Максим Горький - Вечер у Панашкина

• Название: Вечер у Панашкина
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

Я отвечаю:

- В океане рыба крупней.

Я не люблю эту девицу, и мне неприятно разговаривать с нею,- се живой глаз всегда скрывает какую-то липкую усмешку, от этой усмешки неловко, как от зазорного слова.

Панашкин скоблит ногтем свой длинный нос, расшитый красными жилками, и рассказывает, не интересуясь, слушают ли его:

- Была она вдовая, торговала вразнос чернилами да ваксой,- сама составляла... Лет тридцати женщина, и ничего особенного,- так себе: обыкновенная еврейка...

- Они все на одно лицо,- уверенно говорит Брундуков и вдруг спрашивает сам себя: - Почему это табак курить не выучился я?

- А его звали Пантелеймон, и в ту пору было ему лет... двадцать пять, что ли...

- А ты - ври без счета.

- Да,- вздыхает Панашкин,- это верно сказано: "Топор не рубит наточишь, баба не любит - делан, что хочешь"...

- Глупость...

- Хорошая женщина, однако. Они через меня разговор вели. Говорит она мне: "Слушайте, Митя,- меня все Митей звали,- это, говорит, невозможное! Скажите, говорит, ему, что жалею его, как брата, ну, а больше ничего не может быть!" Я ему сказал, а он в ту же ночь и утопился.

- Всё это - от безделья, от воображения,- упрямо твердит Брундуков, видимо, обиженный невниманием Панашкина к нему.

Отоспавшись после праздничного отдыха и выпивки, вылезают из маленьких конурок своих слобожане-девицы и молодухи, пестрые, точно пряники, боголюбивые, злые старушки и старички. Смотрят вниз на Волгу из-под ладони заспанные речные воры, лодочники и рыбаки, В лугах-яркая заря; небо, расписанное жирными пятнами золота и багрянца, оскорбительно великолепно по сравнению с темными растрепанными людьми. Где-то, в саду, хнычет гармоника, и хриплый, но задорный голос слободской прелестницы Соньки Сапожниковой чеканит плясовую, назло всем степенным людям.

Позабыла я, как батюшку зовут,

Позабыла имя матушкино,

Помню только мило имячко одно

За-абавушка Егорушко!

К лавке подходит глухой старик Монахов, распутник и ростовщик.

- Гуляешь, дедушка Василий? - орет Брундуков, а ростовщик, удивленно подняв колючие брови, спрашивает недоверчиво:

- За што - спасибо?

- Я говорю - Василий!

- О!.. Дай-кось табачку...

- Вот погляди на него,- говорит мне Панашкин.- Пришла к нему девчонка-подросток заклад выкупать, а он ее неистово истерзал всю. За что? Сам не может объяснить. Язык, говорит, показала. Не понимаю злобы человечьей.

- Папаша,- тоном королевы приказывает Лиза,- возьмите в лавке бутылку кислых шей и подайте мне в окно.

- Умирает? - спрашивает лавочник старушку, похожую на крысу.

Она отвечает ему тоном ниже:

- Умирает.

- Умрет - легче тебе станет.

- И ему, поди, легче.

- Очень просто всё,- говорит Панашкин, покашливая.- Просто, как кирпич...

А Брундуков, провожая покупательницу, выспрашивает:

- Мишка-то - сидит?

- Сидит, пес.

- Для него - тюрьмы не жалко...

Темнеют сады, возвышаясь над забором густою тучей, в небе догорают красные клочья облаков; мягче звуки, тише, задумчивее жизнь. Внизу, на берегу реки, тает шум дневной работы, с поля плывет осенняя грусть, наполняя сердце странными желаниями. Хочется спросить кого-то, спросить гневно: "Зачем все это? Кто смеется над людьми, искажая их?" Хочется сгореть от какого-то невыносимого, мучительного стыда. И становится еще тяжелее, когда вспомнишь вечера у Шамова...

К лавке один за другим подходят слобожане, привыкшие в праздничные вечера слушать мудрость Брундукова. Против крыльца на земле растянулся слободской вор и гуляка Ровягин, добрый, всеми любимый парень. Ему лет тридцать, но он кажется юношей,- такой стройный, свежий, кудрявый; глаза у него ясные и глупые, точно у ребенка,

- В Америке,- рассказывает Брундуков,- даже машина для занятых людей есть особая - пищу жует! Там - так работают, что и есть некогда; положат в машину всякой пищи, а она - жует.

- Вот - черти! - изумляется Ровягин, покуривая щегольскую трубку.

- А от машины везде резиновые трубки проведены, взял трубку, пососал, и - готово! - сыт! Публика смеется. Верят? Кажется, верят.

