Петр Краснов - Largo

• Название: Largo
• Автор: Петр Краснов
• Жанр: Русская классическая проза

Роман замечательного русского писателя-реалиста, видного деятеля Белого движения и казачьего генерала П.Н.Краснова основан на реальных событиях — прежде всего, на преступлении, имевшем место в Киеве в 1911 году и всколыхнувшем общественную жизнь всей России. Он имеет черты как политического детектива, так и «женского» любовно-психологического романа. Рисуя офицерскую среду и жизнь различных слоев общества, писатель глубиной безпощадного анализа причин и следствий происходящего, широтой охвата действительности превосходит более известные нам произведения популярных писателей конца XIX-начала ХХ вв. В то же время лирические страницы романа заставляют вспоминать лучшие образцы прозы А.И.Куприна, Л.Н.Толстого и И.А.Бунина.

Целый ряд персонажей романа П.Н.Краснова соотносится с реальными историческими личностями, как известными, так и неизвестными современному читателю. Но прежде всего это жертва преступления — киевский мальчик Андрюша Ющинский (в романе — Ванюша Лыщинский). Подлинное имя его не изгладилось из народной памяти, несмотря на разразившуюся вскоре мировую бойню 1914–1918 гг.

Помимо художественной правды изображаемых характеров, непреходящая ценность этой книги — в поразительной актуальности ее для сегодняшней России.

---

— Что это вы, Пог'тос, — весело обратилась она к офицеру, — точно цветочница… Цветами тог'гуете.

— Возьмите, сколько хотите?

— Нет… К моему платью не пойдут… Слишком г'езкие цвета. Дайте Тане.

Таня, ее дочь, вспыхнув до шеи, робко взяла несколько белых гвоздик. Портос подошел к Валентине Петровне.

— К вашему, Валентина Петровна, они как раз подойдут, — сказал он, держа в правой руке красные и в левой белые гвоздики, и значительно глядя на Валентину Петровну. — Выберите, сколько каких хотите.

Валентина Петровна смутилась. Сильно покраснев, она чуть дрожащими руками, точно обдумывая и соображая что-то, взяла две алые и пять белых гвоздик и неловко стала прикреплять их за пояс-шнурок своего платья. Таня ей помогла.

В ее глазах застыли испуг и растерянность. Но никто не заметил этого. Четыре хора трубачей разом, согласно грянули Русский народный гимн, и публика, теснившаяся по галерее, жидко и нестройно закричала ура.

Государь Император с Императрицей и детьми на громадной сильной машине, управляемой полным краснощеким полковником в свитской форме, легко, плавно и безшумно взявшей гору, подъезжал к Императорскому павильону скачек. Генералы и офицеры, члены скакового комитета и среди них заметная, высокая, благородно-осанистая фигура Великого Князя Главнокомандующего, встречали их на каменном крыльце павильона.

XXXVI

Ура и "Боже царя храни" гремели, разносясь по широкому полю. Где-то ржали тревожно и безпокойно лошади. Солдаты, крестьяне окрестных деревень и дачники, собравшиеся на той стороне поля и пестрыми группами стоявшие вдоль канавы, подхватили ура, и оно, точно эхо, перекидывалось и перекликалось отголосками.

На галерее у лож офицеры стояли, держа руку у козырька, штатские были без шляп, дамы звонко кричали ура. Здесь особенно звучными казались громы оркестров, отражавшиеся о тонкие досчатые стены лож. Под ними стояла машина Государя, и видно было то маленькое замешательство, какое бывает всегда при выходе из автомобиля или экипажа.

Стасский, стоявший между Полуяновым и Саблиным, говорил под шум криков и музыки.

— Вот где, а не в государственной думе, не в ответственном перед нею и ею избираемом министерстве, конец самодержавию.

— То-есть? — спросил Полуянов, небрежно державший у козырька руку в коричной кожаной перчатке.

— В этой машине.

— Ну этого я никак уже не понимаю, — пожал плечами Полуянов.

— Русский Государь является народу. Здеcь солдаты… Здесь немудрые сердцем офицеры… Ну и явись, как подобает Русскому Царю… Напомни старое… Золоторизное византийство какое-нибудь… Чтобы в носу защекотало и слеза на глаз проступила. Самодержец!.. Или верхом на каком-нибудь особенном этаком коне, или еще лучше на тройке таких лошадей, что говорили бы сердцу, в драгоценнейшей сбруе, с таким ямщиком кучером, что дамы сразу сердца бы потеряли, подкати, выйди… поздоровайся… Это, как корона… Это та красота, которую Русский народ так любит и ценит. Машина, следующая ступень — штатское платье — это царь без короны, царь без венца… Не венценосный монарх — уже не монарх…

— Это цивилизация, — сказал стоявший сзади Яков Кронидович. У него по щеке катилась слеза умиления.

Стасский обернулся к нему и презрительно прищурил глаза.

— Цивилизация исключает самодержавие. Мы это поймем. И машину, и штатское платье, и цилиндр будем приветствовать… Но только тогда мы самого самодержавия не оставим. Народ? Нет, народу подавай то, что веками отложилось в его сердце. Царь есть царь, а не президент, не американский миллионер, не банкир и не инженер с фабрики… Это рабочим — а не крестьянам… Да еще Русским, которые большие знатоки и ценители этого… Коня и запряжки!

