Максим Горький - Жизнь Матвея Кожемякина

• Название: Жизнь Матвея Кожемякина
• Автор: Максим Горький
• Жанр: Русская классическая проза

---

- От миллионов-то?

- От них.

- Сорок будто у него было?

- Считался в сорока.

- Миллион тоже много от человека требует!

"Вот, - угрюмо думал Кожемякин, - разберись в этом во всём!"

- Скипела уха! - возгласил рыбак, чмокая губами, и крикнул:

- Эй, купец! Иди уху хлебать...

- Не тронь, не буди, - сказал Тиунов. - У него душа болит...

Они начали шептаться, и под этот тихий шёпот Кожемякин заснул.

Проснулся на восходе солнца, серебряная река курилась паром, в его белом облаке тихо скользила лодка, в ней стоял старик. Розовый весь, без шапки, с копной седых волос на голове, он размахивал руками и кланялся, точно молясь заре и вызывая солнце, ещё не видное за лесом. Неподалёку от Кожемякина, на песке, прикрытый дерюгой, лежал вверх лицом Тиунов, красная впадина на месте правого глаза смотрела прямо в небо, левый был плотно и сердито прикрыт бровью, капли пота, как слёзы, обливали напряжённое лицо, он жевал губами, точно и во сне всё говорил.

"Вот тоже сирота-человек, - с добрым чувством в груди подумал Кожемякин, вставая на ноги. - Ходит везде, сеет задор свой, - какая ему в этом корысть? Евгенья и Марк Васильев - они обижены, они зря пострадали, им возместить хочется, а этот чего хочет?"

Где-то далеко равномерно хлопал по воде плицами тяжёлый пароход.

- Уп-уп-уп, - откликалась река.

Проснулись птицы, в кустах на горе звонко кричал вьюрок, на горе призывно смеялась самка-кукушка, и откуда-то издалека самец отвечал ей неторопливым, нерешительным ку-ку. Кожемякин подошёл к краю отмели - два кулика побежали прочь от него, он разделся и вошёл в реку, холодная вода сжала его и сразу насытила тело бодростью.

"Нехорошо в монастыре, перееду-ка сегодня в город!" - вдруг решил он.

Выкупался и, озябший, долго сидел на песке, подставив голое тело солнцу, уже вставшему над рекой.

- Здорово! - раздался сзади крепкий голос рыбака. - А мы перемётишки поставили; сейчас чаю попьём, ась? Ладно ли?

- Хорошо! - согласился Кожемякин, оглянув старика: широко расставив ноги, он тряс мокрой головой, холодные брызги кропили тело гостя.

- То-то и есть, что хорошо! - сказал он, присаживаясь на корточки и почёсывая грудь.

- А Захарыч набунтовался - спит, душа! Человек умный, видал много, чего нам и не знать. До утра меня манежил, ну - я ему, однако, не сдался, нет!

Широко улыбнувшись, он зевнул и продолжал:

- Я понимаю - он хочет всё как лучше. Только не выйдет это, похуже будет, лучше - не будет! От человека всё ведь, а людей - много нынче стало, и всё разный народ, да...

Дружелюбно глядя серыми воловьими глазами в лицо Кожемякина, он сочно и густо засмеялся.

- По весне наедут в деревни здешние: мы, говорят, на воздух приехали, дышать чтобы вольно, а сами - табачище бесперечь курят, ей-богу, право! Вот те и воздух! А иной возьмёт да пристрелит сам себя, как намедни один тут, неизвестный. В Сыченой тоже в прошлом году пристрелился один... Ну, идём к чаю.

И, шагая рядом с Кожемякиным, он крикнул:

- Эй, Захарыч! Поднимайся, гляди, где солнце-то...

Тиунов вскочил, оглянулся и быстро пошёл к реке, расстёгиваясь на ходу, бросился в воду, трижды шумно окунулся и, тотчас же выйдя, начал молиться: нагой, позолоченный солнцем, стоял лицом на восток, прижав руки к груди, не часто, истово осенял себя крестом, вздёргивал голову и сгибал спину, а на плечах у него поблескивали капельки воды. Потом торопливо оделся, подошёл к землянке, поклонясь, поздравил всех с добрым утром и, опустившись на песок, удовлетворённо сказал:

- Хорошо на восходе солнышка в открытом месте богу помолиться!

- А это разве положено, чтобы нагому молиться? - спросил рыбак.

- Не знаю. Я - для просушки тела...

Тотчас после чая сели в лодку, придурковатый молчаливый парень взял вёсла, а старик, стоя по колена в воде, говорил Кожемякину:

- Приезжай когда и один, ничего! Посидим, помолчим. Я смирных уважаю. Говорунов - не уважаю, особливо же ежели одноглазые!

И, откинув лохматую серебряную голову, широко открыв заросший бородою рот, - захохотал гулко, как леший, празднично освещённый солнцем, яркий в розовой рубахе и синих, из пестряди, штанах.

- Экая красота человек! - ворчал Тиунов, встряхивая неудачно привешенной бородкой. - И честен редкостно, и добр ведь, и не глуп, - слово сказать может, а вот - всё прошло без пользы! Иной раз думаешь: и добр он оттого, что ленив, на, возьми, только - отступись!

