Максим Горький - Романтик

• Название: Романтик
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

Горький Максим Романтик

А.М.Горький

Романтик

Жил-был Фома Вараксин, столяр, двадцати пяти лет, человек весьма нелепый: череп у него - большой, с висков - сжат, а к затылку - удлинён; тяжёлый затылок оттягивал стриженую голову назад, Фома ходил по земле вздёрнув широкий нос вверх - издали казалось, что он хочет заносчиво крикнуть кому-то:

"Ну-ка, тронь, попробуй!"

Но при первом же взгляде на его расплывчатое лицо с большим ртом и глазами неопределённого цвета становилось ясно, что это идёт парень добродушный и как бы радостно смущённый чем-то.

Его товарищ Алексей Сомов, тоже столяр, сказал однажды Фоме:

- Экая у тебя рожа пустынная! Хоть бы ты себе брови наклеил, а то на всей филёнке только нос торчит, да и тот скверно вырезан!

- Действительно, - согласился Фома, пощупав пальцем верхнюю губу, красоты лица не хватает несколько мне, ну - зато Поля говорила, глаза у меня хороши!

- Не верь: это она для того, чтобы ты ей лишнюю бутылку пива поставил.

Алексей был моложе Фомы на два года, но - пять месяцев сидел в тюрьме, много прочитал разных книг, и когда не хотел, не мог или ленился понять товарища, то говорил ему:

- Это буржуазный предрассудок. Утопия. Надо знать историю культуры. Ты классовых противоречий не понимаешь.

Он ввёл Фому в кружок, где маленький, остроносый товарищ Марк, размахивая руками, похожими на птичьи лапки, скороговоркой рассказывал о рабочем движении на Западе, - Фоме сразу понравились эти рассказы, и после нескольких чтений он, прижимая руку, пропитанную лаком, ко груди, разливался:

- Это я понимаю, Алёша! Это действительно! Существует...

Сухой, ехидный Сомов, прищурив зеленоватые глаза и поджимая губы, спрашивал:

- Что - существует?

- Это самое влечение к соединению человеков - это есть! Примерно я: мне всё равно - крестный ход, пожар, гулянье - вообще ежели где народ собрался, то меня туда нестерпимо тянет! Народ! Вот тоже церковь - почему я в церковь люблю ходить? Собрание душ потому что!

- Это пройдёт с тобой! - пообещал Алексей, усмехаясь. - Когда ты усвоишь идею...

Фома ударил себя в грудь кулаком, радостно воскликнув:

Я её усвоил! Вот она, тут! Её-то я прежде всего и схватил. Теперь она для меня как божья матерь всех скорбящих радость...

- Поехал!

- Нет, погоди: приидите ко мне все труждающиеся и обременённые - так? Она?

- Да ведь это, чудак ты, евангелие!

- Ничего не значит! Она, я так понимаю, везде одна и та же. Виды разные, рисунок - разный, а образ один! Матерь любви она! Верно?

Когда Алексей сердился, его верхняя губа поднималась вверх, острый нос вздрагивал, и зелёные зрачки округлялись, точно у птицы. Сухим голосом, который на верхних нотах странно трещал, и какими-то щёлкающими словами Алексей подробно и внушительно убеждал товарища, что он - утопист, что в нём спит классовое сознание и, можно думать, не проснется оно никогда, ибо Фома воспитывался в доме священника, где мать его служила кухаркой и где ему отравили душу буржуазными предрассудками и суевериями.

- Алёш! - убедительно восклицал Фома. - Ей-богу - нисколько не отравили! Совсем наоборот! Маленький, я даже, например, не ходил в церковь. Господи - ну разве стану я тебе врать? Это уж потом вот, когда я начал читать и вообще - ну, потянуло меня к людям! Тут - не церковь, а, понимаешь, спайка душ! Идея тут! О чём разговор идёт? Братцы - постыдитесь, разве можно так жить? Разве вы зверьё? Внушение любви и совести, Алёша, вот главное, как я понимаю! Верно?

- Нет, это не верно! - Алексей, сердясь, всё больше кипел, на скулах у него являлись багровые пятна, и Фоме часто казалось, что он щёлкает его словами по носу, точно картами при игре в носки.

Фома смущённо молчал, потирая голову, порою виноватым голосом старался успокоить товарища:

- Я ведь, Алёша, понимаю! Конечно - борьба! Само собой разумеется, тут уж - держись!

Но, сбиваясь с тона, вдруг сам начинал убедительно доказывать:

- Я ведь, видишь ли, только насчёт человека: человек вообще - что такое? Разве я - долото? Ведь ежели, скажем, тобой долбить начнут, так ведь по тебе молотком стукают, - вот я насчёт чего! Человек - не инструмент, верно? И опять же: конечно - борьба! Что там говорить! Но апостольское-то, идея-то, которая всеобщая... всемирное примирение... чтобы на земле - мир и в человецех...

Иногда Алексей, замолчав, долго смотрел на товарища презрительно вытаращенными глазами и наконец говорил, точно уши обрубая Фоме:

- Нет, ты глуп! Путаная у тебя башка, - навсегда это!

