Анри Шарьер - Бабочка

• Название: Бабочка
• Автор: Анри Шарьер
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

За убийство, которое он не совершал, взломщик сейфов Анри Шарьер приговорен к пожизненному заключению и отправлен на каторгу. Прозванный «Бабочкой» из-за того, что на его груди вытатуирован этот символ, Анри совершает несколько попыток побега. В наказание власти надолго сажают его в карцер, а затем отправляют во Французскую Гвиану на остров Дьявола, со всех сторон окруженный океаном.

Из этой самой страшной каторжной тюрьмы не удавалось бежать ни одному заключенному. Но ничто не может заставить Анри пасть духом и сломить его решимость вырваться на волю…

Вопреки всему Шарьер выстоял, достойно перенес страшные испытания судьбы. Он уверен: «Одно лишь имеет смысл в жизни — никогда не признаваться, что ты побежден, и научиться после каждого падения снова вставать на ноги».

Давид Титиевский: Эту книгу под названием «Папийон» можно увидеть на сайтах Альдебаран, Букс Ру, Фикшнбук. […] Это другой перевод, сделанный лет за двадцать до «Папийона» неизвестным переводчиком. Существенно ли отличается перевод этой книги от другой — не беремся сказать, мы не сравнивали текст от первой до последней страницы. Но, открывая наугад разные главы, мы убеждались, что эта же история рассказана другими словами. […] Со слов Эфраима Бауха в 70-х годах в южном Тель-Авиве некий Даниель Амарилис то ли с целью наживы, то ли с благородной целью пропаганды литературных новинок издал на русском языке целую серию под названием «Библиотека Даниэля Амарилиса». (©belousenko.com)

---

Этой ночью название «Людоед» соответствовало острову как нельзя более кстати. Двое в эту ночь повесились, а третий удушил себя, сунув тряпку в рот и ноздри.

Прошло еще шесть месяцев. Я отмечаю это событие, красиво выводя гвоздем на стене «14». Здоровье у меня пока отличное, я не падаю духом и очень редко впадаю в депрессию. Опасные мысли я научился прогонять, быстро отправляясь в путешествие. Во время этих тяжелых минут мне очень помогает смерть Селье. Я говорю себе: я жив, жив, я жив и должен жить, чтобы выйти отсюда и в один прекрасный день сделаться свободным человеком. Тот, кто помешал мне бежать, мертв и никогда уже не станет свободным человеком. Я выйду из изолятора, когда мне будет тридцать восемь лет — возраст вполне подходящий для побега, а в том, что следующий побег будет удачным, я не сомневаюсь.

Раз, два, три, четыре, пять — полкруга; раз, два, три, четыре, пять — еще полкруга. В последнее время у меня чернеют ноги и кровоточат десны. Стоит ли проситься к врачу? Большим пальцем я надавливаю на голень, и на ней остается след, будто я полон воды. Вот уже неделю я не могу шагать, как прежде по десять — двенадцать часов: уже после шести часов я смертельно устаю. Когда я чищу зубы шершавым полотенцем и мыльной водой, я испытываю сильные боли, и из десен сочится кровь. Вчера из верхней челюсти выпал зуб.

Следующие шесть месяцев заканчиваются настоящей революцией. Вчера нам приказали высунуть головы в окошко, а потом по коридору прошел врач, подходя к каждому и заставляя открывать рот. Сегодня утром, когда я отмечал окончание третьей шестерки месяцев, открылась дверь, и мне сказали:

— Выходи, встань у стены и жди.

Я был первым. За мной вышло около шестидесяти человек. «Пол-оборота влево!» Я оказываюсь в конце вереницы заключенных, которая направляется во двор.

9 часов. Молодой врач в рубашке цвета хаки сидит посреди двора у маленького деревянного столика. Возле него два заключенных-санитара и один надзиратель-санитар. Никого, в том числе и нового врача, я не знаю. Церемония совершается в присутствии десяти стражников с ружьями в руках. Комендант и главные надзиратели стоят и смотрят, но не говорят ни слова.

— Всем раздеться! — кричит главный надзиратель. — Вещи под мышки. Первый, фамилия?

— X.

— Открой рот, стой прямо. Вырвите ему три зуба. Сначала йод, потом метиленовый синий. Два раза в день перед едой — настойку кохлеарии.

Я последний.

— Твое имя?

— Шарьер.

— Ты единственный здесь в приличном состоянии. Только что прибыл?

— Нет.

— Сколько времени ты здесь?

— Восемнадцать месяцев.

— Почему ты не такой худой, как остальные?

— Не знаю.

— Хорошо, я сам тебе скажу. Ты или питаешься лучше, или меньше ноешь. Открой рот. Два лимона в день — один утром, другой вечером. Высасывай лимоны, а сок размазывай по деснам. У тебя цинга.

Мои десны прочищают йодом, метиленовым синим, а потом дают мне лимон, и я последним возвращаюсь в камеру.

Это настоящая революция. Вывести больных во двор, позволить им видеть солнце, показать врачу, когда их не разделяет толстая стена — дело неслыханное в изоляторе. Что происходит? Неужели нашелся врач, который отказался подчиниться бесчеловечным приказам? Имя этого врача, который впоследствии становится моим другом — Герман Гюберт. Он умер в Индокитае. Об этом мне сообщила из Маракаибо его жена через много лет после нашей первой встречи.

