Люциус Шепард - Знаток тюрьмы

• Название: Знаток тюрьмы
• Автор: Люциус Шепард
• Жанр: Научная Фантастика

Его зовут Томми Пенхалигон, и он всю жизнь провел по тюрьмам. Что ж поделаешь, есть такие люди, озлобленные на всех и на целый свет. Но один раз он встретил необычного человека, Фрэнка Ристелли, который рассказал ему, что есть очень необычная тюрьма, Алмазная Отмель, и что оттуда никто не возвращается, уже даже отсидев срок.

  И вот, волею судеб, Томми сам попадает в Алмазную Отмель…

Рассказ из сборника «The Best of Lucius Shepard»

---

Достаточно странно, но я болел за него. Я ощущал сочувственный отклик на его желание свободы. Мое сердце забилось, на лбу выступил пот, словно это я, а не эта нескладная розоватая фигура, шагаю с камня на камень с распростертыми для равновесия руками, нащупывая место на скользких поверхностях, слегка шатаясь, напряженно борясь с гравитацией и страхом. У меня не было ощущения враждебного присутствия, что я чувствовал этим утром, и это заставило меня думать, что единственно нервы останавливают меня от того, чтобы сбежать, и увеличило мой энтузиазм по поводу побега Коланджело. Мне хотелось приветственно закричать, чтобы поощрить его двигаться дальше, и я бы сделал так, не будь окружен молчащими членами Совета и их верными сокамерниками. Коланджело делал то, что я не отважился, и это вызывало у меня зависть и горечь, но и заражало надеждой. В следующий раз, когда я окажусь один у ворот, я, наверное, буду вровень представившемуся моменту.

Ветер забился, перекричав хихиканье реки, высоко подняв брызги над камнями, и вместе с ветром усилилась яркость реки. Каждый водоворот, каждое моментальное пятно пены, каждый напряженный мускул потока сверкал и ослеплял, словно под Коланджело что-то кипело. Он миновал середину и пошел ровнее, увереннее с каждым шагом, не поддаваясь порывам ветра. Ближе к воротам ветви гнулись и качались, шевеля тени, заставляя их скользить вперед-назад над грязью, словно черная пленка. Весь мир казался в движении, атомы земли и воздуха в состоянии волнения, и когда Коланджело скользнул мимо последних нескольких камней, я понял, что-то неестественное есть во всем этом сверкающем движении. Формы предметов расплывались… коротко, на мельчайшую долю секунды, их края дробились, рассыпаясь в трепещущие точки тьмы и света, в пуантилистскую дисперсию реальности. Я подумал, что воображаю это, что я эмоционально перегружен, но эффект становился все более отчетливым. Я взглянул на Черни и на Совет. Она были как всегда отсутствующие, с очевидностью не взволнованные — но что означало их отсутствие реакции, видели ли они то, что видел я и оставались не удивленными, или они видели нечто совершенно иное, я не мог определить.

Коланджело испустил крик — триумфа, я полагаю. Он достиг берега и стоял с воздетым кулаком. Песок под его ногами был возбужденно поблескивающей отмелью, а за его спиной темный берег как-то по особенному танцевал, формы деревьев распадались в ритмы зеленых и черных точек, река — в поток яростной нереальности. Как он мог не замечать? Он снова закричал и махнул нам оскорбительным жестом. Я понял, что его контуры мерцают, его тюремная одежда расплывается в пятно. Все вокруг него теряло свою индивидуальность, сливаясь с окружением, сглаживаясь в недифференцированный фон. Было невозможно отличить водяные брызги от сверкающих течений воздуха. Ветер стал еще сильнее, меньше напоминая ветер в ревущем течении, чем поток какой-то фундаментальной космической силы, звук самого времени, отозванного от канвы человеческих событий, самой энтропии, смерти электронов, и когда Коланджело побежал вверх на берег под полог леса, он буквально слился с фоном, растворился, вещество его тела перетекло, чтобы быть поглощенным вибрирующим полем, в котором ни одна различимая форма еще не расцвела. Мне показалось, что я слышу его крик. При всем ревущем грохоте я не мог быть уверен, однако он исчез. Это я понял наверняка. Мир за воротами пристройки исчез тоже, его отдельные формы растворились в электрическое отсутствие дрожащих черных, зеленых и серебряных пылинок, бездонных и пронизанных огнем белого шума, словно телевизор, включенный на канал, где сигнал потерян.