"Опять - знакомо!" -- вздрогнув и вспомнив Маркушу, подумал Кожемякин.

Кривой печально задумался и спустя минуту снова говорил:

- Сколько я эдаких видал - числа нет! И всё, бессомненно, хороший народ, а все - бездельники! Рыбачество - это самое леностное занятие...

"Вроде Пушкарева он, - соображал Кожемякин. - Вот - умер бы Шакир, я бы этого на его место".

Через несколько дней Кожемякин почувствовал, что копчёный одноглазый человек - необходим ему и берёт над ним какую-то власть.

- Первее всего, - таинственно поучал он, - каждый должен оценить своё сословие, оно - как семья ему, обязательно! Это зря говорится: я - не мужик, а - рыбак, я - не мещанин, а - торговец, это - разъединяет, а жить надобно - соединительно, рядами! Вы присмотритесь к дворянам: было время, они сами себе исправников выбирали - кого хотят, а предводителя у них и по сию пору - свои люди! Когда каждый встанет в свой ряд - тут и видно будет, где сила, кому власть. Всякое число из единиц - азбука! И все единицы должны друг ко другу плотно стоять, и чтобы единица знала, что она не просто палочка с крючком, а есть в ней живая сила, тогда и нолики её оценят. А перебегая туда-сюда, человек только сам себе и всему сословию игру портит, оттого и видим мы в дамках вовсе не те шашки, которым это надлежит!

- Верно, - согласился Кожемякин, вдруг вспоминая Максима.

Кривой повёл Кожемякина в городской манеж на концерт в пользу голодающих: там было тесно, душно, гремела военная музыка, на подмостки выходили полуголые барыни в цветах и высокими, неприятными голосами пели то одна, то - две сразу, или в паре с мужчинами в кургузых фраках.

- Глядите, - зудел Тиунов, - вот, несчастие, голод, и - выдвигаются люди, а кто такие? Это - инженерша, это - учитель, это - адвокатова жена и к тому же - еврейка, ага? Тут жида и немца - преобладание! А русских мало; купцов, купчих - вовсе даже нет! Как - так? Кому он ближе, голодающий мужик, - этим иноземцам али - купцу? Изволите видеть: одни уступают свое место, а другие - забежали вперёд, ага? Ежели бы не голод, их бы никто и не знал, а теперь - славу заслужат, как добрые люди...

Сидели они высоко, на какой-то полке, точно два петуха, их окружал угрюмый, скучающий народ, а ещё выше их собралась молодёжь и кричала, топала, возилась. Дерево сидений скрипело, трещало, и Кожемякин со страхом ждал, что вот всё это развалится и рухнет вниз, где правильными рядами расположились спокойные, солидные люди и, сверкая голыми до плеч руками, женщины обмахивали свои красные лица.

- Всё горе оттого, что люди не понимают законного своего места! нашёптывал Тиунов.

Расхаживая с Кожемякиным по городу, он читал вывески:

- Шторх - значит - немец. Венцель - тоже, бессомненно. Бух и Митчель, Кноп, эва - сколько! Изаксон, Майзель - обязательно евреи! А где Русь, Россия? Вот это и значит - полорото жить!

Кожемякина тоже удивляло обилие нерусских имён на вывесках, но слова Тиунова были неприятны ему жадностью и завистью, звучащими в них.

Он сказал:

- Какой веры ни будь - пить-есть надо!

- Верно! Азбука! Надо, но - пусть каждый на своём месте!

- Да ежели у жидов нет своего царства!

- Они и не опасны: сказано - "жид со всяким в ногу побежит". А немцы, а? Сегодня они купцов напустят, завтра - чиновников наведут, а там глядите - генералов, и - тю-тю наше дело!

Крикливый, бойкий город оглушал, пестрота и обилие быстро мелькавших людей, смена разнообразных впечатлений - всё это мешало собраться с мыслями. День за днём он бродил по улицам, неотступно сопровождаемый Тиуновым и его поучениями; а вечером, чувствуя себя разбитым и осовевшим, сидел где-нибудь в трактире, наблюдая приподнятых, шумных, размашистых людей большого города, и с грустью думал:

"У нас, в Окурове, благообразнее и тише живут..."

Шумная, жадная, непрерывная суета жизни раздражала, вызывая угрюмое настроение. Люди ходили так быстро, точно их позвали куда-то и они спешат, боясь опоздать к сроку; днём назойливо приставали разносчики мелкого товара и нищие, вечером - заглядывали в лицо гулящие девицы, полицейские и какие-то тёмные ребята.

Иногда девица нравилась ему, возбуждая желание купить её ласки, но неотвязный, как тень, кривой мешал этому.

- Сколько их тут! - сказал он однажды, в надежде завязать разговор, который погасил бы это чувство.

А кривой, всегда и всё готовый разъяснить, поучительно и охлаждающе ответил:

- Многонько! Ремесло, бессомненно, непохвальное, но я - не в числе осуждающих. Всем девицам замуж не выйти - азбука! Нищих плодить - тоже одно обременение жизни. Засим - не будь таких, вольных, холостёжь в семьи бы бросилась за баловством этим, а ныне, как вы знаете, и замужние и девицы не весьма крепки в охране своей чести. Приходится сказать, что и в дурном иной раз включено хорошее...