Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

• Название: Жизнь Матвея Кожемякина
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

- Ключи дай, батюшка...

- Вот с ней, с Анной, я буду гулять! - сурово объявил Матвей, когда она ушла.

Завязывая пояс, мужик сморщился, переспрашивая:

- С энтой? С Анной?

- Ну, да!

- С нею - нельзя! - хихикая, сказал мужик. - Ты сам знашь - нельзя!

- Почему?

- Чай, она будто сынова жена, снохой мне приводится, - сам знашь!

Кожемякину хотелось спорить, ругаться, кричать.

- Сволочь ты, Мокей! Где у тебя сын?

- А он, разбойная душа, на своём законном месте...

- Да ведь не крал он у тебя денег - сам ты подложил ему, сам, чтобы Анну отбить, ну?

Мужик зевнул, перекрестил рот и спокойно ответил:

- Никто ничего не знает этого. Это всё врут на меня, ты не верь. Закон есть, по закону Ваське приводится в остроге сидеть, а нам с тобой на воле гулять! Идём в избу-то!

Желание спорить исчезло - не с кем было спорить. И смотреть на дорогу не хотелось - закат погас, кумач с полей кто-то собрал и шёлковые ленты тоже, а лужи стали синими.

В избе встретила солдатка Любовь, жена Мокеева племянника, баба худая, маленькая, с масляными глазками и большим шрамом на лбу; кланяясь в пояс, она пропела:

- Боярину светлому Матвею Савельичу!

Он давно не был в этой избе, чистой, не похожей на крестьянскую, но ему показалось, что только вчера видел он божницу с пятью образами, зеркало в раме "домиком", неподвижный маятник часов, гири с подковой на одной из них и низкие, широкие полати.

Любовь принесла поднос с водкой и закуской, он выпил сразу три рюмки и опьянел. Он не любил пить, ему не нравился вкус водки, и не удовлетворяло её действие - ослабляя тело, хмель не убивал памяти, а только затемнял её, точно занавешивая происходящее прозрачным пологом.

Три дня он нехотя и невесело барахтался в грязном потоке незатейливого деревенского разгула, несколько раз плакал пьяными слезами и кричал в изуродованное, двоившееся лицо Любови:

- Любка! Сделай, чтоб быть тебе похожей на ту, - хоть на минутку одну - всё отдам! Не можешь, халда!

И Мокей тоже плакал, плакал и кричал:

- Ты - Матвей, а я - Мокей, тут и вся разность, - милай, понимаешь? Али мы не люди богу нашему, а? Нам с тобой все псы - собаки, а ему все мы люди, - больше ничего! Ни-к-какой отлички!

- Неправда! - возражал Кожемякин, бия себя кулаками в грудь. - Она отлична ото всех, - нет её лучше, нет!

Чапунов целовал его в щёку и уговаривал:

- Брось - все люди! Где нам правда? Али - я правда? Худой я мужичонка, неверный, мошенник я - Вот те истинный Христос!

И - крестился, завывая:

- Го-осподи - пошто терпишь нас?

А Кожемякин падал на колени перед большеротой, тоже хныкавшей Любкой, рассказывая ей:

- Соткнулся я с женщиной одной - от всей жизни спасение в ней, кончено! Нет верхового! Не послала. Города построила новые, людями населила хорошими, завела на колокольню и бросила сюда вот! Ушла! Стало быть, плох я ей...

Бился головой о скамью и рыдал:

- Зачем я тут, коли плох? Господи - поставил ты её противу меня и убил душу мою - за что?

Любка пьяными руками пыталась поднять его с пола, слёзы её капали на шею и затылок ему, и он слышал завывающий голос:

- Страдатель ты мой болезный! Купи-ка ты пряник медовый, помолись-ка ты над ним пресвятым заступникам - Усыне, Бородыне да Маментию Никите! Скажи-ка ты им вещее слово: уж и гой вы еси, три браты, гой вы, три буйные ветры, а вселите-тко вы тоску-сухотку в рабыню-любыню - имечко её назови...

Мокей, сидя на полу, тянул Кожемякина к себе.

- Растревожил ты мне сердце! Любка - зови Анку! Милай, - Анку желаешь - дай ей четвертной билет! Ей, стерве, - и мне дай тоже! Я - подлец, брат, эх! Она тебе уступит, она-то? Нет тебе ни в чём запрету, растревожил ты меня!

И орал неистовым голосом:

- Гос-споди-и! На что я те нужен?..

Всё вокруг зыбко качалось, кружась в медленном хороводе, а у печи, как часовой, молча стояла высокая Анка, скрестив руки на груди, глядя в потолок; стояла она, точно каменная, а глаза её были тусклы, как у мертвеца.

- Уйди, зверь дохлый! - кричал на неё Мокей.

- Полно, батюшка, куда мне идти! - услышал Кожемякин скучный, холодный ответ.

- Савельич, Матвеюшка! - бесновался Чапунов, ползая по полу, точно паук. - Гляди - вот она, удавка моя! Вот чем меня бог ушиб, - за мошенство моё!

Вдруг диким голосом запел:

Расцвета-ала ягода калина-а...

