Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское

• Название: Отрок. Богам — божье, людям — людское
• Автор: Евгений Красницкий
• Жанр: Альтернативная история

Наш мир — мужской мир, и кажется, что таким он был всегда, но это не так…

XII век… христианство вживается в славянскую Русь, принося вместе с новой верой и новое отношение к женщине, но так ли уж новы слова: «Жена, да убоится мужа своего»? А не принял ли христианский бог эстафету борьбы с пережитками матриархата у Отца дружин — Перуна? И не было ли ответом массового сознания, сохранившего особое отношение к женщине-матери, формирование особого культа Богородицы? Ведь как привычно у нас дополняют обычное восклицание христиан «Господи!» еще двумя словами: «Господи, Царица Небесная!».

Ты можешь быть атеистом и не верить в богов, ты можешь быть нигилистом и не верить вообще ни во что, ты можешь быть эгоцентристом и верить только в самого себя, но берегись — боги способны наказать, даже если их на самом деле не существует. Наказание будет осуществлено либо руками людей верующих, либо обстоятельствами, ибо ты, в высокомерном неверии своем, не сможешь правильно понять и просчитать мотивации людей, а значит, правильно предвидеть или интерпретировать их поступки. Но и наказать боги умеют по-разному, например, приоткрыв на мгновение завесу над тем, чего по твоему атеистическому убеждению вовсе нет….

В данной версии учтены замечания бета-ридеров, но отсутствуют правки сделанные по требованию издательства.

---

— Подружками? Но ты же не здешняя!

— Да уж, еще какая нездешняя! — Анна выпятила нижнюю губу и сдула волосы со лба. — Дреговические-то девы, по началу, в Ратном тише воды и ниже травы — для них и Ратное большой город, а меня-то из Турова привезли, да свет поначалу повидала: Киев, Переяславль… сам все знаешь. Вот и шипели на меня, да каждая… ужалить норовила! И я тоже, дура молодая, нос до небес драла… пока Добродея, была в Ратном такая мудрая старуха, Царство ей Небесное, в разум не привела. — Анна неожиданно хихикнула. — Так и вспомнила себя тогдашнюю, когда Мишаня купеческих детишек на берегу стращал.

— Угу, мне рассказывали потом — тогда-то не видел, не до того мне было. — Алексей тяжело вздохнул. — Но Михайла все верно тогда делал, молодец. Ты подучила?

— Нет, сам измыслил, я только помогла чуть-чуть. Он у меня разумник… вот из-за него-то, да из-за Юльки еще, мы с Настенной и подружились. Я все боялась, что у меня и третий ребенок девчонкой будет, а Лисовинам-то наследник нужен был… воин. Настена тогда меня и уверила: мальчик будет, не сомневайся. По ее слову все и вышло, а через год с небольшим, ей самой рожать пришлось. Ох и худо ей было, Лешенька, ой как худо! Мужа нет, девочка слабенькая совсем родилась, того и гляди помрет… И поплакаться-то некому, бабка-то у нее была, как из мореного дуба сделанная — топором не возьмешь…

— А Добродея чего же? — удивился Алексей. — Я так понимаю, что бабы со своими горестями к ней…

— Да, ходили к Добродее и за советом, и с жалобами, и за утешением, но не ладила она с Настениной бабкой! — прервала, недослушав, Анна. — Открыто-то не ссорились, но не любили друг друга крепко. А меня старуха привечала, чем-то я ей по сердцу пришлась… Вот и бегали мы с Настеной друг к дружке, чаще-то я к ней. Посидим, поплачем на пару, про детишек своих поговорим… Настена сказывала, что и бабка ее при мне как-то мягчает слегка. Так и подружились. А когда бабка вскорости померла и Настена совсем одна осталась, так и вовсе не разлей вода стали.