Только Ровягин спрашивает:

- Поди - не скусно?

- Там на то не глядят. Там повара по десять тысяч в год получают! Казенные повара.., Панашкин говорит мне вполголоса:

- Опровергни ты его, пожалуйста!

А лавочник рассказывает, точно читая невидимую книгу:

- Американский ученый Фукот даже землю взвесил,- тридцать два миллиона пуд потянула земля! Надул воздушный шар, агромадной величины, окружил землю цепями и поднял, а она качается, вроде маятника...

Свисток парохода заглушает голос мудреца, а мне все вспоминаются вечера у Шамова. Там люди играют знаниями, точно ловкие дети мячами. Истины там отменно хороши - такие круглые, ясные, без устрашающих фантазий Брундукова, вроде жевательной машины. Там люди - гордо, как павлины, распускают пестрые хвосты своих знаний.

А здесь они облепили крыльцо лавки, точно тараканы корку хлеба- Стоят, сидят, лежат и жадно, молча питаются странной чепухой Брундукова, человека, который обладает чудесным свойством украшать всякую истину ослиными ушами,

- А бог в Америке называется Озарис...

Подталкиваемый Панашкиным, я начинаю опровергать:

- Не Озарис, а - Озирис, и это не в Америке, а - в Африке, в Египте...

- Чего? - иронически прищурясь, спрашивает Брундуков.

Я повторяю, он прерывает меня:

- Стой! Первое-в Египте живут ефиопы, и бога у них пет! Это-раз! Второе - Озирис - слово без смысла, а - Озарис значит - сияй! Это - два! И третье - тебе рано поправлять меня, господин ни то ни се! Ты "Ниву" читал?

- Позвольте,- говорю я, но Брундуков не терпит, когда сомневаются в его знаниях, не доверяют его мудрости,- в этих случаях он иронически прищуривает рыжие глаза и, пронзая невера двумя острыми иголочками, истязует его пусторечием:

- Ты ефиопскую историю знаешь? Так я тебе скажу, что сами ефиопы языка своего не понимают, потому что у них было несколько языков, как у магометанских татар...

- Всякое сословие врет по-своему,- неожиданно вставляет Панашкин, и его слова очень веселят публику.

Но я уничтожен, а Брундуков торжествует, и снова тянутся его слова:

- Египет действительно был, но разрушен Бонапартом.

- Так-то,- тихонько говорит Панашкин,- у всякого свое умосклонение: один бредит Америкой, другой - неизвестно чем, а каждому хочется сладенького; хоть патоки, лишь бы - все-таки!

По заходе солнца Панашкин кашляет чаше и злее; он зябнет, кутается в поддевку, потертую на швах и украшенную заплатами.

Я спрашиваю его:

- А вы о чем мечтаете?

Он медленно распускает сухие губы в улыбку.

- Было бы у меня три пятиалтынных, пошел бы я в трактир, заказал бы рыбью селянку на сковородке, с перчиком да с лучком, а потом бы - пивка, эх!

- Больше ничего?

- А чего же еще на три-то пятиалтынных?

- Ну, а - кроме этого, вообще,- ничего не хочется?

Подумав немного, он отвечает спокойно:

- Поздно мне хотеть, умру скоро... Да, брат, умру!

Я молчу. Неловко мне. И не верится, что человек, прожив больше половины столетия в разной трудной работе, много испытав, умея любить и думать,- этот добрый и кроткий человек не нажил никаких желаний, освещающих жизнь, а только вот селянки с перцем хочет...

В окне, точно в раме, торчит большое лицо с опаловым глазом. Лениво двигая вялыми губами, Лиза лепечет:

- Скоро месяц взойдет,- какая прекрасная ночь для прогулки в лес...

- А рожают они каждогодно двойни,- поучает Брундуков.

Публика расползлась; перед лавочником только Ровягин, задумчивый, как баран.

Становится темно, с востока наползает черная туча. Звезды в небе точно шляпки медных гвоздей,- это оттого, что воздух влажен. В соде реки трепещут красные факелы - отражения огней берега и судов.

- А между прочим, для чего дастся нам жизнь? - спрашивает Панашкин и отвечает сам себе; - Чёрт знает для чего, если подумаешь...

Меня занимает другой вопрос: кому нужна, кого веселит эта злая карикатура на жизнь?

- Ночуй у меня! - предлагает Панашкин.

- Спасибо, я иду гулять...

- Ну, валяй, иди, бродяга...

Молча прощаюсь с лавочником.

Готовясь запирать лавку, Брундуков стоит на крыльце, почесывая шею, и спрашивает сам себя:

- Отчего это у меня зубы давно не болят?