Максим Горький - Вечер у Шамова

• Название: Вечер у Шамова
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

К тому же мне всегда хочется рассказать им о том, что я видел, что знаю о другой жизни, которая как-то особенно ядовито похожа и не похожа на их жизнь. Но рассказываю я грубо, неумело. Трудно мне на субботах у Шамова...

Резво, точно ласточка, по гостиной летают острые, красивые слова. Звучит смех, но - смеются мало, меньше, чем хотел бы я слышать.

Пришел адвокат Спешнев, сухой, длинный, как Дон-Кихот рисунка Дорэ; он стоит среди гостиной и, нервно размахивая сухими руками, надорванным голосом поносит губернатора:

- Дутый герой, палач, выпоровший мужиков Александровки...

Лицо Спешнева землистое, больное, ноги его дрожат, кажется, что он сейчас упадет. Тесно и жарко. Разноцветно, разнозвучно играют умы. Ляхов громко читает стихи Барбье, Спешнев кричит, перебивая его:

- А знаете, с какой песней шли французы против пруссаков в семидесятом году?

И, притопывая ногою, болезненно нахмурясь, он распевает в темп марша загробным голосом:

Nous aimons pourtant la vie,

Mais nous partons - ton-ton.

Comme les moutons,

Comme les moutons,

Pour la boucherie!

On nous massacrera - ra-ra,

Comme les rats,

Comme les rats.

Ah! Que Bismarque rira!*

- Вы понимаете? - спрашивает он, улыбаясь насмешливо и горько.- Идти на смерть с такой песней, а? Мы любим жизнь...

- Хосударство,- пожимая плечами, говорит Тулун, а горбатый инженер начинает рассказывать о "Левиафане" Гоббса.

------------------------

* Мы хотя и любим жизнь,

Но идем,

Как бараны,

Как бараны,

На бойню!

Перебьют нас,

Как крыс,

Как крыс.

Ах! И посмеется же Бисмарк! (франц.)

Пришла m-me Локтева, она в гладком платье серого шелка, гибкая, как рыба. Она очень красива и хорошо знает это. От любви к ней застрелился поручик, спился до нищенства купец Конев; о ней говорят много злого и грязного. Она прекрасно играет в шахматы, увлекается фантазиями Радда-Бай и говорит непонятные мне речи об индусах. Я считаю ее необыкновенным человеком и чего-то боюсь в ней. Иногда она смотрит в глаза мне так пристально, что у меня кружится голова, но я не могу опустить глаз под ее взглядом. Как-то раз она неожиданно спросила меня:

- Вы верите в чудеса?

- Нет.

- Напрасно. Надо верить! Жизнь есть чудо, человек - тоже чудо...

В другой раз, так же внезапно, она подошла ко мне и деловито осведомилась:

- Как вы думаете жить?

- Не знаю.

- Вам нужно уехать отсюда.

- Куда?

- Всё равно. В Индию...

Положив красивую руку на острое плечо Спешнева, она просит побеждающим голосом:

- Пожалуйста - "Три смерти"!

И обращается к хозяину:

- Милый эпикуреец,- да?

Шамов ласково мычит, целуя ладонь обаятельной женщины, Ляхов смотрит на нее сумрачно, он стоит, напряженно вытянувшись, точно солдат; глаза Асеева становятся еще прекраснее, а женщины - улыбаются. Не очень охотно. Локтева смотрит на всех темным, притягивающим взглядом, рот ее как-то особенно полуоткрыт, точно она готова радостно целоваться со всем миром. Ясно, что она чувствует себя добрым владыкой всех людей,- самая красивая и радостная среди них. Зачем ей "Три смерти"?

Шумно двигают креслами и стульями, усаживаясь в тесный полукруг. Шамов, Спешнев и Асеев отходят в угол к маленькому круглому столу.

- Безумно люблю эту поэму,- заявляет изящная дама.

- Внимание! - командует Локтева.

Положив пухлые руки на край стола, Шамов странно улыбается, и в тишину лениво падает его сытый голос:

Мудрец отличен от глупца

Тем, что он мыслит до конца...

Я - изумлен. Этот рыхлый, всегда и всё примиряющий человек, масленый и обидно самодовольный,- глубоко несимпатичен мне. Но сейчас его круглое, калмыцкое лицо удивительно облагородилось священным сиянием иронии; слова поэмы изменяют его липкий, сладкий голос, и весь он стал не похож на себя. Или он - вполне и до конца стал самим собою?

В час смерти шутки неприличны!

- говорит Спешнев, негодуя, взмахнув растрепанными волосами.

Великолепные глаза Асеева задумчиво прищурены. Все слушают чтение серьезно, сосредоточенно, только Локтева улыбается, как мать, наблюдающая забавную игру детей. В тишине, изредка нарушаемой шелестом шелка юбок, властно плавают слова Люция-Шамова:

Прошу покорно - верь поэтам!

...Вы все на колокол похожи,

В который может зазвонить

На площади любой прохожий!

То - смерть зовет, то - хочет жить...

Оставьте спор!