А потом… Мишане еще десяти не минуло, Фрола… убили. И Варвара, что б у нее язык отсох, просветила меня: было у Фрола с Настеной что-то… да так сильно, что Корнею пришлось его в Туров отослать. Потом-то я и сама заметила: от Настены мне ни слова утешения, будто закаменела вся… подружка. Ну, и отдалились мы друг от друга как-то…

— Ну а сейчас-то ты чего напугалась?

— А ты не понимаешь? Дочку-то она как любит! Даже окрестила ее — против себя пошла… ну и… не знаю… может быть хочет, если уж у нее жизнь не сложилась, так хоть что б у Юльки…

— А что, разве бывают замужние ведуньи? — искренне удивился Алексей. — Что-то я не слыхал о таком…

— Верно, не бывает, но Настена, наверно, хочет дать дочке самой выбрать: либо семья, либо ведовство.

— А ты, значит, не желаешь такой невестки?

— Да не желаю! Мишаня большего заслуживает! И мне такая невестка не нужна — характер, что твоя крапива, и Мишане теща такая не нужна — разозлится, да в козла оборотит!

— Да? Неужто так сильна? — Алексей заинтересованно приподнялся на локте. — Тогда выходит, что не ошиблась Юлька, а нарочно подстроила, чтобы я к Настене сходил?

— А ты думал! Конечно подстроила! У Настены ничего случайно не бывает! Как это так: Настена с Фролом шуры-муры водила, а теперь ее дочка с его сыном… бывают такие случайности?

— Хм, да…

Что-то было не так — слишком хорошо изучила Анна все Алексеевы хмыканья. А ведь и верно: лежит в постели с ним, а поминает, то и дело, покойного мужа, да еще и ревнует… Не хватает только ненароком его Фролом назвать! Надо чем-то отвлечь…

— Спрашиваешь, так ли Настена сильна? — Анна искоса глянула на Алексея. — А ты на Бурея глянь!

— А причем тут Бурей-то?

— А вот послушай. — Анна ухватила Алексея за руку, втянула ее на свою подушку и положила голову на плечо любовника. Он тут же согнул руку в локте и опустил ладонь ей на грудь, Анна протестовать не стала, а лишь потерлась о плечо Алексея щекой. — Ну слушай же! Мне начало этой истории Настена рассказала, а конец я уже сама видела.

Жили у нас в Ратном два брата Ипатий и Савватий — прямые потомки первого ратнинского сотника Александра. Видать сильно измельчал Александров род — Ипатий еще туда-сюда, а Савватий и вовсе: станом коряв, ликом неприятен, да еще и бельмо на левом глазу. Так и не выучился ратному делу, сразу в обоз отправили. Ипатий, правда, ратником стал, но так — плохоньким. Зато злющий был, не приведи Господь — чуть что, сразу за нож хватался.

Замуж за них, конечно же никто идти не захотел, и женились они на полонянках. Савватий так и остался бездетным, а у Ипатия, хоть и родился сын, так лучше бы и не рождался! Жена Ипатия родами померла, больно уж ребенок крупным оказался, но ликом вышел уродлив, а волосом темноволос — не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. И злющий был сызмальства — бабы которые по доброте душевной его выкармливать взялись, жаловались, что больно рано у него зубы прорезались — все груди им искусал. Вот такой малец у Ипатия народился… Да! Он еще, как наестся, бурчание какое-то неприятное издавал, вроде «бу-р-р». Так и прозвали его «Бурей», а настоящего имени «Серафим» никто почти и не помнил.

Ну вот… а как подрос Бурейка, так и еще одна беда вылезла — косноязычен. Чуть не половину слов нормально выговорить не мог, порой такое нес, что даже родной отец его понять не мог. Само собой, со сверстниками у Бурейки не заладилось — обижали, насмехались, дразнили… Он, конечно, в драку, ну и били его — скопом или те, кто постарше был, а то и взрослые. Он же не только кулаками махал, а и царапался, и кусался. Какая ж мать стерпит, когда ребенок домой возвращается с лицом разодранным или покусанный? Так ведь и без глаз остаться можно! Ну настропалят бабы мужей, а те Бурейку по чему ни попадя… Ты слушаешь, Леш?