На угорье, эх - да близ села...

- Анка, пой, ведьма!

Высокая женщина закрыла глаза и неожиданно-красивым голосом ласково и печально приняла песню:

Под кали-иной бел горючий камень...

А под камнем - милый мой зарыт...

- Матвеюшка, гляди на неё, колдунью!

Был заре-езан милый тёмной ночью...

А и неизвестныим ножом...

Любка, качаясь на лавке, завыла голодной волчихой:

Ой, груди вскры-ыты, рёбрышки побиты...

Белы ручки все-то во крови...

Мокей хотел встать на ноги, но встал на четвереньки, хрипя:

Эх, был разбойник - стал покойник...

Эти кошмарные люди, речи, песни провожали Кожемякина всю дорогу от Балымер до города; он возвращался домой ночью, тихонько, полубольной с непривычного похмелья и подавленный угрюмым стыдом.

"Веселье тоже! - думалось ему. - И всегда это так, - слезой какой-то кислой подмочено всё - и песни и пляс. Не столько веселье, сколько просто шум да крик, - дай покричу, что будет?"

В тёмном небе ярко цвели звёзды - вспоминалось, что отец однажды назвал их русскими, а Евгенья Петровна знала имя каждой крупной звезды. И цветы она звала именами незнакомыми.

Пахло гарью - где-то горели торфяники, едкий запах щекотал ноздри, голова кружилась. В Ляховском болоте мяукали совы, точно кошки.

Когда Евгения Петровна шла по двору, приподняв юбку и осторожно ставя ноги на землю, она тоже напоминала кошку своей брезгливостью и, может быть, так же отряхала, незаметно, под юбкой, маленькие ноги, испачканные пылью или грязью. А чаще всего в строгости своей она похожа на монахиню, хотя и светло одевается. В церковь - не ходит, а о Христе умеет говорить просто, горячо и бесстрашно.

Однажды он заметил:

- А в бога вы, Евгенья Петровна, как-то не по-нашему веруете!

Она ответила:

- Очень может быть, потому что вы тут признаёте бога, но - не веруете в него...

- Как же это?..

- Да так уж...

- Всякий бога признаёт.

- Да, да! Бог - есть, и вы - есть, а связи между вами и богом - нет...

Ему показалось, что она утверждает что-то опасное, еретическое, и он перестал говорить с нею об этом.

"Как я теперь встречу её? Рожа-то у меня, верно, ничему не подобна. Настрадался! Баню надо истопить, вымыться надо, скоту..."

Искупавшись в грязи, безобразно испачкав и измучив тело, он думал о себе унизительно, брезгливо, а к постоялке относился спокойнее, чище, чувствуя себя виноватым перед нею.

Сдерживая лошадь, - точно на воровство ехал, - он тихо остановился у ворот дома, вылез из шарабана и стал осторожно стучать железным кольцом калитки. В темноте бросились в глаза крупно написанные мелом на воротах бесстыдные слова.

"Дьяволы!" - злобно подумал он и, сняв картуз, стал сбивать мел картузом.

Раздались быстрые шаги босых ног, громыхнул запор, ворота отворились Шакир, в длинной до пят рубахе, молча взял коня под уздцы.

- Ты бы тише! - сказал Матвей. - Перебудишь всех...

- Нисяво, - грустно прозвучало во тьме.

- На воротах-то опять написано...

- Вседа написано!

Матвей взошёл на крыльцо и спросил оттуда:

- Боря здоров ли?

Невидимый за лошадью Шакир ненужно громко ответил:

- Уехала она оба...

Кожемякин опустился на ступень крыльца.

- Казначейшам жить хочит.

Обиженно, не веря своим словам, Матвей бормотал:

- Съехала, - как же это? Без хозяина? Надо бы подождать меня! Как же ты отпустил?

И, не желая этого, проговорился:

- Что же со мной будет!

Короткая летняя ночь, доживая свой последний час, пряталась в деревья и углы, в развалины бубновской усадьбы, ложилась в траву, словно тьма её, бесшумно разрываясь, свёртывалась в клубки, принимала формы амбара, дерева, крыши, очищая воздух розоватому свету, и просачивалась в грудь к человеку, холодно и тесно сжимая сердце.

Ощущение усталости разливалось в теле, отравленном и вялом, в памяти ныл визгливый Любкин голос:

Ой, да ни роду, ни племени нету...

Подошёл Шакир, похожий на покойника в длинной своей рубахе, и тихо сказал:

- Письма есть её...

- Что - письмо? - отозвался Матвей безнадёжно и безразлично. - Куда оно мне!

- Так бог судил! - сказал татарин, проходя в сени. Скрипнула дверь Матвей оглянулся и подумал:

"Вот и всё..."

Потом он долго, до света, сидел, держа в руках лист бумаги, усеянный мелкими точками букв, они сливались в чёрные полоски, и прочитать их нельзя было, да и не хотелось читать. Наконец, когда небо стало каким-то светло-зелёным, в саду проснулись птицы, а от забора и деревьев поползли тени, точно утро, спугнув, прогоняло остатки не успевшей спрятаться ночи, он медленно, строку за строкой стал разбирать многословное письмо.