Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Часть 4)

• Название: Жизнь Клима Самгина (Часть 4)
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

"Невежливо, что я не простился с ними", - напомнил себе Самгин и быстро пошел назад. Ему уже показалось, что он спустился ниже дома, где Алина и ее друзья, но за решеткой сада, за плотной стеной кустарника, в тишине четко прозвучал голос Макарова:

- Идиоты, держатся за свою власть над людями, а детей родить боятся. Что? Спрашивай.

Самгин встал, обмахивая лицо платком, рассматривая, где дверь в сад.

- Нет, никогда, - сказал Макаров. - Родить она не может, изуродовала себя абортами. Мужчина нужен ей не как муж, а как слуга.

- Кормилец, - вставил Иноков.

Не находя двери, Самгин понял, что он подошел к дому с другой его стороны. Дом спрятан в деревьях, а Иноков с Макаровым далеко от него и очень близко к ограде. Он уже хотел окрикнуть их, но Иноков спросил:

- А что ты думаешь о Самгине?

Макаров ответил невнятно, а Иноков, должно быть, усмехнулся, голос его звучал весело, когда он заговорил:

- Вот, именно! Аппарат не столько мыслящий, сколько рассуждающий...

Самгин поспешно пошел прочь, вниз, напомнив себе:

"Я дважды оказал ему помощь. Впрочем - чорт с ними. Следует предохранять душу от засорения уродством маленьких обид и печалей".

Фраза понравилась ему, но возвратила к большой печали, испытанной там, наверху.

Он провел очень тяжелую ночь: не спалось, тревожили какие[-то] незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова, качались его руки, и одна была значительно короче другой. Утром, полубольной, сходил на почту, получил там пакет писем из Берлина, вернулся в отель и, вскрыв пакет, нашел в нем среди писем и документов маленький и легкий конверт, надписанный почерком Марины. На тонком листике сиреневой бумаги она извещала, что через два дня выезжает в Париж, остановится в "Терминус", проживет там дней десять. Это так взволновало его, что он даже смутился, а взглянув на свое отражение в зеркале-смутился еще более и уже тревожно.

"Мальчишество,-упрекнул он себя, хмурясь, но глаза улыбались.- Меня влечет к ней только любопытство, - убеждал он себя, глядя в зеркало и покручивая бородку.- Ну, может быть, некоторая доля романтизма. Не лишенного иронии. Что такое она? Тип современной буржуазии, неглупой по природе, начитанной..."

Но радость не угасала, тогда он спросил себя:

"А что и почему смущает меня?"

Найти ответ на возрос этот не хватило времени, - нужно было определить: где теперь Марина? Он высчитал, что Марина уже третьи сутки в Париже, и начал укладывать вещи в чемодан.

В Париже он остановился в том же отеле, где и Марина, заботливо привел себя в порядок, и- вот он - с досадой на себя за волнение, которое испытывал, - у двери в ее комнату, а за дверью отчетливо звучит знакомый, сильный голос:

- Нет, нет, Захар Петрович, на это я не пойду. Ей ответил голосок тоненький и свистящий:

- Пожалеете-с! Прощайте.

Дверь распахнулась, из нее вывалился тучный, коротконогий человек с большим животом и острыми глазками на желтом, оплывшем лице. Тяжело дыша, он уколол Самгина сердитым взглядом, толкнул его животом и, мягко топая йогой, пропел, как бы угрожая:

- Однако советую, - подумайте-c! Ой, подумайте. И, легко выкидывая вперед коротенькие ножки, бесшумно поплыл по ковру коридора.

- А-а, приехал, - ненужно громко сказала Марина и, встряхнув какими-то бумагами в левой руке, правую быстро вскинула к подбородку Клима. Она никогда раньше не давала ему целовать руку, и в этом ее жесте Самгин почувствовал нечто.

- Что - хороша Мариша? - спросила она, бросив бумаги на стол.

- Очень.

- Скупо хвалишь.

- Слишком хороша,

- Ну, хорошего слишком не бывает, - небрежно заметила она.- Садись, рассказывай, где был, что видел...

