Фридрих Горенштейн - Искупление

• Название: Искупление
• Автор: Фридрих Горенштейн
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-85050-269-6

Фридрих Горенштейн эмигрировал в конце 70-х, после выпуска своевольного «Метрополя», где была опубликована одна из его повестей – самый крупный, кстати, текст в альманахе. Вот уже два десятилетия он живет на Западе, но его тексты насыщены самыми актуальными – потому что непреходящими – проблемами нашей общей российской действительности. Взгляд писателя на эту проблематику не узко социален, а метафизичен – он пишет совсем иначе, чем «шестидесятники». Кажется иногда, что его свобода – это свобода дыхания в разреженном пространстве, там, где не всякому хватит воздуха. Или смелости: прямо называть и обсуждать вещи, о которых говорить трудно – или вообще не принято. Табу. Табу – о евреях. Дважды табу – еврей о России. Трижды – еврей, о России, о православии. Горенштейн позволил себе нарушить все три табу, за что был неоднократно обвиняем и в русофобии, и в кощунстве, и чуть ли не в антисемитизме.

---

– Не бойся, деточка, – сказала Софья Леонидовна.– Ты в своем доме, тут тебя не обидят… Это, видно, штучки твоей матери… Только уж лучше б она сама пришла, чем чужих людей посылать… Все ж дочь…

– Извиняюсь, конечно, – кашлянув, сказал «культурник», – мать бы рада прийти, только не может, арестована она уже третий день…

– Я так и знал, – нервно выкрикнул Платон Гаврилович, – я чувствовал, что женщина, которая не умеет воспитывать свою дочь, кончит уголовщиной… Женщина, у которой отсутствует материнство, отсутствует и нравственное начало…

– Извиняюсь, конечно, – сказал «культурник».– Уголовщина там не Бог весть какая… Ее задержали в проходной с продуктами… Я ее действия, конечно, не одобряю… Но только делала она это не для себя… Дочка нервная, ей питание усиленное надо…

– Я не просила, не просила, – крикнула Сашенька, – я говорила, что она позорит… Она позорит отца… Его память… Она не мне… Она половину… Она больше половины отдавала… Она не ради меня…

– Успокойся, Саша, – сказала Софья Леонидовна, – у тебя подымется температура… У тебя глаза лихорадочные.

– Это верно, негромко сказал «культурник», – чего уж сейчас… Я у нее был сегодня… Просила она, чтоб пришла ты повидать перед отправкой… Их в Гайву перевозить будут… Судить-то ее по месту жительства будут, я уж со следователем говорил… А пока в ту тюрьму перевезут… Тут тюрьма разрушена, а в КПЗ долго не продержат… К ним в пятницу допускать будут…

– Она больна, – торопливо сказала Софья Леонидовна.

– Это я вижу теперь, – ответил «культурник».

– А вы кто ее матери будете? – подойдя вплотную и поднимаясь на цыпочки, строго спросил у «культурника» Платон Гаврилович.

– Любовник это ее, – задрожав, выкрикнула Сашенька, – она память отца позорит…

Сашенька старалась не смотреть на «культурника», но неожиданно, сама не зная почему, глянула, и у нее перехватило дыхание, точно все, что она знала про себя, в один миг стало известно и ему до самых мелочей, до того, что подчас она и от себя скрывала, и сейчас Сашенька была полностью в его власти, сидела под его взглядом обнаженная и беззащитная. Это длилось недолго, может быть, не более минуты, затем Сашенька пришла в себя, однако уже не кричала, а сидела тихо, забившись в угол.

– Садитесь, пожалуйста, – неожиданно сказала Майя и подвинула стулья «культурнику» и Ольге. Они сели, «культурник» твердо опершись о спинку, а Ольга на самый краешек, боком.

– Тут вам мамаша записку передала, – переходя на «вы», тихо сказал «культурник». Он наклонился и подал Сашеньке бумагу, сложенную треугольником, как фронтовые письма от отца. Сашенька взяла, развернула и начала читать корявые, писанные чернильным карандашом строки.

«Дорогая доченька моя Саша, – писала мать, – с приветом к тебе твоя мать Екатерина. Такая, доченька, стряслась беда. Но ты не волнуйся, следователь говорит, что много мне не дадут, если чистосердечно во всем признаюсь, подберут хорошую статью, как за мелкое хищение, а не хищение государственного имущества на военном предприятии. Дай-то Бог. И, может, учтут мое вдовство и фронтовую смерть моего мужа, а твоего отца. Доченька, я ночи здесь не сплю, когда думаю, как же ты будешь жить без меня. Тебе учиться надо, и ты болезненная, тебе питаться хорошо надо. Спасибо Софье Леонидовне, она к тебе как родная мать, даже лучше, ты цени это, потому что она все ж тебе чужой человек, а она про тебя заботится. Доченька, я тебя перед нашей разлукой ударила. Ты прости меня, сердце зашлось и болело после того еще долго и сейчас еще болит. Ты не сердись и приходи в пятницу, я тебя повидать сильно хочу. Твоя мать Екатерина».

Сашенька читала долго, начиная и останавливаясь, перечитывая, доходя до конца и вновь читая первые строки. В глазах ее плыл туман, груди было тяжело, и не хотелось ничего на свете, кроме того как сидеть так с туманом в глазах и тяжестью в груди.

– Чего она там такое написала? – сердито сказала Софья Леонидовна и хотела взять письмо, но Сашенька торопливо, даже резко отстранила ее руку и спрятала письмо под рубашку на груди. Увидав, что Сашенька притихла, сидит грустная, с мокрыми от слез щеками, Ольга несколько осмелела.