Иногда же угрожал ему, холодно и внушительно:

- Вот погоди, - скоро начнём читать историю культуры - увидишь!

Фома - сокращался: непонятные слова всегда несколько угнетали его, возбуждая почтение к людям, которые говорили их, и вызывая странные образы. Утопия рисовалась ему кочковатым болотом, всё оно покрыто чахлой зарослью, и по зябким кочкам идёт, простирая руки вдаль, женщина с лицом богородицы, вся в белом и, как всегда, облечённая великой грустью матери, - идёт безмолвно, с тихими слезами на глазах. Он не однажды слышал слова "религиозный культ", и культура представлялась ему торжественным богослужением, подобным пасхальной заутрене. Постепенно ему стало казаться, что эта мудрая наука может развязать все узлы запутанных вопросов, привести в порядок все мысли, облить всю пестроту красок жизни одним ровным и горячим светом. Говорил он много, восторженно захлёбываясь словами и всегда глядя прямо в лицо собеседника мутным и точно пьяным взглядом. Каждая новая мысль, входившая в его сознание, вызывала у Фомы быстрый поток слов - он махал руками, негромко и радостно восклицая:

- Замечательно! Вот именно! Очень просто!

Сначала товарищи по кружку и мастерской слушали его внимательно, с любопытством, но скоро догадались, что Фома просто - болтун, а мрачный слесарь Егор Кашин не однажды советовал ему:

- Отрежь ты себе половину языка, пустозвон!

Но это не охлаждало Вараксина - он смотрел на всех дружелюбно и неугомонно журчал, как весенний ручей.

Когда он пришёл на первое чтение по истории культуры и увидал, что читать будет маленькая, пухлая, голубоглазая барышня, гладко причёсанная, с толстой косой, - он почувствовал печальное недоумение и всё время старался не смотреть на барышню.

Но всё-таки видел, что она конфузится, безуспешно стараясь придать детскому лицу серьёзное выражение, говорит торопливо, несвязно, а когда её спросят о чём-нибудь - лицо её вспыхивает ярким румянцем, и глаза часто, растерянно мигают. Беленькая и чистая, она возбуждала в нём чувство жалости.

"Видно - первый раз", - думал Фома, пристально разглядывая тёмную сырую стену над её головой. Его удивляло, что она говорит о молниях, тучах, закате солнца, о богатырях сказок, греческих богах, - он не мог уловить никакой связи во всём этом и, идя домой с Алексеем, жаловался ему:

- Это, Алёша, не вышло! Тут бы на такой предмет совсем другого человека надо поставить, солидного, даже - с сединой эдак бы... и голос густой... чтобы как двенадцать евангелиев читалось это!

Сомов тоже был недоволен и ворчал, сердито посапывая носом:

- Назначили... лягушонка какого-то! Очень мне нужно знать, кто такое Змей Горыныч... Нам очень хорошо известно, кто он, - ты расскажи, как его побороть...

- Лучше бы она уж прямо по этой толстенькой книжке катала! - сожалея, говорил Фома, но, скоро забыв о неудаче, он продолжал в обычном тоне благодушных мечтаний: - А хорошо, брат Алёша, что вот приходит в нашу грубую компанию эдакая маленькая личность, и - как замечательно это! пожалуйте, вот, что я знаю, не угодно ли послушать! О-очень хорошо! Так примыкая друг ко другу и...

- Повёз ерунду! - сурово остановил его Алексей.

- Почему же - ерунда? - настаивал Фома мягко и ласково. - Вот, ты говоришь - класс, а какой она, примерно, класс? Просто добренькая барышня. Совестно ей жить в окружении людей, нам подобных, и вот...

- Когда из тебя вся эта патока вытечет? - возмутился Сомов. - Какая там совесть? Необходимость - вот тебе совесть! Будь у них другое место, куда идти, - они пойдут где легче, а не к нам, не мечтай!

Фома посмотрел вдоль улицы на огненные чётки фонарей и спросил:

- Так они - поневоле, думаешь?

- Ну конечно...

- Н-да? - сказал Вараксин, дёрнув головой вверх. - Н-не верится мне однако!

- Почему?

- Что хорошего - поневоле жить? Если я - краснодеревец и к работе своей привык - мне плотничная работа просто даже обидна, - верно? А они вроде как бы брёвна тешут...

Алексей плюнул, сказав:

- И пускай потешут...

На втором чтении Фоме показалось, что в словах барышни поблёскивают какие-то интересные мысли, трогающие его сердце, и, когда она кончила, он попросил её:

- Товарищ Лиза - одолжите мне эту вашу книжку до следующего раза, можно?

- Пожалуйста, - сказала она и, видимо, чему-то очень обрадовалась.

Потом Фома шёл в город рядом с нею и всё остерегался, как бы не задеть её локтем. Поднимались в гору, с обеих сторон улицы на них смотрели тёмными окнами маленькие домишки городской окраины. Вверху улицы горел фонарь, вокруг него дрожало мутно-жёлтое пятно, сырая темнота осенней ночи была полна запахами гниющего дерева и помоев.