Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское

• Название: Отрок. Богам — божье, людям — людское
• Автор: Евгений Красницкий
• Жанр: Альтернативная история

Наш мир — мужской мир, и кажется, что таким он был всегда, но это не так…

XII век… христианство вживается в славянскую Русь, принося вместе с новой верой и новое отношение к женщине, но так ли уж новы слова: «Жена, да убоится мужа своего»? А не принял ли христианский бог эстафету борьбы с пережитками матриархата у Отца дружин — Перуна? И не было ли ответом массового сознания, сохранившего особое отношение к женщине-матери, формирование особого культа Богородицы? Ведь как привычно у нас дополняют обычное восклицание христиан «Господи!» еще двумя словами: «Господи, Царица Небесная!».

Ты можешь быть атеистом и не верить в богов, ты можешь быть нигилистом и не верить вообще ни во что, ты можешь быть эгоцентристом и верить только в самого себя, но берегись — боги способны наказать, даже если их на самом деле не существует. Наказание будет осуществлено либо руками людей верующих, либо обстоятельствами, ибо ты, в высокомерном неверии своем, не сможешь правильно понять и просчитать мотивации людей, а значит, правильно предвидеть или интерпретировать их поступки. Но и наказать боги умеют по-разному, например, приоткрыв на мгновение завесу над тем, чего по твоему атеистическому убеждению вовсе нет….

В данной версии учтены замечания бета-ридеров, но отсутствуют правки сделанные по требованию издательства.

---

Радом с Машкой вдруг объявился Дударик, притащивший небольшой кувшин, от которого так и пахнуло стоялым медом, и берестяной ковшик.

— Вот, нацедил, пока мамка не видит, только ковша нарядного не нашел…

— Ничего, спасибо тебе!

Машка подхватила кувшин и ковшик, ласково улыбнулась Дударику и отправилась мимо удивленно оглядывающихся на нее отроков к подходящему к берегу парому. Там, она дождалась, пока на берег сойдут наставники Илья и Глеб и с поклоном поднесла им угощение. Весь ее вид так и говорил: «Не хотите и не надо, сама найду, кого приветить, а Анька дура, пусть одна на мосту торчит».

— Ань! — позвал Михайла. — Иди к нам, чего ты там одна…

Последние слова прозвучали уже в спину бегущей к воротам Аньки-младшей.

Юльке было подумалось, что надо бы посочувствовать Минькиной сестре — такое, у всех на глазах — но сочувствие где-то затерялось. Если уж все мысли только о туровских женихах, то здесь ждать некого и незачем, как впрочем, и тебе никто особенно не рад. Хоть бы к брату подошла, спросила бы, что с рукой… нет, вся в себе.

* * *

— Ну здравствуй, Юленька.

Юная лекарка вздрогнула от неожиданности и вскочила с лавочки, на которой дожидалась Миньку. Вместе со всеми к часовне она не пошла — была уверена, что после молебна он не пойдет, как все отроки в баню и в трапезную, а, в первую очередь, явится проведать раненых. Присела и задумалась. Лавочку эту поставил Минька и сидел на ней каждый день подстерегая, когда Юлька выглянет из лазарета. Иногда перекидывались всего несколькими словами, иногда разговаривали подолгу, и никто старшину в это время не беспокоил — знали, что встретит неласково. Ждал каждый день, а она знала, что он ждет, но выходила не сразу, да и не всегда… а теперь, вот, сама не этой лавочке его дожидается.

Вздрогнула от неожиданности — не заметила, как он подошел, а почему так торопливо вскочила… и сама не поняла. Вскочила, шагнула, было, навстречу и замерла. Это был Минька и… не Минька — не прежний Минька. Всего-то меньше двух недель, как последний раз виделись, а… Повзрослел? Построжел?

Не только ведовским чутьем уловила перемены — и так было видно. Лицо словно стало каким-то твердым, между бровями над переносицей наметилась вертикальная складка, исчезла детская пухлогубость, как будто резче стал раздвоенный ямочкой подбородок… и глаза. Такие же зеленые, как у матери, и так же, как у матери выдающие какое-то тайное и очень нелегкое знание. Раньше Юлька этого, вроде бы, не замечала, а вот сейчас увидела у Миньки и поняла, что такое же всегда было у Анны-старшей. Может быть и не всегда, а только после того, как невестка Корнея овдовела, но Юлька тогда была еще слишком мала…

Но не было же этого! Там, у крепостного моста, во время бессловесного разговора между ними. Не было этого взгляда! Почему же сейчас? Да потому, что там, у моста, он на миг — радостный миг — забыл о том, что не привел назад шестерых отроков, которых увел за собой в поход, а во время молитвы, конечно же, вспомнил. И будет теперь помнить всегда.