– Васю тоже зарестовали, – сказала она, жалко… – Понятливый он был, тихий… Я б возле него прокормилась… А кроме Васи, кому я нужная…

– Пойдем, Ольга, – сказал «культурник», – мы свое дело выполнили… А теперь мы, может, не к месту… В том смысле, что, может, люди перекусить хотят или мы, может, больной повредили…– Он повернулся к Софье Леонидовне.– Спасибо, хозяйка, что следите за Катерининой дочкой, как-никак…

Он пошел к дверям с Ольгой, но сразу же вернулся, видно, в передней у него был пакет большой, промасленный и вкусно пахнущий.

– Вот, – сказал он, – это паек… гостинец…

Платон Гаврилович, стоя за его спиной, сделал зверское лицо и мотнул головой: не бери, мол.

– Нет, нет, нет, – легко кивнув Платону Гавриловичу и отталкивая пакет обеими руками, сказала Софья Леонидовна, – мы не нуждаемся… А вы это лучше… Лучше передачу из этих продуктов…

– Ничего, – сказал «культурник», – передачу мы тоже обеспечили.

Он положил пакет прямо на Сашенькины ноги поверх одеяла и вышел. Слышно было, как они одевались, как Ольга закрепляла, перематывала веревки на галошах, Сашенька угадывала это по сопенью и потаптыванью. Потом хлопнула входная дверь, и все затихло.

Весь день Сашенька пролежала, повернувшись к стене, в полузабытьи. Ей было жарко, и она вытащила одеяло из пододеяльника. Тогда стало холодно, однако, чтобы заправить одеяло в пододеяльник, надо было сесть на кровати и производить какие-то новые движения руками, и Сашенька предпочитала согреваться, прижав колени к животу. Когда пришел доктор, Сашеньку с большим трудом подняли, и это было не то чтобы больно, а скорее раздражало, потому что она нашла наконец удобное положение с подогнутыми коленями и ладонями, охватывающими ступни. Край одеяла, прикрывая Сашенькину голову, образовывал матерчатый козырек между подушкой и стеной, и перед Сашенькиным лицом был серый приятный полумрак, а пальцами рук Сашенька поглаживала пятки и ложбинку ступней. Когда же Сашеньку извлекли на свет, на безжалостное морозное солнце, заливавшее комнату, режущее глаза, ноги Сашенькины оказались в неудобном положении, так что болел таз и ныли пятки, и руки ее оказались далеко выброшенными на одеяло, не могли ничем помочь ноющему телу. Сашенька увидала красное, замерзшее, как у «культурника», лицо доктора, но у нее уже не было сил обозлиться на него, ей могло хватить лишь сил, чтоб разжалобить доктора и Софью Леонидовну.

– Доктор, – сказала Сашенька слабым голосом, – доктор, миленький, славненький мой доктор… что мне делать… с кем посоветоваться… Софья Леонидовна… миленькая, славненькая моя…– Однако больше Сашенька ничего не могла сказать, она неудачно рассчитала свои силы и произнесла слишком много слов, без которых вполне можно было обойтись, а ведь у нее было достаточно времени, когда лежала под матерчатым козырьком в полумраке, чтобы найти два-три слова, после которых все стало бы ясно и ей и всем. И от обиды на себя Сашенька заплакала.

Доктор осмотрел ее и, отойдя к столу, начал негромко говорить с Софьей Леонидовной и Платоном Гавриловичем, а Майя тем временем вытирала Сашенькино лицо платком.

– Простуда и нервное потрясение, – сказал доктор.

– Да, – сказала Софья Леонидовна, – девочка пережила ужасную травму…

– Ничего, – сказал доктор, выписывая рецепты, – организм молодой, пройдет.

И действительно, к вечеру Сашеньке стало лучше, она лежала с ясной, здоровой головой и здоровым телом, которому было не холодно, не жарко. Ночь Сашенька спала хорошо, с приятными легкими снами, утром она позавтракала вкусным куском холодной курицы. Через несколько дней такой жизни Сашенька полностью восстановила свои силы и сказала Майе, которая ради нее не ходила в школу:

– Ты можешь идти в школу… Я сегодня ухожу…

– Но ты еще бледная, – сказала Майя, – и простуженная… А на улице мороз…

– Знаешь, Майя, – сказала Сашенька, может, я дура, и конечно, извини, но мне кажется, что у вас имеется какой-то расчет по отношению ко мне…

Тогда вдруг Майя заплакала и сказала:

– Это правда… Я скажу честно… Я слыхала раз, как мама говорила с папой и сказала, что рядом с тобой я смогу тоже дружить с мальчиками, потому что ты красивая… Но что ведь обидно, обидно… Папа ей тоже возражал… А я, Сашенька, знаешь… Я, честное комсомольское под салютом всех вождей, я просто тебя люблю… Мне других подруг не найти…

– Найдешь, – сказала Сашенька, к которой вместе с силами вернулась приятная щекочущая тоска в груди, делавшая ее слова твердыми и сильными, и каждое ее слово разжигало ее тоску, по которой Сашенька уже соскучилась. Я к себе домой пойду, – сказала Сашенька, – а ты найдешь… Вон Ириша, дочь полковника… Или Зара… А я дочка арестантки… Ты не плачь… Чего тебе плакать… У тебя папа живой, и мама государство не обворовывала…