Газета День Литературы - Газета День Литературы # 62 (2001 11)

• Название: Газета День Литературы # 62 (2001 11)
• Автор: Газета День Литературы
• Жанр: Публицистика

---

— Тяжелый, сволочь, — сказал Давыд, закончив грузить гири. — Хоть бы меховой был, хоть бы на ковер годился. А то — средний сорт. Без шести золотников четыреста семьдесят девять пудов. Почти семь тонн шестьсот семьдесят…

— Ладно, ладно, — оборвал чертовар подручного, европейские меры он не любил и пользы в них не видел, — сам вижу, что большой. Беловать прямо здесь. Живьем. Скажи Варсонофию, чтоб деготь готовил, квасцы тоже, зола у него всегда есть.

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы! — взвыл черт, осознавший только теперь, какую участь уготовил ему Богдан. — Золотые горы! Реки, полные вина! Гурии! Свежие гурии! Невинные! Отпустите! Свежие гурии!

Богдан не обратил на вопль ни малейшего внимания, он готовил стеклянные перчатки, без которых за разделку не принимался. Давыд же с нескрываемым интересом слушал черта, далеко не каждая туша имела наглость подавать голос в присутствии Богдана.

— Гы… — выдохнул Давыд. — Надо же… Говорить умеет… Богдан Арнольдович, а что такое гурии?

— Гурии, гурии… Кашу из них варят. Гуриевскую, знаешь такую? Да не слушай ты его, он же скотина несмысленная. Закончим, тогда поди, с козой побеседуй, в ней ума больше. А лучше всех разговаривает вообще индийский скворец, майна, тысячу слов знает. Ты, Давыдка, знаешь тысячу слов? Ты посчитай на досуге. Держи корыто!

Мановением пальца Богдан вновь поднял черта в воздух, заломил ему хвост к рогам и вывернул так, что самой нижней частью забиваемого чудовища оказалось морщинистое горло. Давыд столкнул по наводящему рельсу корыто: чертова кровь, «ихорка», обработанная кипячением и процеживанием, высоко ценилась как смазочный материал и в авиации, и в молясинном промысле.

— Свежие гурии! — в последний раз завизжал черт и смолк: молниеносным движением Богдан рассек ему горло. Коричневая, дымящаяся, как горячий навоз, жидкость хлынула в корыто и быстро его наполнила. Давыд подвел второе, но туда натекло мало, только дно прикрыло. Богдан недовольно поморщился.

— Вот и здоровенный, вот и живым белуешь, а малокровный. Меньше нормы. Сколько тут, Давыд?

— Шестьдесят один пуд… И несколько золотников. Дайте ему повисеть, Богдан Арнольдович. Может, еще стечет.

Богдан согласился. Черт с перерезанным горлом был все еще жив, умереть ему чертовар не собирался позволять до тех пор, пока не будет снята шкура с мездрой, чтоб замездрину не повредить, не то все труды насмарку. Еще не отделено сало, не вынуты и не смотаны кишки и многое другое, работы до вечера. Забивать черта до этого момента Богдан не считал нужным: черти не животные, общество защиты кошек за них не вступится, уж подавно они не люди, поэтому вивисекцию Богдан считал глубоко оправданной. И шкура, и жир живого черта были не в пример качественней тех же продуктов, взятых от черта мертвого.

Давыд завороженно глядел на капельки навозного цвета, падавшие в корыто. Давно ли, года два всего тому назад, проделал Богдан такую же процедуру над другим чертом, коего извлек непосредственно из Давыда. История та уже меж людишек позабылась, но сам-то Давыд ее хорошо помнил: односельчане хотели полоумного бобыля, одержимого бесом, утопить в Тощей Ряшке, ниже мельницы, у впадения в Накой, где озеро, между прочим, довольно глубокое. Но нашлись умные люди, отвели Мордовкина силой в Выползово, где мастер-чертовар мигом понял, что к чему, заплатил провожатым по два империала, сказал, что берет одержимого на свое попечение.

Богдан уволок Давыда, доведшего односельчан в родном Суетном чуть ли не до самосуда, — он завел привычку ездить по коньку крыши и орать ночами на всю Арясинщину, и сельчане звали полоумного не иначе, как "Козел Допущенный", — прямо к себе в чертог, и в считаные минуты изгнал из него трехсотпудового беса-великана, беса-вешняка, годного хоть на лайку, хоть на шагрень, даже крашеную, — и в придачу с пятипудовым выпоротком, всего вторым у Богдана в тот год. Очухавшийся, едва живой после изгнания беса Давыд был отправлен в соседнее село Ржавец, где невенчанная жена Богдана, Шейла Егоровна, ухаживала за его Белыми Зверями: дойными яками, оберегавшими своим ужасным видом и Выползово, и Ржавец в дневное время. В ночное время охрану несли Черные Звери. Богдан не питал к людям, из которых вынимал чертей, никакого сострадания, но считал, что на пять процентов стоимости черта, коего носил в себе человек, бесоноситель право имеет: все-таки экономятся дорогие реактивы и заклятия. И на эти деньги человека можно подкормить и подлечить; тем более что своих детей у Шейлы не было, и она любила опекать сирых и хворых, особенно же — выздоравливающих. Давыд шесть недель пил пахнущее альпийскими травами ячье молоко с куском янтарного ячьего масла, отсыпался на шелковых простынях, помогал Шейле по дому, потом запросился поработать помощником приемного сына Шейлы, Савелия Заплатина. Тот занимался у Богдана шерстобитным делом и валянием войлоков.

