Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

• Название: Шанхай. Любовь подонка
• Автор: Вадим Чекунов
• Издательство: Этногенез
• Жанр: Эпическая фантастика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904454-15-9

---

Комментариев не оставляю, я снова забанен, на этот раз «за разжигание национальной розни».

Зачем-то опять роюсь в пепельнице.

Напяливаю кроссовки. Ногти все же надо будет постричь как-нибудь.

Выхожу из квартиры.

В лицо, будто с размаху, бьют ватной подушкой. Горячей подушкой, полежавшей на печи.

В коридоре кондиционеров нет. В Шанхае лето.

Утро закончилось.

Моя цель — соседний поселок, что за стеной кампуса. За невысоким забором видны унылые стены шестиэтажек. Прохожу мимо автостоянки — черным блеском сияет ряд новеньких чистых «ауди». Здороваюсь со сторожами у боковых ворот. Дедки лет шестидесяти, в зеленых кителях и фуражках, беззубо улыбаются. Один из них подмигивает мне и изображает жестом процесс выпивания. Я давно уже местная знаменитость. Сначала стыдился, теперь привык. Киваю в ответ.

Вход в жилой блок. Решетчатые ворота для въезда машин сейчас закрыты. Рядом особого вида калитка, вроде узкой и длинной клетки. Надо войти, протиснуться вбок — и вылезти на свободу. Это чтобы жильцы не протаскивали свои велосипеды в кампус, а оставляли на парковке. Клетку установили недавно, но не все в поселке еще привыкли. То и дело, по старой привычке, подъезжают на великах и скутерах, останавливаются, свешивают ножки со своих драндулетов, открывают рты и смотрят на новые ворота. О чем-то переговариваются, разворачиваются и едут вглубь поселка, к другим воротам. Подъезжает следующая партия. Встает у ворот. Созерцает их несколько минут...

Выхожу из кампуса.

Летом Шанхай напоминает мне огромный, невероятных размеров софит. Льется, бьет, ослепляет невыносимо горячий свет. Где-то среди микротрещин стекла ползет, обреченно шевеля ножками, жаростойкий муравей.

Если приглядеться получше, то муравей — это, конечно, я.

Я бреду по местной торговой улочке. Просачиваюсь сквозь толпу неторопливо шаркающих ногами аборигенов — в пижамах, трусах и ночнушках, пробираюсь сквозь припаркованные велосипеды и скутеры, натыкаюсь на длинные оглобли мусорной тележки, перешагиваю через лотки с фруктами и расстеленные на тротуаре коврики с бижутерией.

Но улица все равно почти пуста и безжизненна.

Когда солнце уползет за эстакады и крыши домов, здесь все изменится. Появятся признаки вечерней, настоящей жизни: подвесные лампы над гроздьями бананов и лотками с креветками, яркие витрины магазинов одежды, розовый свет массажного салона, тележки-жаровни, пластиковые столики и стулья, музыка из динамиков, россыпи пиратских дисков... Заскользят в толпе небритые уйгуры-карманники с наглыми и цепкими взглядами. Мамаши в ночных рубашках и пижамах — летней одежде окраины города — выведут погулять перед сном детишек.

Сейчас все утопает в болезненном свете.

Я давно к нему привык. Как и местные, не ношу темных очков.

У разморенных продавцов — сонная одурь в глазах. Мужики задрали футболки и лениво почесывают животы. Липкое, душное марево колышется над городом, стекает на асфальт, отталкивается от него и струится, плывет...

Редкие платаны. Раскаленная улица.

Китаянки, что постарше, обмахиваются веерами. Девушки в коротких джинсовых шортах и обтягивающих футболках прячутся под светлыми зонтиками.

Я разглядываю их узкие спины и грязные пятки в шлепках.

Девчонки здесь совсем другие. К ним надо привыкнуть, как и ко всему тут.

Северянок я всегда легко узнаю по коренастой фигуре, кривоватым коротким ногам и круглому лицу-«сковородке». Глаза у них узкие, но не щелочками. По форме — как подковки для обуви. Реденькие ресницы и брови.

