Герхарт Гауптман - Атлантида

• Название: Атлантида
• Автор: Герхарт Гауптман
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1989

Герхарт Гауптман (1862–1946) — знаменитый немецкий драматург и писатель. В книгу вошли роман «Атлантида» (1911–1912), в котором писатель как бы предвосхитил трагическую гибель «Титаника» в 1912 г.; «театральный» роман «Вихрь призвания» (1936), а также новеллы «Масленица» (1887), «Сказка» (1941) и «Миньона» (1947).

Все произведения публикуются на русском языке впервые.

---

— О друг мой единственный, — ответил Фридрих, — я жажду одиночества! Хотелось бы уже сегодня, уже первую свою ночь провести у себя в четырех стенах, как можно дальше от шума городского.

— Как тебе будет угодно, — сказал Петер Шмидт. — Я за каких-нибудь пятнадцать минут договорился обо всем с моим добрым другом Лампингом, аптекарем. Он хозяин домика. Это бравый, славный голландец, и твоя персона его полностью устраивает.

Друзья отправились в гостиницу, и когда в ресторане этого комфортабельного заведения они скромно позавтракали, Петер удалился, а через пять минут прислал к Фридриху боя с известием, что сани ждут у подъезда. Фридрих был удивлен, увидев друга в красивых двухместных санях. Тот, как это было здесь принято, взял их напрокат без кучера.

— Буду рад, — заметил Шмидт с веселым видом, — если мы доберемся до цели, не опрокинувшись. Ведь, честно говоря, я еще ни разу в жизни не держал в руках поводьев.

— Ах так? — улыбнулся Фридрих. — В таком случае дай их мне! Отец-то у меня генерал.

Они погрузили на сани багаж Фридриха, тот взял поводья, гнедой жеребец встал на дыбы, и вот уже они во весь опор помчались под оглушительный звон бубенцов по широкой и оживленной главной улице Меридена.

— Что, у вас тут все лошади такие? — спросил Фридрих. — Понес негодяй! Если проберемся благополучно через эту сумятицу, значит, бог нас своей милостью не оставил!

— Ах, да пусть себе бежит! — сказал Шмидт. — У нас тут дня не проходит без того, чтобы лошади не понесли. Раз сегодня мы на очереди, ничего не поделаешь.

Но Фридрих так поработал поводьями, что гнедой волей-неволей остановился перед железнодорожным полотном, пересекавшим людную улицу без всякого заграждения. Мимо с двухголосым воем промчался скорый поезд Бостон — Нью-Йорк, и Фридрих задавался вопросом, как могло случиться, что он не переехал, не расшиб всмятку, не швырнул об стены ближних домов детей, рабочих, мужчин в цилиндрах, дам, собак, лошадей и дрожки. Жеребец по-прежнему вставал на дыбы, а затем помчался вперед, через рельсы, мимо буферов последнего вагона. Комья снега и куски льда взлетали перед носом у Фридриха и Петера.

— Ну и ну! — воскликнул Фридрих, отдуваясь. — Вот и столкнулся я с чисто американским безумием. Под колеса попадешь — так и попадай себе на здоровье! Хочешь ехать — так правь лошадью, а не хочешь — дело твое! Кости и шею себе ломаешь — так ломай до конца!

Посреди занесенной снегом улицы, на которой дома, по мере того как сани приближались к городской окраине, становились все ниже, Фридрих впервые увидел электрический трамвай, в те времена еще неведомый в Европе, и яркие искры, вспыхивавшие между проводами и дугой вагона, явились для него еще одним источником возбуждения. Кривые, косые, тонкие или, наоборот, толстые столбы, державшие провода, производили впечатление временного сооружения. Но вагоны были удобными, и скользили они с большой скоростью.

По воле божьей и благодаря указаниям Петера друзья благополучно миновали эту опасную часть города. На заснеженных просторах перед позвякивающим бубенцами гнедым открылась бесконечная пустынная дорога с отличным санным путем, и теперь уже наш бравый американец смог, отводя душу, пуститься по-настоящему вскачь.

«Как странно, — думал Фридрих, — я еду на санях, я правлю лошадью, чего не делал со времен моей юности». И ему вспомнились одна за другою всякие истории, связанные с лошадьми, не приходившие ему в голову много лет. А ведь как часто уютными зимними вечерами отец смешил всю семью рассказами о езде во время охоты и о том, как, бывало, не раз доводилось ему вываливаться из саней.

Теперь эти сани, весело мчавшие Фридриха вперед, оживляли и молодили его сердце, и лучшие годы детства словно бы снова обрели реальность. Расстилавшиеся кругом снежные поля ослепляли его своим блеском, легкие вдыхали чистый, бодрящий воздух, и уже само существование приносило неслыханное наслаждение.

Внезапно он побледнел и отдал поводья Петеру. К звону бубенцов примешалось почти непрерывное дребезжание электрических звонков. Эта слуховая галлюцинация вызывала знобящее чувство страха. Но когда Петер Шмидт, сразу же заметивший перемену, происшедшую с другом, остановил жеребца, Фридрих уже справился со своим приступом. Он не сознался, что тонущий «Роланд» вдруг «явился с того света», а сказал, что бубенцы якобы раздражают его слух и ему трудно это выносить. Друзья сошли на снег: уже хорошо было видно зеркало озера Хановер и домик на другом его берегу.