"Взволнована", - отметил Самгин. Она казалась еще более молодой и красивой, чем была в России. Простое, светлосерое платье подчеркивало стройность ее фигуры, высокая прическа, увеличивая рост, как бы короновала ее властное и яркое лицо.

"Излишне велика, купечески здорова, - с досадой отмечал Самгин, досаду сменило удовлетворение тем, что он видит недостатки этой женщины. - И платье безвкусно", - добавил он, говоря: - Ты отлично вооружилась для побед над французами.

- Здесь - только причесали, а платье шито в Москве и-плохо, если хочешь зна1ь,-сказала она, укладывая бумаги в маленький, черный чемодан, сунула его под стол и, сопроводив пинком, спросила:

- Следишь, как у нас банки растут и капитал организуется? Уже образовалось "Общество для продажи железной руды" - Продаруд. Синдикат "Медь".

- Что это за чудовище было у тебя?

- Это - Захар Бердников.

В ее сочном голосе все время звучали сердитые нотки. Закурив папиросу, она бросила спичку, но в пепельницу не попала и подождала, когда Самгин, обжигая пальцы, снимет горящую спичку со скатерти.

- Сегодня он - между прочим - сказал, что за хороший процент банкир может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире - не знаю, но Захар - даст. Завтракать - рано, - сказала она, взглянув на часы. - Чаю хочешь? Еще не пил? А я уже давно...

Позвонив, она продолжала:

- Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне рассказывал о нем:

Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть, честолюбие не удовлетворено.

Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело кричал, гремел огромный город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная горничная с птичьим лицом и удивленным взглядом широко открытых, черных глаз.

- Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского, он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы - аграрная страна, да, да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: "В ладье мечты утешимся, сны горе утолят", - что-то в этом роде.

Она усмехалась, но усмешка только расправляла складку между нахмуренных бровей, а глаза поблескивали неулыбчиво сердито. Холеные руки ее, как будто утратив мягкость, двигались порывисто, угловато, толкали посуду на столе.

- Вообще - скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, - прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей... ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной...

"Чего она хочет?" - соображал Самгин, чувствуя, что настроение Марины подавляет его. Он попробовал перевести ее на другую тему, спросив:

- А как Безбедов?

- Прислал письмо из Нижнего, гуляет на ярмарке. Ругается, просит денег и прощения. Ответила: простить - могу, денег не дам. Похоже, что у меня с ним плохо кончится.

У Самгина с языка невольно сорвалось:

- Мне кажется, - ты едва ли способна прощать.

Он ожидая, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами, небрежно сказала:

- Почему - не способна? Простить - значит наплевать, а я очень способна плюнуть в любую рожу.

"Никогда она не говорила так грубо", - отметил Самгин, испытывая нарастание тревоги, ожидая какой-то неприятности. Движения и жесты ее порывисты, угловаты, что совершенно не свойственно ей.

"Расстроена чем-то..."

Он торопливо спросил: где она была, что видела? Она дважды посетила Лувр, послезавтра идет в парламент, слушать Бриана.

- Вчера была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все кокотки, но все - похожи. Настоящие "артикль де Пари" и - для радости.

И, озорниковато прищурив правый глаз, она сказала:

- Припасай денежки! Тебе надобно развлечься, как вижу, хмуро настроен!

- А мне кажется, что это ты...

- Я? Да! Я - злюсь. Злюсь, что не мужчина. Закурив папиросу, она встала, взглянула на себя в зеркало, пустила в отражение свое струю дыма.

- Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но - жулик. Она - бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, - об этой беседе я тебе после расскажу.

Она говорила шатая из угла в угол, покуривая, двигая бровями и не глядя на Клима.

- Я, наивная, провинциальная тетеха, обожаю, когда меня учат уму-разуму, а генеральша любит это бесплодное ремесло. Теперь я знаю, что с Россией - очень плохо, никто ее не любит, царь и царица - тоже не любят. Честных патриотов в России - нет, а только - бесчестные. Столыпин двоедушен, тайный либерал, готов продать царя кому угодно и хочет быть диктатором, скотина! Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры, а-максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы неблагополучно в центре, - кого-то из нейтралистов подозревают в дружбе с департаментом полиции.