Южанки — совсем маленькие, тонкокостные. Больше похожи на вьетнамок — с их резкими линиями скул, острыми подбородками и выступающими вперед зубами.

Мне же нравится юго-восточный, шанхайский тип. Высокий рост, длинная шея, узкое лицо и белая кожа.

К внешности китаянок привыкаешь быстро. Мешанина одинаковых плоских лиц с широкими носами, куцыми бровками и темными глазами внезапно проясняется: взгляд выхватывает из толпы болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, или надменную, с роскошной гривой волос и дорогим макияжем красотку — она потягивает холодную колу за столиком ресторана под неумолчный бубнеж ухажера, рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом.

Китаянки... Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. Понимаешь — в местных девчонках что-то есть. Непонятное тебе. Все еще чужое, непривычное, но зовущее.

Так русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит робкого горемыку.

И тот бредет, чтобы пропасть навсегда...

阴雨天 Ненастье

...Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку — было мое самое сильное, заветное желание.

Первое время в Китае я старался держаться на плаву.

Получалось с переменным успехом.

Чужие лица, звуки, запахи.

Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт — все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку — позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.

Но об этом думать не надо. Не надо.

Дэнс, дэнс, дэнс — и все будет хорошо…

Не получалось.

Настигало, накатывало, накрывало...

Не то, что привычное похмелье — портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все — этого как раз не было.

Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.

Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной — репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади — Москва...»

Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это...

Нейронное похмелье?..

Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным — поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.

То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать... Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась — не знаю.

В родительской квартире без отца было непривычно. Тягостная зима. Слякотная весна. Больницы. Анализы, консультации. Ходьба по аптекам. Сплошные долги. Несколько операций. Мать к лету стала поправляться, начала даже гулять, но стала удручающе религиозной. Зачастила в церковь, одолевая меня советами креститься. Я выдержал еще полгода и попросил сирийца съехать. Деньги, что он платил, были для нас не лишними, но, едва раздав долги, я тут же бежал из родового гнезда.

Каширка встретила меня благоустроенным «пятачком» с часовней, скамейками и газоном на месте бывшего соседнего дома. Днем там гуляли мамаши с колясками, по вечерам пили и орали подростки.

Инка тогда действительно переехала в Питер, и года два я о ней ничего не слышал: бабушка ее умерла, а бывшая теща со мной не общалась.

И вдруг — звонок. Я отлеживался после дня рождения. Мы с Лениным родились в один день, с разницей в сто лет, и в детстве я очень этим гордился.

За окнами дрожал сырой апрельский день. Раздавался скрип качелей, лаяли собаки. В соседней котельной работали «болгаркой», звенели железом.

А в трубке — знакомый до оседания сердца голос.

— Привет. Боялась, что тебя нет в Москве. Ты вернулся?

— Я и не ездил никуда. В смысле, из Москвы.

— Почему-то так и подумала... Кстати — с прошедшим. Извини, что с опозданием. Не могла раньше позвонить. Хотела, но не могла.

— Ничего. Спасибо, это к лучшему. А то позвонила бы — а я никакой... Вдруг не запомнил бы... А так — оклемался уже. И рад. Как ты?

— Не запомнил бы?

— Вру, конечно. Тебя забудешь...

Молчание. Наверное, сказал что-то не то... Как обычно.

— Ты знаешь... Я понимаю, что обидела тебя. Но если сможешь забыть…

— Забыл уже.

—Тогда приезжай. Если сможешь. Мне не вырваться в Москву, во всяком случае, не сейчас. Работа. Но если ты сможешь — я тебя буду ждать...

Позже пытался понять — ну почему, почему я так ненавижу и люблю ее...

На майские рванул в Питер.

Кому-то суждено быть умным, а кому-то — таким, как я.

Хотя не жалею: есть что вспомнить.

Она опять изменилась, стала еще более чужой. Но узнаваема — в движениях, жестах, звуках голоса...

Теплый майский вечер, духовой оркестр на Дворцовой. Тугой, дерзкий ветер с Невы. Треск салюта в небе, поцелуй на мосту.