Дик Портер - Преданное сердце

• Название: Преданное сердце
• Автор: Дик Портер
• Издательство: Астра
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-900481-04-2

Вниманию читателей предлагается замечательный роман о любви современного американского писателя Дика Портера "Преданное сердце".

Из чего состоит жизнь? Учеба, работа, немного или много политики, семья, вера и, конечно, ЛЮБОВЬ.

---

— Что же выше долга? — спросил я.

— Честность. К чему бы она ни приводила. Знаете, мистер Дэйвис, я стал честным с самим собой лишь после второй мировой войны. В течение многих лет я жил, как полагается жить профессору, и мне это очень нравилось. Мне нравилось, входя в здание университета, слышать от уборщиков и студентов: "Доброе утро, господин профессор!" Мне нравилось, когда студенты перед началом и по окончании моих лекций отбивали на столах дробь. Мне нравилось читать лекции. Важно вышагивая перед аудиторией, я смаковал каждую минуту — почище любого актера на сцене. Мне нравилось, что все кругом меня уважают. Всюду, где я бывал, окружающие относились к господину профессору с великим почтением. Я был уверен, что учение есть наивысшее устремление человечества, а университет — это новый храм. Мы указывали людям истинный, светлый путь. Известие о том, что случилось с нашими материалами, подкосило меня, но я это пережил. Я работал — расчищал завалы, учился класть кирпичи. Вскоре я уже начал придумывать, как нам возобновить исследования — нужные сведения можно было бы получать и здесь, на Западе, — от беженцев из Восточной Пруссии. Вырисовывались новые планы. Когда я получил приглашение от Свободного университета, казалось, что худшее позади. В тот вечер мы с Эрикой и Юргеном выпили вина — впервые после войны, — и вино ударило мне в голову. До этого мои мысли были заняты только темами будущих лекций и новыми исследованиями. Я никогда не спрашивал себя: а есть ли тебе что сказать людям? Но в тот вечер я задал себе этот вопрос и чем больше над ним размышлял, тем яснее понимал, что за всю свою жизнь я не написал и не сказал ничего стоящего. То, что приобретение знаний — высокое устремление, всегда было для меня аксиомой. Но почему? Да, существует тринадцать слов для обозначения такой-то рыбачьей лодки — ну и что? Да, существует сорок слов для обозначения такой-то рыбы — и что с того? Какая разница, что есть восемьдесят три слова, означающих «говно»? Какой в этом смысл? Пусть мне известны все обычаи прибалтийских немцев — что это дает? И я понял, что жизнь моя прошла впустую. Но я еще не был слишком стар, чтобы попытаться изменить свою жизнь. И я стал думать, какую другую область себе избрать. Литературную критику? Но, если говорить по большому счету, разве хоть один человек знает, что сказать о том или ином произведении? Сотни людей только делают вид, будто это им известно, а в действительности не знает никто. Может, заняться биографиями писателей? Описанием нравов разных эпох? Нет, в сущности, это означало бы снова взяться за старое — за собирание фактов ради самих фактов. Может, подойдет литературоведение? Ведь все формы, сюжеты и темы откуда-то да возникли. Но так ли уж важно, откуда? И я начал подозревать, что порочна сама филология. Тогда я огляделся — какая же наука имеет значение? Философия, социология? Нет, они обладали теми же недостатками. Может, все гуманитарные науки такие? А как насчет медицины, юриспруденции, финансового дела? Среди моих знакомых в Кёнигсберге было много врачей, адвокатов, банкиров. Что представляла собой их деятельность? Когда я стал размышлять об этом, то понял, что все они, освоив язык своей профессии, в сущности, не знали, чем занимаются. Может, это один из законов жизни — что никто не знает, чем он занимается? Чем больше я наблюдал и думал, тем больше убеждался, что так и есть. Из всего этого, разумеется, следовало, что ничем и не стоит заниматься. Вывод этот, когда я однажды его осознал, поразил меня сильнее, чем известие о гибели наших материалов. Если никто не знает, чем он занимается, и ничто не имеет значения, то разве я могу, стоя перед полной студенческой аудиторией, притворяться, будто меня интересует, какими словами жители Восточной Пруссии называют камбалу? Или в чем состоит влияние Бодмера[61] на Клопштока? Или как реализованы романтические идеи в творчестве Новалиса? Нет, я не желал вводить в заблуждение еще одно поколение молодежи. Люди, которые притворяются, будто знают, как надо жить, стали мне противны. Когда ваш соотечественник Билли Грэм приезжал в Берлин два года назад, я пошел его послушать. Он напомнил мне доктора Геббельса. Там было еще очень много берлинцев — всего девять лет назад они верили Геббельсу, а теперь верили новому шарлатану. И они поверят любому, кто достаточно громко кричит: я нашел истину! Все ищут истину. Где-то она ведь должна быть спрятана, думают люди, — наверняка ее кто-нибудь нашел. Дайте нам пророка! А я не пророк. И никто не пророк. Но вот вы разобрались в этой лжи — и что же? У вас ничего не осталось. И когда вам на глаза попадается снотворное или веревка, вы задумываетесь — а не пора ли со всем этим кончать? Для Эрики и Юргена я в тягость. Заняться неквалифицированным трудом? Я пробовал и это: продавал газеты, работал кассиром в метро. Но, торгуя газетами, я все время думал о том, что там написана неправда, а в метро — о том, что все люди вокруг гоняются за иллюзиями. Я не хотел принимать в этом никакого участия.

