Газета День Литературы - Газета День Литературы # 62 (2001 11)

• Название: Газета День Литературы # 62 (2001 11)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

* * *

Приходит ночь без темноты,

Я вижу лодки и мосты

И возникает мысль опасная

О том, что яблоко зеленое

На самом деле не зеленое

И роза красная — не красная.

На небе дня и ночи нет,

И в никуда уходит свет.

* * *

Вечерами таинственно-синими

Прилетает окно негасимое…

Вижу книги на ветхой стене,

Вижу свет и любимые тени,

И знакомая ветка сирени

Расцветает в бездомном окне.

Владимир Личутин CУКИН СЫН (опыт психоанализа)

Не чудо ли, но она прибрела к нам сама на усадьбу, как говорят в таких случаях — свалилась прямо на голову. Собака громадная, сивой масти, голова лошадиная, глаза оранжевые, глубоко спрятанные, хвост крючком, ноги-ходули, — и этот пес едва переставлял негнущиеся палки. Весь неухоженный жалкий вид его и бесконечная тоска в глазах, эта заброшенность когда-то породистого дога, конечно, вызвали у моей жены невольное чувство сострадания. А куда нам с этой обузою, когда вот тут, под ногами вьется своя молодая собачонка, еще щеня, напоминающая окрасом зырянскую лайку; куда нам с блудней, наверное, выкинутой от барского стола по болезни или за ненадобностью, ибо догу подавай теплую фатеру и пятилитровую кастрюлю пойла, и желательно с мясом… а нам и своего-то псишку не прокормить, хотя и своя душа, и последнее из кастрюли вытянет. Но приблудный псец глядел так жалобно, вымаливая хоть бы толику сострадания, его худоба была столь уныла и безвольна, что и каменная душа тут ворохнется. И участливый взгляд, брошенный на его понурую фигуру, был немедленно уловлен, подхвачен незваным гостем, и, пробираясь к нашему сердцу, дог завилял крючковатым хвостом. "Бедная собака", — жалостливо сказала жена, разглядывая случайного гостя, при виде которого невольно устрашалась наша душа: схватит за руку — и хрупнет кость, поймает за ногу — и лопнет лодыжка. Экий крокодил, упаси Господи угодить варнаку в пасть, заглотит за милую душу — и не подавится же гад. "Почему гад? — наверное, поймала мою мысль жена. — У нее и болячка на бедре. Наверное, потерялась, иль бросили по старости. Какие жестокие люди водятся на свете. У них на месте души камень". Я молчал, невольно подхватываясь под чувства жены и попадая в их плен; да и дог, братцы мои, из того собачьего племени, на которое сверху вниз не плюнешь; несмотря на худобу и пониклый жалобный вид, он производил должное впечатление. Эх, кабы места побольше в дому, да деньжонок погуще в кармане… И эту глубоко запрятанную мысль пес тоже, наверное, прочитал в нашем взгляде; наши колебания передались ему и закрепили уже не случайное появление; он становился уже посланцем небес, уже не случайным приблудником.

Из сумбура наших скрытых чувств пес выискивал странным образом лишь нужное себе, словно бы он мог читать их, как открытую книгу; значит, мысли, едва появившись, отрываются от нас, от бренной костяной оболочки и вплетаются в некий энергетический шлейф, плавающий над землею, в некую энергетическую реку. Пес завилял хвостом, и согбенная его спина, и впалый животишко со шпангоутами ребер приобрели не то чтобы достойную осанку, нет, но по ним пробежала легкая дрожь слабо пробужденного достоинства, пока глубоко спрятанного до времени. Нет, мы не хотели его оставлять, даже мысли такой не было, я даже схватил лыжную палку и, нерешительно замахиваясь, погнал пришлеца со двора. Он остановился у ворот и, зажав хвост меж тощими будыльями задних ног, с тоскою вгляделся в проем, где виднелись весенний захламленный двор с прысками воды-снежницы, серая стена дома и высокое крыльцо, возле которого он только что уныло стоял, сразу приняв их за свое владение. Это был не его дом, но пес, отчего-то приняв его за свой, не хотел уходить, униженным видом вымаливая себе жалости. А может, милостыньки? Кусманчика хлебушка, хоть бы заплесневевшей корки иль обглоданной костомахи, чтобы поточить зубы. Эх, братцы мои, голод не тетка, заставит и кирпичи есть. Вот так, милые вы мои!

