Павел Загребельный - Разгон

• Название: Разгон
• Автор: Павел Загребельный
• Жанр: Современная проза

Павло Загребельный - один из ведущих современных украинских писателей, автор многочисленных романов, вышедших на родном языке и в переводе на русский язык.

Многогранный талант Павла Загребельного позволяет ему масштабно решать в своем творчестве и большие темы исторического прошлого, и актуальные проблемы нашей современности.

Роман "Разгон" - художественное исследование истории того поколения, к которому принадлежит и автор. Это произведение о нашем сложном, прекрасном и героическом времени, в котором живут и трудятся, творят и мечтают, любят и побеждают герои книги - ученые, рабочие, колхозники.

Постановлением Центрального Комитета КПСС и Совета Министров СССР писателю Загребельному Павлу Архиповичу за роман "Разгон" присуждена Государственная премия СССР 1980 года.

---

А тот, разлегшись на диване, убежденный, что уж теперь-то Анастасия не сможет от него избавиться, исчерпав все доказательства и возражения, капризно сказал:

- Вы можете дать мне подушку? Я не привык лежать так неудобно.

Анастасия, еще и сама не зная хорошенько, что сделает в следующее мгновение, решительно подошла к телефону:

- Если вы не уберетесь сию же минуту прочь, то я... то я... позвоню Алексею Кирилловичу!

Имя Алексея Кирилловича вынырнуло совершенно случайно, выскочило среди тысяч вариантов, которые она лихорадочно перебирала в голове, но, вспомнив помощника Карналя, с радостью ухватилась за него. Имя показалось ей спасением, оружием против Кучмиенко, надежной обороной.

- Я позвоню ему, пусть он знает... пусть все о вас знает.

Она стала набирать номер, но Кучмиенко даже не шевельнулся.

- Этот... косоголовый? - лениво полюбопытствовал он. - Вы ему звоните? А зачем? Да знаете ли вы, кто его брал на работу? Кто его нашел и кто может его завтра же сгубить? Я! Кучмиенко! Вам ясно? Вы можете еще позвонить шоферу Карналя, и завтра он может уже не выходить на работу. Он еще будет спать, а его уже уволят. И никакой профсоюз не поможет. Это я уж не сам выдумал: это афоризм Карналя. Карналь любит афоризмы. Он же академик, а академики выражаются только афоризмами. А я что? Я скромный кандидат. Уже двадцать лет кандидат. Скоро буду самым старым кандидатом в Советском Союзе.

Он, наверное, хотел заговорить ее до обморока и действительно добился того, что Анастасия, не добрав до конца номера телефона Алексея Кирилловича, на какое-то мгновение оцепенела у аппарата. Но когда Кучмиенко произнес фамилию Карналя, она поняла: спасение только здесь! Что будет потом, не хотела думать, должна любой ценой избавиться от этого типа.

- Если так, - сказала зловеще, - если так, то я позвоню самому Карналю.

- И что? Вы перешлете меня ему по телеграфу? Он без конца повторяет слова Винера о принципиальной возможности этого технического акта. Надоел хуже горькой редьки со своим Винером и своим телеграфом.

- Даже по телеграфу! - она уже набрала номер, слушала длинные гудки. Который час - второй, третий? Какой стыд, какой позор! Но ведь нет выхода! Петр Андреевич, - сама не узнавая своего голоса, сказала она в трубку, когда услышала тихий голос Карналя, - Петр Андреевич, ради бога, простите, это страшное нахальство с моей стороны, я никакого права, но... это говорит Анастасия...

Увидела, как метнулась мимо нее серая тучная фигура, услышала, как хлопнула дверь, обессиленно положила трубку. Бегом бросилась к двери, заперла, накинула цепочку, схватилась за голову. Что-то она должна была сделать еще, но что - не могла вспомнить, долго так стояла, наконец снова подошла к телефону, несмело набрала номер. Карналь откликнулся сразу, видно, ждал, удивленный и встревоженный.

Он знал сегодня о ней больше, чем она о нем, но ведь Анастасии это было неизвестно.

- Петр Андреевич, простите еще раз. Это просто... у меня что-то с нервами... Я больше никогда...

Положила трубку, медленно пошла в другую комнату, отворила шкаф, тот самый, о котором говорила Кучмиенко: шкаф для одежды. Не все сказала, да и почему должна была исповедоваться перед кем-либо! В шкафу среди ее платьев, среди всех тех модных тряпок, для приобретения которых, собственно, работаешь половину своей жизни, висела шинель отца. И запах у нее был вечный: дымы, дожди, ветры, пот...

Анастасия утонила лицо в полы шинели и зарыдала.