Государь с семьею прошли внутрь павильона, и публика стала размещаться по ложам.

— Вы думаете, — первым за дамами входя в ложу, продолжал Стасский, — вы думаете, Государя все эти — он пренебрежительным жестом показал на теснившийся на балконе Императорской беседки генералитет — поддержат в случае чего?.. Его опора — крестьяне и офицеры, близкие к крестьянам, которые попроще… а этим… интеллигенции-то в мундире, или без мундира, заласканной ли царем, или им пренебрегаемой… этим французская революция в зубах навязла. Вот он, — Стасский глазами показал на Портоса, — значок академический нацепил и уже — Бонапарт!.. А народу — царь в антихристовой машине, что по деревням собак, кур, и детей давит — уже не царь… Великий князь, торгующий вином, не великий князь… Митрополит в пиджаке, на мотоциклетке и без колокольного звона — не митрополит… А, Боже сохрани, если кто из Царской фамилии осквернит свои белые ручки работой?! Мы не американцы какие-нибудь, чтобы у нас священен и благословен был труд — у нас труд — проклятие Божие за Адамов грех, труд каторга, и не труженика, а благостного, прекрасного полубога хочет народ видеть в царе… Увы, самодержавие умирает и отсыхает само собою, и уже не первое царствование. Император Николай I был последний самодержец. А потом… Катилось под горку… Да… под горку-с… И докатилось до Думы и царя в немецкой машине… Настоящая-то Россия дика, очень еще даже дика… Возьмите-ка от лопаря до курда, и от белорусса до монгола — ну-ка, поймут они машину?… А тройку бы поняли! Мы — Азия…. Если Самодержавие — то Византийство… А если пошли в Европу… так там… республика и безбожие.

— Что же, Александр Николаевич — сказал Полуянов, трогая под локоть Саблина — вы не возразите Владимиру Васильевичу? Ведь он, поди, ересь проповедует!..

— Что делать, ваше превосходительство, — тихо сказал Саблин, — но я принужден во многом с Владимиром Васильевичем согласиться… Вывеска говорит о товаре…

Он скрестил на груди руки, опустил прекрасную, породистую голову, и так простоял все время скачек, безучастный ко всему и грустный.

XXXVII

Императрица в большой, белой шляпе, не шедшей к ее лицу, в длинном белом строгом платье стояла у перил балкона беседки и видимо волновалась. Ей предстояло сейчас раздавать призы наездникам за выездку лошадей. Призы — серебряные часы с золотыми орлами и тяжелыми серебряными цепочками, в кожаных футлярах — лежали на большом подносе перед ней. Великий князь и генерал-инспектор кавалерии, генерал Остроградский стояли подле, чтобы помогать ей. Государь стал за нею.

Трубачи перестали играть. Крики и говор в ложах и трибунах смолкали. Зрители, приподнимаясь на носки, вытягиваясь, старались лучше разглядеть, что происходило в Царской беседке.

Шесть полковых наездников-призовиков, на молодых ими выезженных, нарядных, очень кровных лошадях стояли против и несколько левее беседки. Лошади, взволнованные музыкой, криками, движением и шумом, топтались на месте, мотали головами, встряхивая гривками и грызли железо мундштуков и удила. Наездники, бравые, красивые парни — унтер-офицеры, в новеньких зеленовато-серых рубахах, первый раз надетых, хранивших еще жесткие складки, при амуниции и при винтовках, мягко сдерживали лошадей.

— Пожалуйте являться, — раздался властный голос Великого Князя.

На поле сразу стало так тихо, что слышно было, как рипели новые седла и мягко позванивали начищенные, серебряным блеском горевшие шпоры.

Молодцеватый лейб-улан со смуглым загорелым, молодым лицом, с нежными, едва пробившимися кисточками усов на верхней губе, мягко обжал лошадь ногами в тугих голенищах и послал ее вперед легкой танцующей побежкой. Он заставил ее подойти к самому краю ложи и стать боком к Императрице. Лошадь, кося до порозовевшего белка прекрасным черным глазом на ложу, поводя ушами, стала напряженно-спокойно.

Унтер-офицер отчетливо с неуловимо-милым мягким малороссийским выговором рапортовал:

— Лейб-Хвардии Уланского Вашехо Императорскахо Вылычыства полка унтер-охвицер Коцюба…. Конь Ленчик, завода Остроградскахо.

Слышно было, как в ложе Великий Князь, вполголоса спросил генерал-инспектора кавалерии:

— Вашего?

И тот негромко ответил:

— Моего, Ваше Высочество.

Императрица, вспыхнув пятнами по вискам и щекам, взяла поданные ей часы и протянула их наезднику. Унтер-офицер ловко принял часы и, нагнувшись, поцеловал руку Императрицы.

Императрица хотела спросить что-то, но замялась, смутилась и улыбнулась. Громко и спокойно спросил за нее Государь:

— Сам, молодец, вызжал лошадь?

— Так точно, ваше Императорское Вылычыство, сам объезжав коня.

— Какой губернии?

— Полтавской, ваше Императорское Вылычество.

— С дома возишься с лошадьми? Ездил дома?

— Да звисно издив… С хортами по стэпу издыв.

— А, борзятник! — сказал великий князь Главнокомандующий, — что же, повозился с нею? — и он, шутя, подтолкнул генерала Остроградского — Поди — ндравная была лошадь?