Научился ли он будить в отроках «зверя», как умел это, по словам матери, Корней? Одни раненые рассказывали, что во время захвата Отишия, он сам озверел — кинулся грудью на топоры и рогатины, но как-то сумел при этом выжить, а другие раненые поведали, что он, наоборот, успокаивал ребят — на них два десятка конных копейщиков перли, а он прохаживался перед строем, пошучивал…

— Здравствуй… Минь… что с рукой?

— Да так, зашиб немного. Как тут ребята мои?

— Все поправятся, тяжелых-то в Ратное увезли, к маме…

— Да, задали мы тебе работы, ты уж прости… Матвей вернулся, поможет. Вы с Настеной его хорошо выучили, да и он молодец — Бурей на него почти и не ругался, Илья говорит: это — похвала. Так что, тебе теперь полегче будет — с помощником.

— А я и не одна, у меня теперь две помощницы есть — Слана и Поля.

Вроде бы, нормальный разговор, правильный, вежливый, доброжелательный… но хотелось-то совсем другого — пусть опять без слов, одними глазами, пусть на расстоянии, мимолетно, но вернуть тот радостный миг, ту улыбку…

Юлька вдруг обнаружила, что обе ее ладошки лежат в Минькиной руке, сама не заметила, как так вышло. Торопливо, даже суматошно, отдернула их и уже ставшим привычным непререкаемым тоном, скомандовала, будто одному из рядовых отроков:

— Ну-ка, хватит мне зубы заговаривать, пошли, погляжу, что у тебя там!

— Сначала ребят проведать…

— Ты мне не указывай, что сначала, что потом! В лазарете — я воевода! Сам приказал, чтобы…

Юлька осеклась, потому что, в ответ на ее слова, Минька сделался опять привычным Минькой — добрым, понимающе улыбающимся, словно дед, глядящий на непоседливую внучку. Ну и пусть это была не такая улыбка, как там, у крепостных ворот, зато ушло это тягостное ощущение нелегкого, непростого знания… Вот и пойми его: пока тихо, да вежливо, говорили — зимняя вода, а как ощетинилась — сразу подобрел.

— Ну, ладно, проведай сначала своих ребят… пойдем.

Проведать получилось долго. Минька присаживался к каждому из раненых, расспросив о самочувствии, заводил разговор об обстоятельствах ранения, обязательно доказывал, что это — урок не только для самого раненого, но и для всей Младшей стражи, теперь, мол, сам раненый сможет поучить остальных, как уцелеть при повторении такого же случая, строил разговор так, что по большей части, говорил сам раненый, а Минька только внимательно смотрел на него и кивал, даже если тот нес совершенную чушь. Можно было подумать, что не Юльку, а его Настена учила, как надо разговором занимать внимание больного и улучшать его настроение, не давая слишком уж углубляться в мысли о своем недуге.

Потом объявился Матвей, тоже разительно переменившийся за время похода. Только вместо затаенной боли и непонятного тайного знания, как у Миньки, у Матвея прорезалась уверенность и резкость, даже некоторая грубоватая властность, словно он впитал понемногу и от поведения Настены и от поведения Бурея. Впрочем, неласковое отношение Матвея к женскому полу никуда не делось — для Юльки-то у него приветливая улыбка нашлась, а на Слану и Польку он глянул так, что те разом переменились в лице и подались к выходу.

Минька и тут нашелся. Удержал девиц, принялся расспрашивать о том, как и когда обнаружилась их способность к лекарству, потом про дом, про родню, пошутил насчет яркого румянца Сланы[1].

Юлька даже чуть не возревновала, таким он сделался, вдруг, приветливым, да улыбчивым. Потом, правда, сама себя одернула — вспомнила материны рассказы о древнем обычае, оставшемся еще с тех времен, когда во главе родов стояли женщины. В соответствии с этим обычаем, подобные расспросы были непременной вежливостью и знаком приязни к гостю или новичку. Помогали преодолеть первоначальную неловкость при знакомстве, поддержать разговор, не прерывая его томительными паузами и позволяли собеседнику определенным образом заявить себя перед незнакомыми людьми.

Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали, в мужских устах, свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе — признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так, с древних времен, и осталось… только Минька же не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.

Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат — того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило, чем опять вогнал обеих Юлькиных помощниц в краску.

Наконец, Юлька, утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и только потом вспомнила, что раненых в торс перевязывают в сидячем положении… заволновалась и, вместо того, чтобы снова усадить его, принялась срезать повязки, как с лежачего.

Открывшееся зрелище, на какое-то время, и вовсе вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком почти от локтя до плеча, два синяка на груди — каждый больше ладони — почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.

Жалость стиснула горло, а потом еще и пришли мысли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок…

Всяких синяков и ушибов Юлька, за свою не такую уж долгую лекарскую практику, насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, как трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра — нет ли трещин — а руки не поднимались.

— Кости целы, Юль. — Будто угадал причину ее колебаний Минька. — Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.