- говорит Асеев, подняв прозрачную на огне руку. Его измученное лицо спокойно; с глубоким убеждением он читает:

В душе за сим земным пределом

Проснутся, выглянут на свет

Иные чувства, роем целым,

Которым органа здесь нет...

И снова лениво идут иронические слова Люция:

Я спорить не хочу, Сенека...

...Твое, как молот, сильно слово,

Но - убеждаюсь я в ином.

Существования другого

Не постигаю я умом!..

Горячо звучит надорванный голос Спешнева:

Нет, не страшат меня загадки

Того, что будет впереди,

Жаль бросить славных дел зачатки!

Землистое лицо его краснеет, глаза горят, и он всё громче, отчаяннее жалуется на гнусную обиду Смерти:

Титан, грозивший небесам,

Ужели станет горстью пепла?..

... И это - цель

Трудов, великих начинаний?

Тихо. Все замерли.

Встал Ляхов и, глядя на Локтеву, торжественно говорит:

Декрет сената!

Захлебываясь гневом и тоскою, Спешнев кричит:

Певец у Рима умирает!

Сенека гибнет! А народ

Молчит!

Эти крики гасит холодный, иронический голос Шамова:

Себя нетрудно умертвить.

Но, жизнь поняв, остаться жить

Клянусь - не малое геройство!

Все эти слова падают на душу мне раскаленными углями. Я тоже хочу писать стихи И - буду писать!

Теперь эти люди странно близки мне, небывало приятны. Меня трогает задумчивая сосредоточенность одних, восторженное внимание других; мне нравятся нахмуренные лица, печальные улыбки людей, нравится их приобщение к идеям умной поэмы. Я крепко уверен, что, испытав столь глубокие волнения духа, все они уже не в силах будут жить, как жили вчера.

В задумчивом молчании гостиной медленно текут слова Люция:

Для дел великих отдых нужен,

Веселый дух и - добрый ужин...

Шамов обводит всех маленькими глазками, включает и меня в невидимый круг и, легонько вздохнув, говорит, улыбаясь:

И что за счастье, что когда-то

Укажет ритор бородатый

В тебе для школьников урок!

Он произносит слова всё более неохотно и тихо, точно засыпает, утомленный беседой с друзьями.

В дверях, прячась за темной портьерой, стоит тоненькая, стройная горничная, с золотой, змеиной головкой, в кружевной наколке на рыжих волосах, на ее белом лице остро блестят зеленоватые глаза.

И я умру шутя...

- мечтает Шамов, тонко улыбаясь.

Он кончил, слушатели дружно рукоплещут, а Локтева целует его в лысину.

- Вы очаровательно читаете, Макс. Ах, боже мой...

- Польщен. Но,- "как истый сибарит",- приглашаю кушать! Вашу лапку, дорогая...

Стало шумно и очень весело. Люди парами идут в столовую, сзади всех горбатый Асеев. Он качается на ногах, точно пьяный, одной рукой он потирает высокий лоб, исписанный морщинами, в другой - папироса; он мнет ее пальцами, посыпая ковер табаком.

- Волшебница,- английской или хинной? - громко спрашивает Шамов.

В столовой, под яркой люстрой, на огромном столе сверкает хрусталь, светится серебро, три вазы с фруктами, как три огромных цветка Дама в пенсне рассказывает Ляхову:

- В воскресенье у Ещепуховых меня угощали медвежьим окороком. Я не нашла в нем ничего особенного.

А Тулун басом внушает кому-то:

- Возьмите перцу - так! Теперь - уксус! Ага?

Я незаметно пробираюсь в прихожую,- я уж научился уходить незаметно. В прихожей, на диване, сидит и дремлет, раскрыв рыбий рот, младшая горничная Дуня, круглая, как бочонок, и пестрая, как маляр. Шамов рассказывает про нее, что в первые дни службы эта рабыня съела у него кусок туалетного мыла.

- Ой! - вскрикивает она, просыпаясь.- Извините. Которое ваше?

Но, видя, что я уже надел пальто, спрашивает:

- Сели есть?

- Да.

- Ну, слава богу!.. Прощайте!..

Ветер гоняет по улице тучи мокрого пепла; в черной сети ветвей дерева странным желтым цветом расцвел огонь фонаря. Ночь прижала дома к земле, и город кажется маленьким в мокром кулаке ночи.

Я шагаю по жидкой грязи, сквозь тяжелую сырую тишину, в голове у меня горит костер новых слов, мыслей, я благодатно взволнован.

В памяти звучат слова эпикурейца:

Когда ж насыщусь до избытка,

Она смертельного напитка,

Умильно улыбаясь, мне,

Сама не зная, даст в вине...

Само собою слагаются в стихи другие слова:

Душа, одинокая и слепая,

Бредет по улице грязной.

Едет ночной извозчик, сгорбившись на козлах разбитой, гремящей пролетки. Качает головою черная, мохнатая лошадь. В конце улицы трещит трещотка сторожа.

Со мною что-то случилось,- такая тоска сжимает сердце, такая тоска...