило Надю, и заплакала она, буйно загоревала, как бывало прежде.

Отец ее уже оглох, еле шевелился в своей старательной работе, и Наде было страшно представить, что останется одна, без Ольги и детей. Правда, к тому времени начала встречаться Надежда с каким-то железнодорожником с дальнего полустанка, но у того была больная чахоткой жена и пятеро детей. Последнее прощание подруг было, наверное, тяжким, но мы ничего не знаем об этом, — пусть слезы их представятся нам светлыми и прощальные слова печальными и красивыми. Была у них редкостная дружба, которая сберегла и сохранила жизни, — и мне об этом говорить уместнее всего: я внук Отто Мейснера, потомство которого спасла эта дружба.

Вам необходимо знать, что помимо всяких великих дел, о чем поведает История, наше Человечество жило своей затаенной внутренней жизнью, которая распадалась на столько частей, сколько было людей в этом Человечестве. Одним из общих свойств затаенного бытия чувств и мыслей наших было несовпадение того, чего нам желалось, с тем, что было у нас. Так, например, Надя могла проснуться в душных объятиях железнодорожника и в темноте, клубящейся сонными грезами, вообразить себе, что это крепкий и молодецкий Илья прижимает ее к своему сердцу, а мгновение спустя женщине предстоит узнать, что все обстоит не так, и она тихо заплачет, орошая другую грудь теплыми слезами, затем снова уснет; и в неясных сновидениях будет чувствовать, что все-то в ее жизни идет не так, как надо, и нет меры и названия той печали, что охватит ее спящую душу. А наутро проснется она от дружеского толчка в плечо и увидит перед собою заржавевшее от щетины лицо немолодого мужчины, поразительно отчетливое, неотвратимо вещественное в своей конкретности, словно нет и не может быть на свете других лиц, более красивых, одухотворенных, вызывающих своим видом глубокое волнение сердца. И железнодорожник спросит у Нади, предварительно широко зевнув в потолок: «Че это ты плакала ночью?» На что она ответит: «А ниче… Увидела, должно, плохой сон». И привычно затоскует с утра: где же теперь ее Ольга, подружка кровная?… Сколько же лет должно пройти, чтобы одинокое Надино сердце перестало болеть при воспоминании об утраченной дружбе?

У Ольги эта боль сохранилась до самой старости. О муже своем она с годами говорила все равнодушнее и неохотнее, а о приютившей Наде вспоминала все с большей печалью. «Увидеть бы еще разок Надю! — вздыхая, говаривала она. — Жива или нет?… Ведь все умирают… Порезала однажды новую льняную простыню на рубашки моим рыжеголовым, — вспоминала она нечаянно что-нибудь позабытое, — а это была последняя тряпка из приданого Нади». Но, бессчетно вспоминая утраченную подругу, Ольга ни разу не заговаривала о том, почему же, невзирая на столь сильную привязанность к ней, решилась оставить ее и с двумя детьми отправиться по бесконечным дорогам России и Сибири в сторону далекого Приамурья. Революция, гражданская война, иноземное нашествие и бандитские смуты оставили глубоко изрытые следы во времени и пространстве, и пробираться без денег через всю огромную страну было нелегко одинокой женщине с малыми детьми. Ольга с мальчиками проделала весь знаменитый путь беглых каторжан и сибирских бродяг, но прошла его в обратном направлении. По дороге этой она вынуждена была делать частые долгие остановки, чтобы зарабатывать на жизнь и на дальнейшую дорогу. И только в двадцать седьмом году появилась в родном селе, ведя за руки двух огневолосых мальчишек.