— Слушаю, слушаю. Ну, и что дальше было?

— Отец за Бурейку вступался, и тоже бит бывал… Хотя ладно, не об этом речь. Кто-то из баб, со зла, наверняка, трепанул, что Бурейка не в отца крупен телом и что нагуляла, видать, его мамаша с лешим, а потом и еще хуже — заменили лешего на Агея Лисовина! Не любили Корнеева отца многие… в чем там дело было не знаю, но прозвали его Бешеным Лисом.

— Погоди! Но так же Михайлу кличут!

— То-то и оно… слушай дальше. Крутился, как-то раз, Бурейка возле баб у колодца, а мимо Агей с Корнеем проходили. Кто-то из баб возьми да и пошути по дурному: «Бурейка, гляди, батюшка твой идет!». Малец подхватился, сунулся к проходящему мужу: «Бафуфка, ба…» — увидел, что не тот, но остановиться-то уже не успел и хвать руками Агея за ногу. Тот лицом покривился, да как наподдал, уродец аж до забора долетел! Понятно, что главная-то обида у Агея не на Бурейку была, а на баб трепливых, но так уж сложилось, что малец крайним оказался.

Бурейка, конечно, в рев, и, как на грех, Ипатий недалеко был, да голос сына услышал. Выскочил из-за угла, а в руке уже засапожник, кинулся на Агея, а тот уж и вовсе от всего этого взбеленился. Ка-ак двинул Ипатия, тот грянулся оземь, выгнулся дугой, а изо рта кровь как хлынет — на собственный засапожник напоролся, когда падал! И тут Бурей как вцепится зубами Агею в руку — отца защищать кинулся, да куда там! Сшиб его Агей и сапогом… только косточки хрустнули.

Бабы, было, в крик, но Агей на них так зыркнул, вмиг у колодца пусто стало, один только Корней сотничьего гнева не испугался. Поднял Бурейку на руки и понес к лекарке. Что уж там Агею в голову ударило, бог весть — окликнул, велел бросить урода. А Корней и ухом не повел, дальше пошел. Агей тогда подобрал коромысло — кто-то из баб забыл с перепугу — да тем коромыслом сыну по спине. Корней — ни гу-гу и дальше идет! Агей от такого и вовсе в раж вошел — принялся лупцевать в мах, а Корней только горбится, да мальца от ударов прикрывает, а останавливаться и не думает…

— Не могло такого быть! — перебил Алексей.

— Почему? Разозлился и стал…

— Да нет, Анюта… сразу видно, что тебе это кто-то из баб рассказывал. Понимаешь, если б, скажем, я кого-то стал коромыслом в мах бить, то убил бы или покалечил бы, если не с первого, то со второго удара, точно. А Агей-то не слабее меня был, наверно.

— Ну, не знаю… рассказывают, что коромыслом… да не в том дело-то, чем бил, а в том, что Корней-то его не послушался! Да не просто не послушался… вот лупит его Агей, а он идет, лупит, а он идет, а потом вдруг выронил Бурейку из рук, развернулся, вырвал у отца… коромысло, или что там было, и замахнулся.

— Ты что? — изумился Алексей. — На отца?

— Ну да! Агей, рассказывают, прямо опешил от неожиданности… Да не перебивай ты! Замахнутся-то Корней замахнулся, но ударить не посмел — родитель, все-таки, только на словах предупредил, что помрет, но бить себя больше не даст. Агей так и остался стоять, а Корней снова подобрал Бурейку, да дальше понес. Вечером того же дня собрал Корней вещички и вместе с женой и детишками на другой край села перебрался. То ли Агей его выгнал, то ли сам ушел — люди по-разному рассказывают, но я думаю, что все-таки Агей выгнал.