Парень чуть больше двадцати лет, с яркими кувшиночно-желтыми глазами, вел дело из рук вон плохо. И трудился неусердно, и вообще, видимо, не был склонен к трудам физическим, жаждал умственных, но не любых, а конкретных, таких, чтобы пузом кверху и ничего больше. Счастье Савелия, что Богдан любил Шейлу, а та жалела парня, не то выгнал бы хозяин бездельника с Арясинщины аж в Москву. Ну, войлоки валять парень с грехом пополам обучился, и то ладно, не до ковров тут. На валенки войлок с черта не годится, сбивается в копыто, — зато есть спрос на самый грубый, тот, что для звукоизоляции. При помощи Давыда производство войлока скакнуло за месяц раз в десять, что и привлекло внимание чертовара.

Сперва Богдан отправил Давыда к старику Варсонофию в дубильный цех, готовить раствор золы для зольника, куда кладут шкуры перед тем, как с них снимается шерсть. Потом перевел в костопальную, к Козьмодемьяну Петровичу, толстому алкоголику, из которого — как из Давыдки — Богдан вынул некрупного черта. Увы, черта он вынул, а тяга к зеленому змию осталась, не от черта это было, а от хромосом и генетики. Однако с костопальным делом Козьмодемьян отлично управлялся и в одиночку, помощники были ему в тягость (пить водяру мешали), и Богдан решился. Он взял Давыдку подручным к себе, в чертог.

Богдан положил работнику небольшое жалование, на которое тот согласился, но не брал денег по полгода, ибо жил на всем готовом. Богдан заставил его кое-что подзубрить: от классического труда А.А. Берса "Естественная история черта: его рождение, жизнь, смерть", изданного в 1908 году, — до собственноручно Тертычным вычерченной схемы разделки чертовой туши; пришлось вызубрить все обычные пороки чертовой шкуры, к примеру воротистость, жилистость, тощеватость, роговатость, свищность; очень кстати пришлось и умение бывшего одержимого писать обеими руками и перемножать в уме двадцатизначные цифры. Ну зачем на чертоварне выяснять: выучил парень наизусть поэму Твардовского "Ленин и печник" иль нет? Богдан плохо помнил, кто такой Твардовский, даже подзабыл, кто такой Ленин, зато по профессии Давыд был потомственным печником, и это имело ценность. Все вытяжные трубы главного чертога и вспомогательных находились теперь под присмотром гордого "Козла Допущенного".

От одного лишь не сумел отучить Давыдку чертовар: удивляться, что назначенные к забою черти умеют говорить, пытаются подкупить истязателя, грозя кровной местью и другими карами, — а также тому, что никакого впечатления все эти слова на чертовара не производят. К белым якам, тем более к черным своим собакам, обращался Богдан с ласковой человеческой речью, он беседовал даже с черным петухом, которого настропалил так, чтобы третий его утренний крик астрономически точно возвещал восход солнца: Черным Зверям — вернуться, Белым зверям — пастись. А чертей, хитрых, коварных, Богдан считал сырьем и только сырьем, с которым беседовать смысла не больше, чем с тачкой песка.

Навозообразная кровь, наконец, иссякла. Богдан произвел несколько контрольных уколов, но даже не капнуло.

— Лёзо! — по-старинному отдал приказ Богдан, требуя свежевальный нож. Руку за ним протянул, не глядя. Нож, вырезанный из хвостового шипа особенно крупного черта, с инкрустированной ручкой, был немедля подан Давыдкой… Такие ножи у Богдана делали редко и только для себя, да еще по прямым заказам из далекой Киммерии, ни к чему было знать прочему человечеству, что чертова кожа все-таки режется. Одним движением распорол Богдан шкуру черта от шеи до хвоста, рывком отвалил, обнажая слой изжелта-лилового жира. От сала валил смрадный пар, но Богдан отмахнулся от зловония, по его приказу разделываемый черт всосал дурной воздух своими шестью ноздрями. Делая надрез за надрезом, Богдан в считаные минуты освежевал черта, оставив нетронутой только восковицу у основания клюва и последний сустав одной из задних лап. Снятая шкура упала на дно пентаэдра, чертовар извлек ее и бросил в тачку.