Павел Загребельный - Диво

• Название: Диво
• Автор: Павел Загребельный
• Жанр: История

Роман известного украинского писателя П.Загребельного рассказывает об эпохе Ярослава Мудрого, о Киевской Руси. Немало веков прошло с той поры, но стоят, как и прежде, тысячелетние памятники, поражая своим искусством и великолепием. Кто их создавал? В каких условиях? Каковы судьбы безвестных мастеров?

Все эти проблемы автор как художник исследует на широком фоне общественно-политических событий того времени.

Роман является историческим по жанру, но он включает и главы, в которых действуют наши современники. Этим подчеркивается центральная идея произведения - бессмертие красоты и искусства народа.

---

Диво!

"Заложи же Ярослав град великий, у него же града суть врата златые, заложи же церковь святыя Софии", - это летописец.

Возможно, строился этот собор в слезах, проклятиях и крови, возможно, с торжественным пением и радостью, - как бы там ни было, но поднялся он в той земле, которая не знала каменных строений, в земле, которую называли землей многих городов, но были это города деревянные, горели они так часто, что не успевала потемнеть еще и стружка на новых строениях; и вот над этими деревянными городами, над привычной непрочностью и временностью вознеслось розовое каменное диво: невиданного величия и красоты храм, который размерами уступал лишь константинопольской Софии, а своим внутренним и внешним убранством, своей пышностью и многокрасочностью не имел равных во всем мире.

"Украшен златом, серебром и камением драгим и сосуды честными, был дивен и славен всем окружным странам, якоже ин не обрящется во всем полунощи земном от востока до запада"), - это Илларион, при котором строилась София, единственный участник, голос которого дошел до нас через века.

Собор был красочен, как душа и фантазия народа, создававшего его.

И стоял он среди темноты, раздоров, бедности и несчастий того времени, стоял неприкосновенный сто тридцать два года с момента его первого освящения, то есть с тысяча тридцать седьмого года, каждое поколение старалось чем-то украсить Софию, каждый князь, мудрый или глупый, щедрый или скупой, стремился показать свою благочестивость и обогащал собор драгоценной посудой, дорогими ризами и редкостными книгами.

Впервые подняли на собор руку князья, вышедшие из той же самой Суздальской земли, где когда-то княжил творец Софии Ярослав Мудрый. В 1169 году Андрей, который впоследствии - о ирония! - назван Боголюбским, послал против Киева ополчения одиннадцати северорусских князей во главе со своим сыном Мстиславом. Лишь два дня длилась осада Киева, а на третий день, двенадцатого марта, после приступа Киев пал, чего не бывало до этого никогда. Карамзин в своей "Истории государства Российского" с болью написал об этом дне: "Победители, к стыду своему, забыли, что они Россияне; в течение трех дней грабили не только жителей и домы, но и монастыри, церкви, богатый храм Софийский и Десятинный, похитили иконы, драгоценные ризы, книги, самые колокола".

Впоследствии предпринимались попытки оправдать этот грабеж стремлением Боголюбского сосредоточить ценнейшие святыни в основанной им столице Владимире (так и украденная из Киева знаменитая икона божьей матери вошла в историю под названием Владимирской). Словно не один бог для всех князей.

Но нужно называть вещи своими именами. Если ограбил "мать городов Русских" и самый дивный собор нашей земли один князь и его еще похвалили и назвали Боголюбским, то почему бы не попытаться сделать то же самое и другим?

Через тридцать два года, в январе 1202 года, Киев был взят князем Рюриком Ростиславовичем, который привел себе в подмогу еще и половцев с ханами Кончаком и Данилой Кобяковичем. Горько плакал летописец над судьбой Киева: "И сотвориша велико зло в Русской земли, якого же зла не было от крещения Русской земли... Митрополию святую Софию, и Десятинную святую Богородицу разграбиша, и монастыри все, и иконы одраша, и иные поимаша, и кресты честные, и сосуды священные, и книг, и порты блаженных первых князей, еже бяше повешали на память себе, то все положиша себе в полон".

В 1240 году Киев был стерт с лица земли Батыем. Обрушилась даже Десятинная церковь, в которой пробовали найти свое последнее спасение от татарской орды старики, женщины и дети. И только София, опустошенная, ободранная изнутри, уцелела, стояла над пожарищем, над пеплом и развалинами, и поднимала богоматерь свои руки в молении за Киев на стене, поставленной древним зодчим так прочно, что не взяли ее татарские тараны. Тогда и назвали эту стену Нерушимой, ибо поверили люди, что вечно будет стоять этот великий и предивный собор, вечно будет поднимать, защищая их, свои руки созданная великим художником древних веков женщина со скорбными глазами.

Стоял собор и при князе литовском Гедимине, занявшем Киев через восемьдесят лет после Батыя, и при татарском хане Едигее, который грабил Софию уже в 1416 году, не коснулся его и пожар в Киеве, который оставил после себя крымский хан Менгли-Гирей, подговоренный Иваном Грозным выступить против польского короля Казимира.