Профессор взял со стола бокал с вином, некоторое время задумчиво смотрел на него и, так и не пригубив, поставил обратно.

— Папа, — нарушила молчание Эрика, — а если бы ты смог прожить жизнь заново, ты все равно пришел бы к такому же выводу? Ты все равно бы понял, что никто не знает, чем он занимается, и ничто не имеет значения?

Профессор надолго задумался, потом, наконец, ответил:

— Нет.

Ушел я поздно. Эрика немного меня проводила.

— Ну, и каковы твои впечатления? — спросила она.

— Все это очень грустно, — ответил я. — Он мог бы быть великим человеком.

— Теперь ты понимаешь, почему я раньше не звала тебя в гости?

— Не совсем.

— Я боялась, что твое отношение ко мне может измениться.

— И ты думаешь, оно изменилось?

— А ты как считаешь?

Я жалел лишь о том, что произносил слово «любовь», когда встречался с Сарой Луизой, с Надей и со всеми другими, потому что сейчас меня переполняло новое, доселе неведомое чувство. Хотелось рассказать об этом всем — я готов был перебудить весь наш дом, готов был послать сообщение в сводку армейских новостей: "Берлин, 26 августа. Специалист второго разряда Хэмилтон Дэйвис влюблен в Эрику Райхенау. Согласно сведениям из заслуживающих доверия источников, это чувство взаимно".

Я не стал садиться на автобус, а пошел домой пешком. Да, сегодня я убедился, что отец Эрики может быть обаятельным, я видел, как сквозь все его сомнения и скепсис пробиваются искорки того душевного тепла, которое он, должно быть, распространял вокруг себя в Кёнигсберге. Но у меня была другая дорога. Мою жизнь никак нельзя было назвать безысходной. Я любил свою работу, любил Берлин, любил Эрику. Я-то уж знал, чем занимаюсь и что действительно имеет значение. У входа в наш дом под фонарем стоял вахмистр в синей форме. Кивнув, он отдал мне честь и сказал: "Guten Abend, Herr!".[62]

В постели, перебрав все происшедшее за день, я повторил свою молитву. Прижав к груди левую руку, а правую подняв вверх, я произнес: "Господи Боже, сделай так, чтобы я был хорошим сыном и хорошим солдатом. Сделай так, чтобы я всегда исполнял свой долг".

Долг. Честь. Верное сердце. Чем дольше я думал про Эрику, тем яснее понимал, что если хочу быть верным и честным, то должен попросить ее руки.

ГЛАВА VI

В жизни редко встретишь людей, готовых признать, что им небезразлично мнение о них окружающих, но еще меньше людей, которым оно безразлично. Не успела мне прийти мысль, что надо бы жениться на Эрике, а я уже начал задумываться: а как отнесутся к ней другие? Почему, если она так хороша, мужчины не бегают за ней толпой? Потому ли, что завидные женихи не болтаются по библиотекам, или имеется более веская причина? У кого в таких случаях спрашивают совета? Не могу же я просто подойти к Манни, Эду или Тони и сказать: "Будь другом, разберись, что у меня за девушка".

К счастью, все выяснилось само собой. Неподалеку от того места, где мы жили, на Унтер-ден-Айхен, была небольшая гостиница, которая называлась "Немецкий дом". Туда мы иногда поселяли источников, если им приходилось задержаться у нас на несколько дней, и там же каждую пятницу собирались после работы всей командой — и немцы, и американцы. Эти наши сборища получили название «Heldenkreis» — "кружок героев". До глубокой ночи мы пили пиво, Маннштайн рассказывал истории про вермахт, а Бекманн с Колем вспоминали всякие удачи и провалы в разведывательной работе. Мы, американцы, в основном слушали и учились — что, впрочем, шло нам только на пользу. Эрика относилась к нашему кружку с неодобрением, потому что по пятницам я всегда бывал занят. Время от времени она даже намекала, что никакого кружка-то на самом деле, наверно, и нет — просто я встречаюсь с другими девушками.

Однако в сентябре она убедилась, что кружок действительно существует. Несмотря на все наши жеребячьи игры в задней комнате библиотеки, мы с Эрикой еще ни разу не оставались вместе на ночь, потому что она не могла бросить отца одного, и я думал, что и дальше задняя комнатка будет нашим единственным пристанищем. Но однажды совершенно неожиданно Эрика спросила, не могли бы мы провести где-нибудь ночь; если дома будет Юрген, отцу она скажет, что осталась у подруги.