Каждые десять дней мы выходим на солнце. Нас осматривает врач и всегда лечит одними тем же методом: йод, метиленовый синий, два лимона. Мое состояние не ухудшается, но и особого улучшения я не чувствую. Я все еще не в состоянии шагать более шести часов в день, а десны опухшие и черные. Мои настойчивые просьбы дать мне настойку кохлеарии все время остаются без ответа.

Однажды, ожидая своей очереди, я заметил, что дерево, в тени которого я скрываюсь от солнца, это дерево лимона без плодов. Я отрываю листок, жую его, а потом, как бы невзначай, отрываю целую ветку с листьями. Когда врач вызывает меня, я сую ветку в зад и говорю врачу:

— Доктор, не знаю, из-за лимонов ли это, посмотри, что растет у меня на хвосте.

Я поворачиваюсь и показываю ветку с листьями. Тюремщики покатываются со смеху, а главный надзиратель говорит:

— За оскорбление врача ты будешь наказан, Бабочка.

— Нет, нет, — говорит врач, — не надо наказывать его, я ведь не жалуюсь. Ты хотел сказать, что не хочешь больше лимонов?

— Да, доктор, мне надоели лимоны, я не выздоравливаю. Я хочу попробовать настойку кохлеарии.

— Я тебе не давал этой настойки, так как ее у нас недостаточно, и она нужна для тяжелобольных. И все же я дам тебе по одной ложке в день, но лимоны продолжай есть тоже.

— Доктор, я видел, что индейцы едят морские водоросли, которые растут и на Королевском острове. Их можно, наверно, найти и на Сен-Жозеф.

— Индейцы едят их в вареном виде или сырыми?

— Сырыми.

— Хорошо. Будешь каждый день получать водоросли. Комендант, я хочу, чтобы этого человека не наказывали, полагаюсь на вас.

— Порядок.

Совершается чудо. Каждые восемь дней мы два часа гуляем на солнце, стоим в очереди к врачу, видим лица, перекидываемся словом-другим; кто мог мечтать о таком? Мертвые встают и гуляют на солнце, заживо погребенные могут, наконец, сказать несколько слов.

Однажды утром открываются двери. Каждый должен стоять на пороге своей камеры.

— Изолированные, — раздается голос, — визит губернатора!

Высокий мужчина, убеленный сединой, медленно проходит по коридору в сопровождении пяти офицеров, врачей и священника. Ему представляют осужденных на длительные сроки и рассказывают о совершенных преступлениях. Неподалеку от моей двери поднимают человека, который не может стоять. Это Гравье. Один из военных замечает:

— Но ведь это настоящий скелет.

Губернатор отвечает:

— Все в ужасном состоянии.

Делегация приближается ко мне. Комендант говорит:

— Этот посажен на самый длительный срок.

— Как тебя зовут? — спрашивает губернатор.

— Шарьер.

— На какой срок тебя посадили?

— На восемь лет за кражу государственного имущества и убийство. Три и пять лет.

— Сколько ты уже отсидел?

— Восемнадцать месяцев.

— Как он себя ведет?

— Хорошо, — отвечает комендант.

— Как его здоровье?

— Его состояние удовлетворительно, — отвечает врач.

— Ты хочешь что-то сказать?

— Да. Эти бесчеловечные порядки не к лицу Франции.

— Почему?

— Здесь жуткая тишина, нет прогулок и до последнего времени не было медицинского обслуживания.

— Веди себя хорошо, и тебя, возможно, помилуют, если я все еще буду губернатором.

— Спасибо.

С этого дня, по приказу губернатора и главного врача, мы ежедневно выходим на прогулку и купаемся на берегу моря в месте, отгороженном большими камнями от акул.

Каждое утро мы спускаемся, совершенно голые, к месту купания. Жены и дети надзирателей сидят в это время дома.

Это продолжается уже месяц. Лица людей совершенно изменились. Час на солнце, купание в соленой воде и возможность разговаривать каждый день совершенно изменили облик этого стада — людей, больных физически и душевно.

Однажды, возвращаясь в изолятор, мы слышим отчаянный женский крик и два выстрела.

— Спасите! Моя девочка тонет!

Крики доносятся со стороны причала — цементного языка, вдающегося в море, к которому привязывают лодки. Раздаются новые крики:

— Акулы!

Еще два пистолетных выстрела. Все смотрят в сторону, откуда раздаются крики о помощи. Не раздумывая, я отталкиваю одного из надзирателей и бегу, совершенно голый, по направлению к причалу. Вижу двух женщин, жутко кричащих, и троих надзирателей — арабов.

— Прыгайте в воду! — кричит женщина. — Она недалеко! Я не умею плавать, иначе я бы прыгнула. Банда трусов!

— Акулы! — говорит один из тюремщиков и снова стреляет.

Маленькая девочка в бело-синем платьице плывет на воде, и ее медленно уносит слабое течение. Ее несет прямо к водовороту. Стражники стреляют, не переставая, и, наверно, перебили немало акул, так как возле малышки вспенилась вода.

— Не стреляйте! — кричу я.

Я прыгаю в воду. Приближаюсь к девочке, которая держится на воде, благодаря платьицу, и сильно колотит ножками, чтобы отогнать акул. Я нахожусь на расстоянии всего тридцати или сорока метров от нее, когда прибывает лодка, вышедшая с Королевского острова. Лодка опережает меня, приближаясь к девочке. Я плачу от гнева и даже не думаю об акулах, когда меня втаскивают в лодку. Напрасно рисковал жизнью.

Но через месяц доктор Герман Гюберт вдруг принимает решение освободить меня от пребывания в изоляторе по состоянию здоровья.