Когда уже нечего было грабить, остались одни лишь стены с еле заметными под наслоениями веков фресками и мозаиками, выдалбливать которые никто не стал, - наверное, потому, что высоко или же слишком хлопотно, грабители ведь всегда торопятся (доказательство чему и нетерпение Шнурре, который хотел бы за месяц найти под старинными записями самую драгоценную фреску в соборе и, поскорее вырезав ее, отправить в свой фатерлянд), тогда настали времена, когда одни стремились как-то надстроить собор, другие же стремились во что бы то ни стало оставить в нем свои следы. Так, униаты, владевшие Софией тридцать шесть лет, не придумали ничего лучшего, как забелить известью все фрески, и мозаики, и греческие надписи, раздражавшие их глаз, привычный к латыни.

Владыка Молдавский Петр Могила, ставший киевским митрополитом через шесть лет после униатов, был первым, кто восстановил и укрепил собор, подвергавшийся в течение веков стольким опустошительным нашествиям и грабежам. Он поддержал древние стены контрфорсами, возвел новые арки в западной части храма, поставил несколько новых куполов и фронтонов, починил старые купола, надстроил верхние галереи, при нем собор вновь засиял своими мозаиками и фресками изнутри, хотя, кажется, наружные росписи к тому времени были уже уничтожены.

Семи лет не дожил Петр Могила до великого дня. Он умер в возрасте всего лишь пятидесяти лет. Семь последних лет жизни он отдал восстановлению и украшению Киева, прежде всего - великой Софии, словно бы предчувствуя день шестнадцатого января 1654 года, когда в соборе митрополит Сильвестр Косов при гетмане Богдане Хмельницком и послах царя Алексея Михайловича свершил торжественную службу в честь воссоединения Украины с Россией.

Еще сто лет - и уже последний великий зодчий и украшатель собора митрополит Рафаил Заборовский поставил в Софии этот вот резной позолоченный иконостас, сделанный карпатскими дуборезами, среди которых прошло детство самого Рафаила, поставил серебряные царские врата (где они теперь?), построил великую Софийскую колокольню с колоколами, самый крупный из которых весил восемьсот пудов.

Можно было бы вспомнить, сколько политических страстей и интриг разбилось о стены этого собора, скольких видел он правителей, скольких грабителей и молельщиков. Много рук строило и защищало собор, еще больше рук, наверное, покушалось на него, но, пожалуй, никогда еще не нависала над Софией такая угроза, как ныне, ибо и войны, кажется, такой не знала ни наша земля, ни все человечество.

Когда-то были просто неумелые, примитивные грабители, теперь вторглись вооруженные всеми достижениями науки и техники каннибалы, которые, грабя, тотчас же заметают за собой все следы своей подлой деятельности, да еще и подводят под свои зловещие грабежи теории о так называемом превосходстве немецкого духа.

Гордей Отава долго стоял, придерживая за руку Бориса, посредине собора, потом они медленно пошли между каменными столбами, пошли по самому дну причудливого цветисто-каменного моря, двое людей, затерянных среди молчаливой пышности, среди вечного излучения гармонии, их шаги отзывались гулким эхом где-то далеко позади, эхо гремело и звучало, как ни осторожно старались они ступать по железным плитам пола; собор показался бесконечным для отих двух, они ходили долго и упорно, до тех пор, пока старший оставил младшего там, откуда они начали свое хождение, велел ему охранять вход от неожиданных посетителей, которыми могли быть теперь только враги, а сам отправился в свои странствия, ради которых, собственно, и прибыл он в собор.

Он поднялся на хоры, постучал там о каждую подпору, проверил каждый известный ему тайник, осмотрел помещение, где сохранялись фрески, вырезанные из стен разрушенного по его вине Михайловского монастыря; фресок там не было, вообще ничего не осталось: герр Шнурре уже побывал здесь, уже вывез для музея фюрера первые свои трофеи. Что ж, Отава и не удивился, утрачено значительно больше, теперь шла речь о том, чтобы не потерять, быть может, самого главного.

Он забрался под самые купола, осмотрел все чердаки собора, не боясь дикого холода и пронизывающих сквозняков, ощупал каждый подозрительный предмет, разрыл каждую кучу лохмотьев, царапая руки, разбросал завалы строительного хлама.

Проник он и в подземелье собора. Вероятно, фашисты побоялись сунуться сюда, быть может, опасаясь спрятанных мин, здесь мог свободно продвигаться только он, ибо на его глазах происходили раскопки, прерванные войной, он сам упорно вырисовывал планы софийских подземелий, стараясь воссоздать их в первоначальном виде и тем самым хотя бы немного приблизиться к разрешению загадки о книгохранилище Ярослава Мудрого. Пусть даже оно давно уже очищено грабителями, пусть он опоздал на несколько столетий, как опаздывали на целые тысячелетия все археологи, раскапывавшие гробницы египетских фараонов, находя в них только следы пребывания ухватистых доисторических воров. Но как знать? Быть может, как тому англичанину, который в конце концов нашел в долине царей запечатанную всеми царскими печатями неприкосновенную гробницу Тутанхамона с ее золотыми саркофагами, ему тоже могло бы повезти, и его лопата тоже ударилась бы о камень тысячелетнего свода, под которым лежат спрятанные по велению Ярослава первые книги Киевской Руси, и первая, единственно правдивая, подлинная летопись, и все записи, касающиеся сооружения собора и загадочного художника, о котором у Отавы был лоскут пергамента с надорванным именем и недописанным словом?