Я же вгляделся в простор нашей улочки, особенно унылой в весеннюю пору, безлюдной в полдневный час, словно бы на нее перекладывая случившиеся обстоятельства и отыскивая в ней спасения. И тут из соседней усадьбы, плотно обставленной новехоньким забором, появилась женщина, и не просто бабеха, но жена нового русского. И если бы не знать, что она супружница того солидного лысоватого мужика с нарочито простецким лицом, для которого два года воздвигались хоромы, а узкий клочок земли, перекупленный для проезда на свой двор, встал человеку в десять тысяч зеленых, то эту случайную дамочку можно было бы принять за усталую прислугу, коя в недавние годы была в секретаршах у чиновника средней руки и в годы великого перелома была списана не то чтобы за ненадобностью, но за изжитость, за истертость, выпитость когда-то привлекательного лица. Этот тип человека встречается частенько именно в городах; каменные вавилоны накладывают какую-то мелкость на лицо, невыразительность, блеклость; женщина увяла, но не отдаваясь до сих пор неизбежной старости, все пытается навести марафету на обвислые бульдожьи щечки, на приспущенные веки, на стертые бровки, чтоб тушью и румянами выявить те места, кои давно уже потеряли былую первородную яркость. И эти горько приспущенные губы со следами неровно облизанной помады лишь подчеркивали осеннюю пору. И одета-то она была небрежно, в какую-то кацавейку, какая попалась под руки, и вся, зябко скособоченная, походила на нашего приблудного пса. Но первые же слова показали заносчивость женщины; она была хозяйкою не только своего подворья, упрятанного за забор, но и всей улицы, а может, и подмосковной слободы, скрывшейся в захламленные, погибающие леса. Жена поникла под ее взглядом и потеряла на время дар речи, пока не раззадорят, не обожгут сердце. Конечно, за соседку говорили ее деньги, деньги давали ее словам того весу и власти, коего не заслуживали бы, но, увы, заставляли невольно прислушиваться и подчиняться против своей воли. Приблудный случайно нашел себе поддержку, он даже приободрился и ребристым запущенным телом с круглой язвою на лопатке, приник к заступнице. Нам бы закрыть ворота перед этой парочкою, и всей бы истории не приключилось.

— Может заблудился, иль потерялся? — спросила соседка таким тоном, словно мы были виноваты в том. — А может и выкинул кто? Вот за это я и не люблю людей. Я люблю собак, но не люблю людей. Они хуже скотов, у них нет сердца. — Она брезгливо погладила пса. — Боже мой, какой он несчастный, какой безответный! Ну как можно — выгонить собаку? Я жалею несчастных, я устраиваю их в богадельню, у меня четыре собачонки во дворе. Вы бы взяли к себе… Смотрите, какой прекрасный добрый дог! Он, кажется, не чистопородный? Вы как думаете? Беспородного трудно устроить. Какая милая собачка, какой умный взгляд.

С этими словами пес благодарно воззрился гнедыми омутами, в глубине которых блеснула признательная искра. Я-то по наивности своей решил, что из омутных провалищ сверкнул взгляд дьявола. Да что только не примстится бедному писателю, которому во всем видится чертовщинка.

— Возьмите к себе, хотя бы дня на два. Я буду кормить. Я устрою ее в хорошие руки.

Порыв женщины был искренен. Она заплакала, не тая слез. Носик пипочкой покраснел, а все блеклое, невыразительное лицо вздернулось на худой шее. Женщину в ее переживаниях стало жальче бродячего пса, как-то вдруг забылось, что она живет вот за тем высоченным забором, куда целую неделю глухой зимою свозились на машинах уже взрослые голубые ели для высадки; там урчал экскаватор, рыли ковшом мерзлую землю; нетерпеливой новой знати хотелось побыстрее украсить свой быт, и вот они закапывали лишние деньги, каким-то образом ловко умыкнутые у тех несчастных, кто едва сводил концы с концами, пробавляясь черствой горбухою. Но эта дама из бывших (из деревни ли, из городского ли барака) уже давно позабыла свою посконность, свои крестьянские корни, и, зачалившись случайным якорем за другую жизнь с помощью выжиги мужа, она уже не чуяла человеческого горя, видя в несчастных лишь неловкость, леность, неумение жить. Им не пофартило, они сковырнулись с телеги на верткой дороге — и в том лишь их вина, что не усидели.

Жене стало жалко соседку, ей было неловко смотреть на ее слезы, ей казалось, что это она жестокосердная, это она немилостивая и позволяет несчастному существу погибнуть на дороге, как последней твари. Жена кивнула: я в этом деле был не в счет, ибо в жалостной ситуации, требующей особой сердобольности, мужики по грубости своей натуры вовсе лишние люди (так полагают многие женщины).