Совет и их слуги повернулись прочь, тихо переговариваясь между собой, оставив меня одного на краю тюрьмы, на краю шахты, ямы, следящего, как кусочек за кусочком — лес, река и камни собираются заново, их изменчивые формы выплавляются из хаоса, стабилизируются, генерируют имитацию совершенной лунной ночи, прохладного и бодрящего воздуха, свежести реки чуть ли физически ощутимой, все предметы оживлены энергичным движением — ветви колышутся, шевелятся падающие хвоинки, свет прыгает на поверхности воды с быстротой заряда, бегущего по прозрачному нерву. Даже после того, что я видел, я стоял там долгое время, искушаемый убежать в ночь, не веря свидетельствам собственных чувств, сомневаясь в альтернативах, и так подавленный духом, что мог бы приветствовать растворение. Шаг вперед, и я буду свободен, тем способом или иным. Я протянул вперед руку, пробуя ее устойчивость к растворяющей силе мира, лежащего за пределами, и не увидел ни следа искажений или затемнений. И все-таки я остался там.

x x x

Передняя свободна от подмосток, чисто подметена от штукатурной пыли, и я сижу в складном кресле под куполообразным потолком, наподобие — я воображаю — одетых в серое фигур, бегущих в нижних частях моей фрески. Через много лет я смогу оглянуться и жестко оценить свою работу, однако в этот момент я знаю, что достиг цели и создал нечто большее, чем я сам. Фреска подымается от солидной плотности в рассеянную светозарность, от темной определенности в прослоенные волны света, из которого появляются менее определенные фигуры… менее определенные, по крайней мере, с этой моей позиции. На близком расстоянии они легко определимы. Вон Бьянка, золотой пловец в воздухе, и рядом с нею ее сын, ее воплощенное доказательство, рожденный пять месяцев спустя нашего разговора в этой самой комнате. Когда мне сказали о его рождении, я пошел навестить ее в новооткрытый материнский покой тюремной больницы. Во сне она выглядела измученной, бледной, с запавшими щеками, но тем не менее красивой. Ребенок спал под одеялом в колыбели рядом с ее постелью, лишь его затылок был виден. Мои эмоции, казалось, кружат одна вокруг другой, как противники на ринге. Было так странно думать о ней с ребенком. Теперь, когда она доказала до конца, что является женщиной, детектор уродов в моей голове испускал непрерывный писк. Словно я определил покрасить ее извращенной кистью, чтобы взглянуть на ее состояние и ее Таинство в терминах отклонения от нормы. В то же время, меня тянуло к ней, как никогда прежде. Все мои старые чувства обновились. Я решил поискать примирения, но когда сказал ей об этом, она ответила, что это не то, что она желает.

«Ты не можешь скрыть то, что ты чувствуешь», сказала она. «Ты все еще в конфликте.» Она произнесла слово «конфликт» с оттенком отвращения и закрыла глаза. «Я слишком устала, чтобы спорить. Пожалуйста, уходи.»

Я посидел с нею еще немного, думая, что она может смягчиться, но когда она снова уснула, я покинул комнату. Временами мы видимся. Каждый раз, когда мы встречаемся, она внимательно разглядывает мое лицо, но пока не находит очевидных причин для доверия. У меня мало надежды, что она вообще найдет меня иным, и перспективу жизни без нее становится все более трудно переносить. Похоже, я не могу стряхнуть тот скептицизм, который Фрэнк Ристелли правильно приписал мне, ибо несмотря на все, что я испытал в Алмазной Отмели, я продолжаю размышлять, что наши жизни находятся под воздействием могучей принудительной силы, которая заставляет нас поверить в нереальное. Моя грудь, например. Несколько недель назад я обратил внимание на россыпь бледного обесцвечивания, которое проступило на коже, их оттенки и частично прорисованные образы напоминали татуировку на груди Ристелли, и все же когда татуировка достигнет своей окончательной формы, что она по моему мнению вскоре должна сделать, частью моего разума я буду искать такого объяснения, которое удовлетворит мою циническую душу. Если рождение ребенка женщиной, которая когда-то была мужчиной, не убедило меня в чудесном, есть ли что-нибудь, что преодолеет мои способности сомневаться? Только когда я рисую, поток веры течет сквозь меня, но и тогда я не уверен, является ли то, во что я верю, внутренним свойством темы работы, или это константа моего Эго, принцип само-возвеличения, который я обожествляю с навязчивым рвением.

Ристелли тоже занимает место в куполе передней, убогое седое привидение, проскользнувшее назад в мир, и Кози тоже там, падающий к центру, где, почти погребенный светом, Квирс висит в своем вечном мучении, прометейский Христос, расплатившийся варварским жертвоприношением. Я долго сидел над заметками Кози и обыскивал архивы в попытке больше узнать о Квирсе, чтобы понять, что же привело его к такой смерти. Трансцендентное мгновение, наподобие такого, что поразило Саула по дороге в Дамаск, озарение слепого зрения? Или Квирс постепенно проложил свою дорогу к вере достаточно сильной, чтобы претерпеть свой спасительный акт? Я не обнаружил никаких ключей, чтобы объяснить его трансформацию, только отчет о зверствах, но я думаю ныне, что оба ответа корректны, что все наши труды направлены к достижению такого момента, и, вероятно, в этом лежит причина моего скептицизма, ибо хотя озарение такого сорта удалит барьеры, что удерживают меня от моей семьи, я страшусь этого момента. Я боюсь, что растворюсь в свете, буду одурманен и смутен, как Черни, либо по-дурацки евангеличен, как Ристелли. Омерзение к властям, что толкнула меня в криминальную жизнь, сопротивляется даже такой власти, которая обещает конечное благословение. Я поражен, я болею логикой человека, говорящего нет, и, чтобы оправдать свою позицию, формулирую вопросы, на которые нет ответов. Я отравил свои хлипкие попытки веры иррациональностями и невозможностями Алмазной Отмели.