10

Вообще говоря, ученый должен был бы думать об ученых, но Карналь почему-то думал о композиторе Верди. Может, потому, что плакал на его операх? Плакал не над судьбой несчастной Травиаты или обиженного жизнью Риголетто, а над музыкой, что не умещалась в тех сентиментальных сюжетиках, в которые ее пробовали впихнуть либреттисты (хотя, как говорят знатоки, Верди довольно придирчиво относился к либреттистам и брался лишь за материал, отвечающий его вкусам). Музыка Верди напоминала Карналю человеческую судьбу - в ее бесконечности, которая равняется бесконечности математической, согласно которой в принципе не может существовать наибольшее число, ибо к каждому числу можно добавить единицу. Поражало страшное одиночество, которое постигло Верди дважды в жизни - в молодости, когда он утратил жену и двух детей, и на склоне жизни, когда умерла вторая его жена, очаровательная Беппина Степпони, великая певица, ангел-хранитель гениального композитора. Наверное, у каждого мужчины должен быть такой ангел. У него была Айгюль, и вот ее нет. Верди, одинокий, восьмидесятилетний, садился к фортепьяно и тихонько напевал монолог Филиппа из "Дон Карлоса": "Dormiro sol nel manto mio regal". - "Спать буду один в моем королевском плаще".

Вернувшись с Русановки (доехал двадцать седьмым номером ночного трамвая до Бессарабки, оттуда - два квартала пешком), Карналь долго не мог уснуть. О том, что было на Русановке возле залива, старался не вспоминать. Повторение пройденного. С первого дня Людмила так и живет с молодым Кучмиенко, не хочет разводиться с ним только из-за каких-то неписаных законов порядочности, - в конце концов, тут ей решать. Карналь и не рад был, что забрел в эту ночь к ним. Так бы ничего не знал, никто бы не сказал ему ничего. А из ничего ничего и не бывает.

Он сидел, листал последние номера журналов, бюллетени технической информации, академические вестники, тут же под рукой были любимые книги: "Рассуждения о методе" Декарта, "Новый Органон" Бэкона, записки Бенвенуто Челлини, "Дон Кихот". Издания старые, огизовские, "Академии", только Сервантес в любимовском переводе, полный, неискаженный, "Дон Кихот", которого до войны мы знали лишь в пересказах и неточных переводах, так же как и Рабле, и Дефо, и многих других классиков.

Он не принадлежал к тем ученым, которые честно играют на протяжении всей своей жизни по устоявшимся правилам науки. Он не доверял правилам, доискиваясь их начал упорно и последовательно. Жить по правилам - все равно что, подобно трамваю, катиться по проложенным кем-то стальным рельсам. Не жизнь - сплошная геометрия. Может ли человек сознательно ограничиваться этим? Паскаль сказал: все, что превышает геометрию, превышает также нас. Наверное, донкихоты, святые, юродивые пытались превысить самих себя, над ними смеялись, их презирали, над ними издевались, они, собственно, так и не умели достичь в жизни чего-то существенного, но зато выказывали требовательное моральное отношение к истине. Подражать им смешно и тщетно, восхищаться можно и следует. Даже человеку с таким точным умом, как у него.

Его симпатии склонялись скорее в сторону Декарта, который в своих "Рассуждениях о методе" среди других мыслей упрямо провозглашал ту, что истина не является монополией властителей и руководителей. Доказательства должны быть собраны полностью - это декартовское правило исчерпывающего изучения сводит на нет излюбленный прием всех тех, кто хотел бы запретить описывать и рассматривать все факты, которые привели бы к выводам, противоположным тем, что им желательны. Научный метод как способ определения истины со времен Декарта заменил официальные высказывания. Недостаточно просто провозглашать то или иное - надо доказывать. Ход событий рано или поздно выскальзывает из-под контроля невежд. Человечеству нужно было триста лет плюс Октябрьская революция, чтобы оно согласилось с этими очевидными истинами. О его упорном несогласии (разумеется, не всего человечества, которое не может быть обвиненным просто из-за незнания) свидетельствует тот факт, что череп Декарта неблагодарные потомки выставили в парижском Музее Человека между черепами первобытных чудовищ и головой разбойника Картуша.

От Декарта до воспоминаний об Айгюль - дикий перескок мыслей. Память кровоточила еще и теперь. Напоминала коня без всадника, с пустым седлом. Пустое седло памяти. "Будь чистой, как мои сны о тебе, будь теплой, как воспоминания о твоем голосе, ты единственная напоминаешь солнца свет, наполняешь свитками нежности ветер, прячешь в ландшафтах нежность твоих уст". Не помнил, чьи это стихи, да и стихи ли вообще? Может, просто его печаль и его боль?

Дальше было как в плохих романах: вдруг ночную тишину вспугнул звонок. Испугать Карналя не могло ничто, но телефон действительно звонил, так поздно академика никто никогда не беспокоил (пока была жива Айгюль, только она могла звонить с гастролей даже на рассвете, но ведь ее нет, нет, нет!). Неужели там, у залива, еще до сих пор не угомонились? Он немного поколебался, прежде чем взять трубку. Аппарат стоял у него слева, чтобы трубку брать левой рукой. Для Карналя правая рука - орудие производства, поэтому привык брать трубку левой, привык также начинать разговор сразу, без лишних восклицаний и пустословия.

- Карналь, - назвался он строго.

И услышал Анастасию. Она что-то бормотала растерянно и нескладно, он тоже растерялся, у него задрожала рука, не мог никак произнести ни слова, а девушка тем временем, наверное не дождавшись от него ни слова, положила трубку. Сон? Кошмар? Шутка? Ни то, ни другое, ни третье...