Не говоря ни слова, Петер Шмидт снял бубенцы, привязал гнедого к оголенному дереву и повел Фридриха через замерзшее озеро по направлению к одиноко стоящему домику. По лежавшим на ступеньках толстым подушкам снега светловолосый фриз первым прошел к входной двери, отворил ее и объявил, что в таком виде домик вряд ли пригоден для зимовки. Фридрих же был другого мнения. В этом доме, где жили только летом и где не было подвала, пришельцы обнаружили небольшую кухню, две комнаты, мансарду со столом и кроватью, на которой лежали матрац, подголовник и шерстяное одеяло. Именно в ней и собирался Фридрих разбить свой лагерь. Все сомнения фриза он отмел заявлением, что у него такое чувство, будто этот дом ждал его, не кого-нибудь, а именно его.

Уже на следующий день Фридрих обосновался в одинокой заснеженной обители на озере Хановер, которую он называл то бочкой Диогена, то хижиной дяди Тома, то своей ретортой. На бочку Диогена она похожа не была, ибо оба друга позаботились, чтобы им доставили древесный уголь и антрацит: в мансарде стояла небольшая американская печка, беспрестанно распространявшая приятное тепло, а в кухне и в кладовой было все, что требовалось для жизни и даже несколько больше. От найма прислуги Фридрих решительно отказался: он, по его словам, хотел заняться подведением итогов, а присутствие постороннего человека этому только помешало бы.

Когда друзья выпили кофе и Петер Шмидт на санях под звуки бубенцов канул во тьму, а Фридрих впервые остался наедине с белой американской землей, окутанной ночной дымкой, он проникся значительностью наступившего мига. Он вошел в дом, затворил за собою дверь и стал радостно прислушиваться к доносившемуся из кухни потрескиванию дров. Взял из прихожей свечу и поднялся с нею по ступенькам. С удовольствием ощутил тепло, которым пахнуло на него в комнатке, и залюбовался огнем, уютно светившимся сквозь дверцы куполообразной печурки. Зажег лампу и, приведя в некоторый порядок вещи на длинном, непокрытом, раздвижном столе, присел, упиваясь чувством глубокого и какого-то таинственного удовлетворения.

Он был один. Им владело состояние, какое испытывают все люди во всех пяти частях света, а за окном простиралась такая же ясная и бесшумная зимняя ночь, какую он знал у себя на родине. Ничего из пережитого больше не было. Или все это было, но не такое, как раньше! Отечество, родители, жена, дети, возлюбленная, протащившая его через океан, все, что случилось с ним в этом странствии и с чем он сроднился, оставило в душе лишь какой-то театр теней. «А может быть, жизнь — это только материал для мечты и сновидения? — спрашивал он себя. — Одно, во всяком случае, ясно: пока мы живем, никто из нас, в сущности говоря, не способен преодолеть то состояние, какое у меня сейчас. Нелюдимыми нам быть не следует, но и тем более не следует пренебрегать этим состоянием одиночества, — ведь в нем проявляется главная, самая естественная, ничем не затронутая основа личности, возможность оказаться наедине с тайной нашего существования, с мечтой».

За последние месяцы Фридрих вел жизнь, насыщенную событиями и глубочайшими противоречиями, изведал страх, волнение, угрозы; собственная боль много раз переходила в чужую, а чужая усиливала собственную. Из-под пепла сгоревшей любви вспыхнуло пламя новой иллюзии страсти. Фридриха гнали, толкали, манили, даже тащили, как на веревках, безвольного, куда-то вдаль. Безвольного и утратившего сознание! А теперь оно вернулось, его сознание. Оно появляется тогда, когда бессознательно прожитая жизнь в ясном, бодрствующем уме превращается в материал для мечты и сновидения. Фридрих взял лист бумаги и, обмакнув новое американское перо в столь же новую чернильницу, вывел: «Жизнь как материал для мечты и сновидения».

Затем он занялся устройством по своему вкусу нехитрого робинзоновского хозяйства. Выложил горкой на стол книги, купленные в Нью-Йорке — рекламовские томики[104] и другие издания, — а также взятые на время у Петера Шмидта, в том числе сочинения Платона в переводе Шлейермахера.[105] Перед старым голландским диваном с кожаным верхом — его привез сюда уроженец Лейдена аптекарь Лампинг — стоял еще один стол, большего размера и хорошо сочетавшийся с диваном. На этот стол, покрыв его зеленой скатертью, Фридрих поставил врученные художниками багряные розы с длинными стеблями и отдельно — те, что преподнесла мисс Ева. Затем убрал кофейный сервиз. Зарядил и положил на письменный стол рядом с чернильницей револьвер, одолженный Петером Шмидтом, после чего подготовил к работе и мирный инструмент — верного слугу науки цейсовский микроскоп. Тот самый, что несколько лет назад он сам подыскал в Йене для своего друга Петера Шмидта, когда тот собирался в Америку. Удивительное, в то время никоим образом не предполагавшееся свидание!